х коней. Маргарита Эдуардовна Ушкова и Гиляровский сели, я с Машей сел напротив, и коляска покатила вверх по вьющейся дороге — на перевал к Байдарским воротам. Так началась экспедиция в пещеры у Черной речки. Вот и перевал. Вот и Байдарская долина. Мы катим вниз, подложив под колеса тормоза. Байдарская долина перед нами. Широкая, вся в садах, пестреющая каменными татарскими домиками. На фруктовых деревьях, как птичьи гнезда, висят кусты омелы. Лошади резво бегут по ровной дороге. Мы болтаем всякую чепуху и пугаем друг друга всякими ужасами, которые нас ждут в пещере.
Переехали вброд Черную речку, и вот уже домик писателя Елпатьевского. Супруги Елпатьевские радушно встречают нас и после приветствий и чая ведут к пещере. Молодой татарин-проводник подводит нас к «входу» — что-то вроде лисьей норы, которая круто спускается вниз. Все смущенно переглядываются, а Гиляровский смеется, что нам нужно превратиться в барсуков. Все же мы ныряем в эту дыру, спускаемся, скользим по сырой глине, куда-то бредем со свечками то вверх, то вниз по скользким камням, хватаясь за мокрые стены, цепляемся за какие-то вбитые в трещины колья, карабкаемся по скользким скалам над чернеющими под нами весьма подозрительными пропастями. В одном месте пришлось протискиваться на животе в узкую щель, где довольно полненькая м-м Елпатьевская застряла. Общими усилиями кое-как под хохот и остроты ее все же протащили, и наконец мы попали в громадную пещеру, стены которой покрыты толстыми колоннами сталактитов и сталагмитов. В середине большое озеро, а потолок с готическим сводом утопал во мраке. Писатель стал снимать при свете магния. В пещере хороший свежий воздух, и говорят, что был случай, когда собака, вбежав в пещеру у Черной речки, выбежала на южном берегу Черного моря.
В конце концов мы выбрались на свет Божий, все грязные, усталые, и как же нам понравился этот Божий свет! Как легко мы вздохнули и как нам показалось светло, хотя уже наступил вечер. Все пошли чиститься, умываться и есть раков из Черной речки. Потом Елпатьевские повели нас недалеко в цыганский лагерь. Цыгане, получив хорошую подачку, угостили нас дикими плясками и песнями. Девочка лет десяти лихо плясала с выкриками и взвизгиваниями и, как истая цыганка, трясла худенькими плечиками. Цыган, подплясывая, бил по гитаре и дергал за цепь медведя. Медведь ревел и тоже плясал, а кругом нависли горы, и в темноте, освещенные кострами, розовели цыганские кибитки, фыркали лошади, и Черная речка, пенясь, гремела камнями. Незабываемая картина!
1905 ГОД
Вот я опять в Крыму в Форосе. Опять я в кругу милых, приветливых людей. Опять я пишу своих любимых лошадок. Теперь я начал большую картину — табун рысистых маток. На ней, к моему огорчению, я должен был, исполняя желание заказчика, изобразить табун в пейзаже южного берега Крыма. Это, конечно, нелепо. Но это так было на самом деле. Григорий Константинович Ушков перевел свой конский завод из подмосковного имения, которое он продал, в Форос, на южный берег. Странно смотреть на рысистых лошадей на фоне Крымских гор. Я старался на картине горы отодвинуть подальше, а склоны, где пасутся лошади, сделать отложе.
Где теперь эта картина — я не знаю. В Форосе новый управляющий. Это совсем молодой человек, только что окончивший Сельскохозяйственную академию в Москве. Он украинец — типичный хохол с висячими усами и глазами с хитрецой. В его семье я познакомился с дивной женщиной, с женщиной кристальной души и громадного таланта — с Бекман-Щербиной. Это удивительная женщина, всегда приветливая, веселая, она великолепно играла на рояле, и ее слушать было истинное наслаждение. Как-то, шутя, она легла животом на крышку рояля и играла вниз головой.
ФОРОС
Наверху — гора Яйла. Перевал Байдарские ворота. Внизу берег и синее море. Над перевалом парит орел, над морем хохочут чайки. А между морем и перевалом имение Ушакова — Форос. Дворец в стиле ренессанс и громадная терраса. Вокруг террасы — каменная балюстрада. На широких перилах стоит круглая клетка. На клетке — серый попка Жако. Он великий мудрец и философ. Сидя на одной лапке и держа в другой редиску, он задумается и грустно скажет: «О темпора, о морес!» Но бывает, что он дурачится как мальчишка. «Флера, Флера!» — кричит он голосом Григория Константиновича. Датский дог Флера бежит на зов. Никого нет, Флера в недоумении. Где же хозяин? Хозяина нет. Попка доволен и уже весело кричит: «Сплю, сплю», точно подражая голосу совки-сплюшки.
Характер у попочки неуравновешенный — то он очень ласковый и всем позволяет гладить ему головку, то вдруг нахмурится и никому не позволяет фамильярничать. Он ласков с Поликарпом, и мне иногда позволяет взять себя на руку и посадить на плечо. Он нежно берет клювом мое ухо или губу, а у меня мелькает мысль, а вдруг ему взбредет на ум откусить кусок уха или губы? Немного страшновато. Но попочка благороден, таких случаев еще не бывало.
С террасы обширный вид на море. В море, кувыркаясь и выпрыгивая из воды, плывет стая дельфинов, летят по прямой линии бакланы, медленно машут крыльями чайки. А море такое спокойное, такое ласковое, так нежно плещутся волны о прибрежные камни, что попке хочется на берег, ближе полюбоваться на море, посидеть у самой воды на камушке.
