про другое.
Пятьдесят лет назад мне навсегда снесло крышу новой, небывалой музыкой. Этой самой музыкой я занимался всю жизнь. Мне и моим товарищам страшно повезло – мы не просто застали день, когда рок-н-ролл взорвал планету, – мы еще оказались в юном, самом уязвимом для последствий этого взрыва возрасте. И люди, творившие чудо на электрогитарах, и миллионы, внимавшие им, раскрыв рты, – все они были невероятно, оскорбительно молоды и прекрасны. Эти тонкие длинноволосые парни в клешах, со сверкающими гитарами в руках были не артистами эстрады – они были пророками. Как их любили, как им верили! Знаете, почему? Потому что они не врали. Вообще. Они видели, что с миром что-то не так, и хотели его изменить. И знаете – им это удалось. Отчасти. Наверно, сегодня это трудно объяснить. А тогда – сравните обращение американского президента к народу, речь генерального секретаря ЦК КПСС на съезде партии и третий «Лед Зеппелин». Что честнее?
Я смотрю старинную черно-белую съемку. 1965 год, совсем молоденький улыбающийся Мик Джаггер. Журналист спрашивает его: сколько проживут «Роллинг Стоунз»? «Два года», – отвечает он, не задумываясь. Если бы ему сказали тогда, что он будет так же носиться по сцене спустя пятьдесят лет, он бы, наверно, расхохотался. Во всяком случае нам, глядя оттуда, такая картина представилась бы очень смешной. Рок-н-ролл – музыка молодых! Не верь никому старше тридцати! Лав, пипл!
Да, нам повезло. Мы застали это чудо длиной в одно поколение. Нет – длиной в одну человеческую жизнь. Это была и наша жизнь тоже. Посмотрите, сколько ребят в возрасте слегка за семьдесят плывут на этой старинной, сказочно красивой посудине с пацификом на флаге! Они по-прежнему выходят на сцену, и зал взрывается, и никому сегодня это не кажется странным. Пол, Мик, Кейт, Эрик, еще десятка полтора великих – последние столпы эпохи. Недавно в каком-то интервью кто-то из «Дип Перпл» – кажется, Гиллан, сказал: «Меня иногда попрекают тем, что я себя как-то не так веду. Скажите, с кого мне брать пример, если всё, чем мы занимаемся, с нас началось и на нас закончится?»
Ребята, это была достойнейшая эпоха. Она уходит с честью.
Интересно, а у Джаггера есть пенсия? А какая?
Снег
– Вы что, правда никогда в жизни не видела снега? Сколько тебе лет?
– Девятнадцать. И думаю, что и не увижу. Я не собираюсь в вашу Сибирь. Я круглый год в шортах. Ну ладно, расскажи – он какой?
– Снег? Он… ну, вообще он сделан из замерзшей воды.
– Как лед в баре?
– Да нет… Смотри: лед в стакане твердый и прозрачный. Это вода, которая замерзает на земле, этот лед покрывает собой реки, озера… А снег – вода, которая замерзла на небе, на облаках, и в день прихода зимы она опускается оттуда медленно, легко и беззвучно, как лебяжий пух, и вот этим пухом укрыта вся земля, а ты в эту ночь особенно глубоко спишь, и тебе обязательно снится добрый и хороший сон, и утром открываешь глаза, и еще не выглянул в окно, а уже знаешь – снег. В окне другой свет.
– Он у вас светится, что ли?
– Да нет, не светится, конечно, но он такой невероятно белый, что собирает и отражает свет со всего пространства, и мир делается светлей и чище.
– То есть в барах всего мира из воды получается один и тот же лед, а у вас в небесах из той же воды что-то совсем другое? Знаешь, я однажды в жизни летела в самолете, и там вокруг были облака, а в стакане принесли тот же долбаный лед. Ты не гонишь?
– Да послушай! Когда ты видишь этот воздушный, нетоптаный, невозможно белый ковер, с тобой случается радость, и ты улыбаешься. А дети бегут на улицу играть в снежки.
– В снежки? Snowies?
– Нет, это скорее будет snowballs. В общем, дети лепят из снега такие мячики…
– Лепят? Он что, липкий, как глина? Ты только что говорил, что он легкий и пушистый!
– Ну да, он… в общем, пока он лежит, он легкий и пушистый, но если взять его в руки и сжать, он превратится в довольно плотный снежный мячик, и им можно кидаться!
– Кидаться? Зачем?
– Для радости!
– А летом вы, видимо, просто водой брызгаетесь?
– Нет, почему?
– Ну, если вы испытываете радость от кидания друг в друга мерзлой водой в зимнее время…
– Да ты просто не понимаешь, как это весело! А еще можно слепить снежную бабу!
– Бабу? Ну-ка, ну-ка…
– Сначала ты кладешь снежок на снег и начинаешь его осторожно катить. И он обрастает снегом и становится больше, больше, пока не превращается в огромный шар. Потом делаешь второй шар, поменьше, и ставишь его на первый, а сверху – третий, самый маленький, – это голова. На голову – ведро, вместо глаз – угольки, вместо носа – морковка! Вот и баба!
– Значит, три шара, один на другом, ведро на голове и морковь, изображающая нос? Хорошие у вас бабы! Все такие? И не одна не подала в суд?
– Да прекрати! Это же смешная вещь! А знаешь, сколько оттенков снега видит эскимос? Сто! Сто оттенков белого! Я не эскимос, но тоже вижу, как снег меняет свой цвет – под ярким солнцем он голубой, на закате – розовый и даже фиолетовый, к концу зимы становится серым, а в нашем городе бывает еще желтым от химического комбината! А знаешь, что когда поднимается мороз (хотя правильнее было бы сказать «мороз падает» – ведь температура опускается!), снежные поля сверкают россыпями хрусталя под солнцем, и даже в воздухе рассеяна еле заметная бриллиантовая пыль? А снег в такую погоду скрипит под ногами, как новое кожаное седло?
