«В Андреиче умер артист, — думал Дмитрий, слушая друга. — Складно плетёт…»
— Пришли они к терему на опушке леса, справа озеро, лебеди плавают — красота. Ну, зашли внутрь этого домика индивидуального проекта и улучшенной планировки, и тут-то у нашего богатыря челюсть так и отпала. Роскошь кругом, музыка играет, стол сервирован по первому разряду. И девки разномастные шастают в большом количестве, в исподнем и без оного. В общем, мечта мужчины. «Вот, — говорит плешивец, — расслабляйся, служивый, — всё твоё. — И добавляет вкрадчиво: — Только за прелесть эту платить полагается. Золото у тебя есть, защитник земли русской?» — «Нет, — отвечает ему воин, — не копил я злато, зачем оно мне?» — «Ой, зря, — покачал головой крючконосый. — Золото — оно всему голова, всему цена, всему мера. Ну, не беда — я помогу. Отдай мне в залог свой меч — на время, — а я тебе золота отсыплю». И поддался богатырь на уговоры — видно, морок на него навёл этот мелкорослый, да и девки тоже, сам понимаешь. Короче, отдал меч, взял кредит и ушёл в разгул — потешил плоть по полной программе.
«Да, — подумал Ильин, — можно понять мужика…».
— Долго ли, коротко ли, — вдохновенно продолжал рассказывать каплей, — но пришло к нашему доброму молодцу похмелье. Приметил он, что еда дерьмецом отдаёт, что по углам хоромы крысиные глазки посверкивают, и что за лицами девок ведьмячьи хари проступают. Вскинулся воин и давай искать хозяина заведения, чтобы, значит, меч свой вернуть. Да только нет нигде плешивца — как в воду канул, вместе с мечом. Тут-то и понял парень, что развели его на сладком, как пацана. Порушил голыми руками всё здание — девки в лягушек превратились и в озеро попрыгали, роскошь золочёная черным прахом рассыпалась, — а что толку? Крючконосого и след простыл!
И с тех пор бродит этот воин по Руси, ищет того колдуна, чтобы поговорить с ним очень задушевно. А главное — меч свой вернуть хочет, потому что пришла пора его в дело пускать: враги кусок за куском от державы отхватывают, да изнутри плесень лезет из всех щелей. Вот такая сказочка, товарищ лейтенант.
— Да, со смыслом байка. И найдёт воин свой меч, как ты думаешь, товарищ без пяти минут кап-три?
— Я так думаю, — очень серьёзно ответил Пантелеев, — что в поисках этих воину надо помочь, потому как…
Он не договорил — в дверь каюты постучали.
— Да! — отозвался капитан-лейтенант, отработанным движением закрывая ящик стола, в котором размещались фляжка, гранёные «пусковые шахты» и нехитрая закусь: в условиях, «приближенных к боевым», сервировать «банкет» в открытую считалось признаком дурного тона. — Войдите!
На пороге возник мичман-контрактник.
— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту?
— Обращайтесь.
— Товарищ лейтенант, вас вызывает командир.
«Зачем я понадобился «бате»? — размышлял Ильин, шагая по коридору — Грехов за мной вроде не числится… Не вовремя, чёрт, — амбре от меня, а «батя» на этот счёт строг: не разделяет он утверждения «флотский офицер должен быть слегка выбрит и до синевы пьян», предпочитая оригинальную формулировку российского императорского флота «до синевы выбрит и слегка пьян». И вообще — по военной геометрии, «кривая любой формы всегда короче прямой, проходящей в непосредственной близости от начальства».
— Разрешите? — спросил Дмитрий, переступая комингс. — Товарищ капитан первого ранга, лейтенант Ильин по вашему приказанию прибыл!
Командир окинул молодого офицера цепким взглядом и буркнул сердито:
— Плохо службу начинаешь, лейтенант. Что, желудочный отсек «шилом» промывал? Смотри у меня — ещё раз замечу, вздрючу во все пихательные и дыхательные, не посмотрю, что особых претензий у меня к тебе пока что не имеется.
Дмитрий почувствовал, как у него запылали уши. До сих пор он ни разу не слышал от «бати» худого слова: командир мог служить иллюстрацией к фразе «строг, но справедлив».
— Ладно, — смягчился каперанг, — не за тем тебе звал. Мать у тебя умерла, лейтенант, — такие вот дела. Даю тебе неделю — лети в Питер, сделай там, что надо… Один хрен, — он тяжело вздохнул, — стоим у пирса, как «Аврора» на вечной стоянке… Документы тебе уже оформляют — заберёшь у писаря. Всё, Ильин, свободен — иди.
— Вот, Димочка, и остался ты сиротой, — Мария Сергеевна, соседка по лестничной площадке, горестно покачала головой. Она знала Дмитрия с детства, и даже была для него кем-то вроде няньки — присматривала за мальчишкой, если возникала вдруг такая нужда. И сейчас она смотрела на него так, как издавна добрые русские женщины смотрели на сирот. И неважно, что сироте уже двадцать три года, что на его плечах офицерские погоны, и что приставлен он к самому страшному оружию, изобретённому хитроумным человечеством, — для старушки, давно вырастившей собственных детей и тщетно дожидавшейся внуков, Дима так и остался малолетним сорванцом, за которым нужен глаз да глаз.
Мария Сергеевна помогала Дмитрию с поминками, по-хозяйски занявшись столом, а после ухода гостей задержалась прибраться и помыть посуду — до того ли сейчас Димочке?
— Спасибо вам, тётя Маша, — глухо проговорил Ильин, отрешённо глядя в окно.