Попка слезает со своей клетки и, не торопясь, идет по перилам балюстрады, потом вниз по лестнице, а там по дорожкам парка к морю. Вид у попки очень важный, и он очень похож на генерала Николая Николаевича, который строит в Форосе громадный бассейн для воды. Генерал в серой шинели с широкими красными лампасами на брюках, и попка в сером костюме с красным хвостом. И походкой он похож на Николая Николаевича, так же важно, не торопясь, выступает, да и клювом сильно смахивает на нос Николая Николаевича, а уж если скажет генеральским басом: «За ваше здоровье!» — и при этом крякнет, тут уж отличить попку от генерала и совсем невозможно. Попка ушел.
Лакей Поликарп отправляется к морю на поиски и приносит Жако на плече. Но в Форосе серый Жако не один. По парку летает белый с желтым хохлом какаду. Он иногда кричит так громко, что, я уверен, его слышат турки через Черное море.
На террасе пьют вечерний чай. Какаду, стремительно подлетев, садится на спинку плетеного кресла. Его угощают печеньем, конфетами и чешут ему головку. Он очень ласковый и доверчивый. Он свободно летает по всему парку, а живет он в оранжерее, где у него большая клетка и купальня. Как-то я увидел его, сидящего на краю крыши, на желобе. Вдруг из-за трубы появилась кошка и стала подкрадываться к попугаю, наверно принимая его за голубя. У меня сердце упало от страха за него. Прыжок… но мимо. Кокаду вовремя заметил кошку. Он быстро взлетел и тут же бросился на нее сзади. Своим железным клювом он схватил ее за хвост и, конечно, здорово сжал. Несчастная кошка с воплем слетела с крыши. А попугай поднял свой громадный хохол и громким криком возвестил победу. Я думаю, что в будущей своей жизни кошка твердо будет помнить разницу между голубем и попугаем какаду.
В Форосе прекрасный парк. Розами обсажены все дорожки: их больше пятисот сортов. Там сотни видов деревьев и кустарников.
Очень часто в Форос приезжают экскурсии. Их обычно водит садовник, а иногда его помощник. Садовник — немец Герман Андреевич, а помощник — грузин Кето. Идет большая экскурсия студентов и курсисток. Девушкам непременно надо знать, как называется каждое дерево, а Кето все перезабыл, да и жарко очень. Сидеть бы теперь в тени, в прохладе и попивать красненькое винцо.
— Скажите, пожалуйста, какое это дерево? — Кето молчит. — А это как называется? А это? — Кето молчит. Девушки очень любопытны и сыплют вопрос за вопросом.
Наконец Кето не выдерживает:
— А какое тебе дело? Он стоит, тебя не трогает. Проходи мимо!
У Кето очень вспыльчивый характер и очень плохая память.
Я и конюх Федя отправляемся на охоту на верх Яйлы за косулями. Федя откуда-то добыл двух гончих, и мы начали подъем. Раннее утро, и пока еще не жарко. Подымаемся по крутой тропинке все выше и выше. Собаки убежали вперед и уже наверху.
Наконец и мы добрались до вершины и идем в сторону Ялты. Собак не видно и не слышно. Солнышко уже принялось за дело, и становится жарко. «Стой, как будто гонят». Прислушиваемся, и правда — отдаленный гон. Все ближе и ближе. Вот обе наши собаки с яростным лаем промчались мимо. Кого они гнали? Кто пробежал тут? Мы, конечно, опоздали — косуля прошла раньше, чем мы поднялись на вершину. И опять тишина.
Зовем собак. Трубим в дуло ружья. Собак нет. Собаки чужие — за них отвечать придется, коли они пропадут. Сидим отдыхаем. Ждем. Федя уверен, что собаки погнали косулю и теперь долго не придут. И вдруг — вот они. Прибежали, языки висят, часто дышат. Прибежали и легли около нас. Охота, конечно, кончена. Спускаемся по ущелью Шайтан-Мердвень, что значит Чертова лестница. И правда, по этой лестнице только, может быть, черту удобно ходить, а нам трудновато… С опаской спускаемся со ступеньки на ступеньку, а некоторые из них вышиной с дом. Из-под ног вылетели два стенолаза. Я так и замер. Первый раз в жизни я увидел этих птиц. Нарядные, как бабочка с красными пятнами на крыльях, они взлетели и высоко над нами прилипли к скалам и стали, распустив крылья, взбираться вверх. С наслаждением я смотрел на этих дивных птичек, пока они не скрылись, перелетев за скалу.
Спустились на шоссе и пошли, а идти было еще далеко. Мы изрядно устали. Слышим, кто-то нас догоняет. Из-за поворота выбежала пара лошадок, запряженных в можару. В пустой можаре — татарин.
— Эй, знаком, подвези!
Татарин останавливает разбежавшихся лошадок. Мы садимся на кошму и катим. Угощаем татарина папиросами и с наслаждением отдыхаем на кошме. Ах, если бы я знал, какую муку я перенесу за этот отдых на кошме. Если бы я знал! Но нам не дано предвидение, и мы бредем по жизни вслепую и натыкаемся на всякие беды.
Итак, мы катим, не чуя горя. Вот и Форос. Татарин поворачивает на Мшатку, а мы слезаем с можары, пожимаем татарину руку, и я бегу в дом. Отдаю ружье Поликарпу и вхожу в столовую.