Две комнаты были битком набиты книгами, папками, коробками и конвертами с вырезками. Эти сокровища распирали стены квартиры к отчаянию и ужасу хозяйки дома, а поэт продолжал копить свои «дива дивные».
Хоть думаешь: какой в них прок
Для современников моих,
Да и для тех, кто сменит их?
Конечно, у Тувима была неплохая и «нормальная» библиотека, но истинную гордость составляли эти «несолидные» курьезы.
И ни одна из этих книг, побывавшая в руках Тувима и вставшая на полку его собрания, не была обойдена его вниманием, каждую он прочитывал, изучал.
Он отнюдь не был библиоманом, вроде графа д'Эстре, жившего в XVII веке, подобия которого встречаются и в наши дни. Этот «книголюб», о котором Сен-Симон с иронией рассказывает в своих мемуарах, никогда не раскрывал покупаемых книг, тысячи томов лежали сваленными в кучу.
В своей памяти Тувим держал неисчислимое множество «никому не нужных знаний» и полушутя признавался, что если бы существовала кафедра дивологии, он мог бы с чистой совестью преподавать этот предмет. Одно время, еще в двадцатых годах, Тувим намеревался создать журнал «Дилижанс». В первом номере газеты «Вядомости литерацке» за 1926 год он так писал о профиле задуманного им издания: «Этот журнал, предназначенный для литературных гурманов, библиофилов, любителей редкостей и исторических диковин, будет посвящен всевозможным необычным явлениям из разных областей знаний, курьезам, чудам и дивам, старой фантастике и романтике, тайным наукам, воспоминаниям о добром старом времени, истории чудесной наивности и суеверий, сегодня называемых глупостью».
В наш век радио, кино, спорта, продолжал Тувим, в назойливой крикливости событий, среди спешки, гонки автомашин и курьерских поездов по улицам шумных городов будет тащиться странный, старомодный «Дилижанс», развозя курьезы старины, воспоминания, любопытные истории из календарей и пожелтевших хроник. Словом, он рассчитывал, что каждый номер этого богато иллюстрированного журнала будет подлинным кладезем премудростей и курьезов.
К мысли о подобном издании Юлиан Тувим вернулся и после войны, возвратившись из эмиграции. А когда он узнал, что ежемесячник «Проблемы» уже отчасти осуществляет его замысел, он с готовностью согласился сотрудничать в нем.
С этих пор до самой смерти Тувим был бессменным редактором отдела «Горох с капустой», ставшего его любимым детищем. Со временем материалы, опубликованные в этом отделе, составили три тома.
На полках своей библиотеки Юлиан Тувим черпал литературное сырье, вдохновение и помощь при написании других книг, в которых сказалась его страсть ко всему редкому и экзотическому. Его собрание стало своего рода «хлебом насущным», источником для таких изданий, как «Черная месса», «Тайны амулетов и талисманов», «Польские чары и черти», «Польский словарь пьяниц и вакхическая антология», к сожалению, незаконченного словаря «Лингвистическое путешествие вокруг света».
Но книги из библиотеки Тувима удовлетворяли, конечно, не только его склонность ко всему необычному. Библиотека поэта была его литературной мастерской. «На полках писателя, — говорил Тувим, — должны стоять и всегда быть под рукой источники его материала: а этот материал — слово».
Тридцать пять лет ушло на то, чтобы собрать эту уникальную библиотеку, отражавшую интересы и увлечения польского поэта. Пять тысяч книг — произведений редких и необычных — составляли гордость Тувима, удовлетворяли его чувство красоты, страсть к приключениям, потребность в развлечении и непрерывное влечение ко всему таинственному и необычному.
Надо ли говорить, что расстаться с такой в муках и радостях собранной библиотекой было нелегко. А расстаться пришлось.
Гибель библиотеки
Когда в начале сентября 1939 года гитлеровцы подходили к Варшаве, среди тех, кто спешно покидал город, был и Юлиан Тувим. Он уезжал в переполненном автомобиле, где не то что для багажа, но и для людей не хватало места.
Перед отъездом, еще накануне, поэт сложил свои рукописи в фибровый чемодан, надеясь, если удастся, захватить с собой. Сделать это оказалось невозможно и пришлось закопать чемодан в погребе на улице Злотой. Во время долгих месяцев эмиграции «не было дня на чужбине, — признавался поэт, — чтобы мысль моя не устремлялась к этому чемодану». С грустью вспоминал Юлиан Тувим и свою библиотеку, любовно собранные за многие годы книги: «Тоскуя по родной стране, я тосковал по своей любимой библиотеке и своим библиофильским увлечениям».
Сквозь иней слез, сквозь слез вуаль
Опять встает родная даль…
Глаза начинали блуждать по полкам из красного дерева, целиком заполнившим одну большую комнату и одну комнату поменьше. И представьте, рассказывал поэт, без труда находил любую книгу на полках, тот том, который облюбовал. «Ночью глаза превращались в мощные прожекторы, их яркие лучи освещали тьму моей варшавской квартиры и безошибочно застывали на корешке какой-нибудь желанной книги. Я снимал ее с полки — и с любовью, страница за страницей, перелистывал. За океаном моя приснопамятная библиотека стала живым, призрачно-реальным миражом, или той же самой верной и неразлучной подругой, какой долгие годы была для меня в Варшаве, но только трагически бесплотной. Как, собственно, все, что осталось на родине и что без конца снилось нам — нам, беженцам, вроде живым и живущим, а в действительности лишь полуживым и едва живущим, раздвоенным, расщепленным на два жутких полусуществования».