— Да не за что, сынок. Обидно как-то — маме твоей было ещё жить да жить, какие это годы? Да только инфаркт — он возраст не спрашивает.
«Да, — подумал Дмитрий, — это точно. Не спрашивает, особенно если этот инфаркт — уже второй…».
Он хоть и был поздним ребёнком, но мать его была далеко не старухой: она ещё даже не вышла на пенсию и продолжала работать во Всероссийском НИИ растениеводства имени Вавилова на Исаакиевской площади. Первый инфаркт с ней случился, когда погиб в море отец Дмитрия: моряки иногда умирают не дома — бывает. Узнав о гибели мужа, она молча упала пластом и наверняка бы не выжила, если бы не сын — Диме было тогда тринадцать. И она не ушла вслед за любимым — осталась жить, чтобы вырастить сына. И вырастила, и снова не вышла замуж, хотя еле сводила концы с концами — в девяностые годы над её зарплатой смеялись не только куры, но и расплодившиеся в городе вороны. И не возражала, когда сын решил стать военным моряком, хотя Дмитрий видел, что она еле сдерживает слёзы.
И ещё мать любила свою работу: как пришла в институт Вавилова после окончания университета, так и проработала там тридцать лет. Дмитрий помнил, как она приводила его в институт и показывала смена уникальных растений, собранных со всего света. «Они сейчас спят, — говорила мама, — но если их бросить в землю, из них вырастет хлеб, и плоды, и ещё много чего вкусного и полезного на радость людям. Это сокровища, сынок, и даже в блокаду никто не съел ни единого зёрнышка из этой коллекции, хотя люди страшно голодали».
Что такое блокада, маленький Дима уже знал: об этом рассказывала бабушка, мамина мама, совсем ещё девчонкой пережившая в Ленинграде это страшное время. Блокада — это когда темно, холодно, очень хочется кушать, а с тёмного неба падают чёрные бомбы. И Дима смотрел на семена в стеклянных колбочках и думал о людях, которые не съели эти семена. И не знал он тогда, что из-за этих вот семян его мама — самая хорошая мама на свете — умрёт.
На престижное здание в самом центре города кое-кто зарился уже давно — очень уж хотелось чиновникам-бизнесменам из окна своего кабинета, отделанного под евростандарт, поглядывать свысока на конную статую государя-императора и испытывать гордость от своей крутости. И упорно проталкивалось решение о переезде института — не по чину каким-то ботаникам занимать такое здание и путаться под ногами у деловых людей. Директор НИИ резко возражал, доказывая, что при переезде неминуемо будет нарушен температурный режим хранения, что приведёт к гибели всей генетической коллекции — той самой, которая пережила блокаду. Против намерения властей выступили крупнейшие мировые научные и общественные организации и четыре нобелевских лауреата, и всё-таки институт не выдержал многолетней осады. Решение о переселении было принято, а мать Дмитрия Ильина настиг второй инфаркт, ставший для неё роковым…
За окнами темнело. Дмитрий помотал головой, прогоняя воспоминания.
— Пойду я, тетя Маша, — сказал он, вставая, — пройдусь немного.
— Иди, иди, сынок, — отозвалась старушка, возившаяся с посудой. — Я дверь закрою — ключи у меня есть.
Он вышел на набережную Невы у Горного института и пошёл к мосту лейтенанта Шмидта. Несмотря на ноющую в сердце тупую боль, усмехнулся, проходя мимо памятника Крузенштерну, стоявшего напротив его училища: в этом году выпускники снова наденут на бронзового мореплавателя тельняшку — традиция есть традиция. Здания вдоль Невы и мосты были ярко освещены, и древние сфинксы напротив Румянцевского сада бесстрастно взирали на плавучий ресторан «Нью Айленд». Дмитрий — почти бессознательно — шагал к Стрелке Васильевского острова. Зачем? Он и сам не знал — надо же было ему куда-то идти.
Шёл мокрый снег, но не злой, как на севере, а мягкий — весенний. В голове у Ильина был полный сумбур — он никак не мог смириться с дикой несправедливостью случившегося. «Как там говорил Андреич? — думал Дмитрий. — «Что делать?» и «Кто виноват?» — это вечные российские вопросы. Хорошо бы ещё получить на них ответы…».
Переходя проезжую часть у Дворцового моста, он не смотрел по сторонам — машины здесь шли сплошным потоком. И только дойдя до ростральных колонн, Дмитрий бросил взгляд на знакомое здание Биржи и… оцепенел. Вокруг Биржи плотными рядами стояли роскошные машины, здание сияло огнями, а на его фасаде вспыхивала, гасла и вновь загоралась надпись: «Что движет людьми? Жажда больших денег!».
— С-сука… — выкрикнул-выхаркнул Ильин, и девчонка, с интересом посматривавшая на молодого статного офицера, испуганно шарахнулась в сторону; на её миловидном личике промелькнуло выражение незаслуженной обиды. Но Дима не обратил на девушку никакого внимания: ему вдруг показалось, что на крыше Биржи, прямо над похабным слоганом, сидит тот самый крючконосый и плешивый колдун из сказки, рассказанной ему Пантелеевым. Поганец был мелок ростом, и в его тонких ручках действительно не было ни меча, ни даже перочинного ножика, вот только глазки у плешивца были отнюдь не добрыми: они глядели на Дмитрия с презрением. И лейтенант Ильин услышал мерзкий липкий шёпот, доносящийся непонятно откуда: «Золото — оно всему голова, всему цена, всему мера! Продай мне свой меч, защитник земли русской…».