– Послушай, ты явно что-то куришь. Я бы напросилась попробовать, но это что-то слишком забористое. Я думала, мы разговариваем серьезно. Спасибо за мохито. Девочки, побежали к морю!
Соблазн
– Тонкая кость. У нее удивительно тонкие запястья. И щиколотки. Хотя ничего немощного в этом нет. Порода. Причем запястья тонкие, а кисть руки нормальная, пальцы длинные.
Мизинец чуть-чуть искривлен внутрь – грузины утверждают, что это признак голубых кровей. Господи, сегодня даже «голубая кровь» звучит как-то двусмысленно. А вообще, видно, что в ней много намешано – там даже не Грузия, там, скорее, какой-то Восток. И главное, этот Восток настолько глубоко спрятан, что смотришь и не можешь понять, в чем он именно проглядывает, – просто чувствуется. Она не красит ногти – может, каким-то бесцветным лаком, но они всегда потрясающе ухожены. Женщинам с обкусанными ногтями и остатками маникюра я бы сразу отрубал палец. Но самое удивительное – шея.
– Шея?
– Знаешь, иногда слушаю мужиков и поражаюсь – о чем они вообще? Талия, жопа, сиськи… Идиоты. Смотрят и не видят. А между тем если у женщины короткая шея, все эти погремушки не спасут. Шея и посадка головы. Осанка. Грудь у нее, кстати, небольшая. Интересно – она никогда не носит ничего обтягивающего, всё свободно болтается, и как раз из-за этого видно, какая она там внутри тонкая и замечательно сложенная. Между картиной и рамой должен быть зазор, свободное пространство. Называется паспарту.
– Кстати, о картинах. Краситься любит?
– Она вообще, по-моему, очень мало использует всяких красителей. Полное ощущение, что на лице ничего нет. Хотя, скорее всего, просто незаметно. Тоже искусство. А волосы у нее темные, жесткие и очень густые – всё время хочется запустить в них руку и ухватить сзади за холку. Грива такая. Давай возьмем еще два по сто.
– А она длинная?
– Смотришь, как идет, – кажется длинной. А подходит – нет, скорее, невысокая, чуть ниже меня. Пропорции. Размер ноги – тридцать шесть.
– О! Ты уже дарил ей туфли?
– Нет пока. Я просто сразу вижу женский размер. И, между прочим, ни разу не ошибался. А еще, когда я был совсем молодой, я мог посмотреть на девушку и сказать, в каком месяце она родилась. И тоже не ошибался. Причем все эти знаки зодиака, гороскопы меня совершенно не интересовали – я их и не знал. Просто смотришь – и сразу видно – середина мая.
– Так она майская?
– Нет, она как раз зимняя. Конец декабря. И она не из Москвы, это точно. Хотя никакого акцента – даже московского. Знаешь, интересно – я заметил: уральский акцент, например, всегда отлично слышен, а дальше – Новосибирск, Красноярск – абсолютно чистая речь. Неужели это из-за ссыльных? Вот, может, она откуда-то оттуда. А самая красивая речь, кстати, – во Пскове. Ты слышал, как говорят во Пскове?
– Не части, я записываю. Твое здоровье. Ну ладно, а голос?
– Как ты словами опишешь голос? Высокий, низкий… Ну, скорее, низкий. Чуть-чуть хрипловатый. Смех звучит очень неожиданно. Но совсем не противно. У меня была одна подруга, ее смех был похож на крик чайки. Пришлось расстаться. Вообще, человек может запомнить тысячи голосов – для всех нюансов даже нет названия. Ты с ней не разговаривал пять лет, а потом она сказала в трубку «але» – и тут же узнал! Вот как это?
– Не умничай, пей давай. А чем она занимается?
– Будешь смеяться – не знаю. Она не любит говорить о себе. Я не знаю даже, сколько ей лет. Где-то вокруг тридцати. А иногда вдруг улыбнется – какие там тридцать? Вообще ребенок! Я не знаю, была ли она замужем. Если была, то очень недолго. Но сейчас не замужем, это точно. Хотя… Это такой человек, что всё возможно. Всегда есть какая-то тайна. Можешь провести с ней всю жизнь, и тайны этой не узнаешь.
– Ну ладно. За здоровье твоей красотки. Как ее зовут, кстати?
– Откуда я знаю? Я ее ни разу в жизни не видел!
Воля
Время совсем остановилось. Потому что нечем было мерить его движение. Ложку, которой он делал отметины на стене, считая дни, давно отобрали, а окна в его камере не было. Периодически (он подозревал – дважды в сутки) дверь открывалась, молчаливый охранник приносил миску с бурдой и воду, но ночь и день вполне могли поменяться местами. Иногда заходил начальник тюрьмы – человек с серым лицом и обвислыми уса-ми, и, глядя в сторону, заученно бубнил, что если услышит, где спрятано золото, то лично обещает немедленно отпустить его на волю. Ответа он, похоже не ждал – договаривал фразу, тут же уходил и долго гремел ключами за дверью. Оставалось бродить по камере (четыре шага вдоль стены, пять – по диагонали) или лежать, скрючившись, на узкой лавке. Время от времени он засыпал, но сны тоже давно прекратились, и он пришел к выводу, что сон – это кривое зеркало реальности: откуда взяться снам, если в реальности ничего не происходит?