Путешествуя по книжным полкам своей библиотеки, Тувим едва ли предполагал, что тогда, в сентябре, видел ее в последний раз.
Его библиотека разделила судьбу польской столицы. В трагические дни варшавского восстания в огне погибли редчайшие издания и уникальные экземпляры. От пяти тысяч томов уцелело немногое, а из того, что было в чемодане, сохранилось только два пакета, «все остальное вылетело в трубу», печалился Тувим.
Друзья утешали его — и до него были поэты, чьи книги и рукописи тоже погибали в огне. Например, Циприан Норвид. Большую часть жизни он провел в скитаниях на чужбине и окончил дни в парижском приюте святого Казимира для эмигрантов. Всеми забытый, больной и нищий, он обладал бесценным наследством. Маленькая и тесная его каморка была буквально завалена рукописями, папками и тетрадями. Целое богатство! — неизданные стихи, поэмы, драмы, проза, великолепные рисунки. И подумать только — большая часть этого наследства поэта погибла! Пришла приютская сестра, сгребла все в кучу, вынесла во двор. Груда бумаги горела недолго.
Лишь однажды Норвиду довелось держать в руках томик своих избранных стихов, набранных типографским шрифтом. Все остальное жило в рукописях, и только изредка кое-что появлялось в сборниках и альманахах. Напрасно друзья и знакомые, используя связи и предлагая средства, пытались помочь поэту издать его произведения. Казалось, они обречены на забвение.
И так все сорок лет, с тех пор, как он покинул родину и вел жизнь «странствующего фокусника». Бродил по Европе, изучал ее культуру, пока не осел окончательно в Париже.
И здесь он оставался непризнанным, малоизвестным поэтом. Литературный труд и живопись приносили ничтожный доход. Его философские, интеллектуальные стихи, в которых он поднимал важные исторические и общественные проблемы, были непривычными для читающей публики. А их «непоэтичность», отсутствие традиционной формы, по существу новаторское в ту пору явление, вызывали недоумение и протест. Жить становилось все труднее, и Норвид готов был приняться за любое дело, чтобы не умереть с голоду. То он трудится в качестве «неквалифицированного» рабочего при парке Фонтенбло, то моделирует вставные челюсти для парижских дантистов. Но случайные заработки не спасают от нищенского существования. Здоровье его становится все хуже, он теряет слух.
В отчаянии поэт решает покинуть Европу. Он едет за океан, в Америку. Однако и здесь — та же суровая жизнь, та же борьба за кусок хлеба. Приходится вернуться во Францию. Наступает пора творческого взлета, в это время он создает наиболее знаменитые свои произведения — поэтический цикл «Vade Mecum», трагедии «Тертей» и «Клеопатра», поэмы «Ассуната» и «Прометедион», стихотворение «Фортепьяно Шопена» и многие другие.
Но нищета прочно поселилась в его каморке. Как стон души звучат его слова — признание другу — о том, что он погибает!
Драма Норвида, его забвение и непризнание длились до тех пор, пока поэт и критик Зенон Пшесмыцкий-Мириам в конце прошлого века не натолкнулся в одной из венских библиотек на старое издание его стихов. Затем, тоже случайно, в его руки попала рукопись цикла «Vade Mecum». Публикация этого цикла растянулась на тридцать лет. Наконец, только перед самой войной, было подготовлено и издано собрание сочинений Норвида. Последний седьмой том появился в 1939 году.
Но из всего тиража этого тома сохранился лишь один единственный экземпляр — остальные погибли при пожаре польской столицы в те дни, когда гитлеровцы вошли в город. А спустя четыре года, во время варшавского восстания, погиб и Зенон Пшесмыцкий-Мириам.
Не менее трагична история издания в Польше другой книжки стихов Норвида. Называлась она «Громы и пылинки»… На титульном листе можно было прочитать, что стихи собрал и обработал Антони Залеский. А внизу стояло: «Вильно, 1939». На самом деле книжка была отпечатана в Варшаве в подпольной типографии и вышла в свет буквально за день до восстания — 31 июля 1944 года. Тираж ее был невелик — всего 350 экземпляров. Почти все они погибли, уцелело лишь пять штук. Ложные выходные данные — «Вильно, 1939» — вводили в заблуждение немцев и облегчали распространение книжки. А под псевдонимом «Антони Залеский» скрывался литературовед Юлиуш Гомулицкий. Сегодня это крупнейший знаток творчества Норвида. В его библиотеке — редчайшем собрании книг — хранятся все первопечатные прижизненные и посмертные издания поэта. На полках этой библиотеки можно найти все, что когда-либо было написано о великом поэте, в том числе и более ста работ о нем самого Ю. Гомулицкого. Продолжая собирать неопубликованное наследие Норвида — его рукописи, черновики, письма, Ю. Гомулицкий почти полвека ведет непрерывный поиск, изучает биографию поэта, день за днем восстанавливает его жизнь. Результат этой работы — четырнадцать томов сочинений Циприана Норвида и Государственная премия за изучение и пропаганду наследия поэта.