«Чайный столик с гнутыми ножками с удлиненными основаниями, изящно сужающимися к передней части. Вроде танцующей элегантной бабушки. Возможно, моей собственной, ненайденной танцующей бабушки. Вторая четверть восемнадцатого века, вероятно из Филадельфии».
Сироты визжали от удовольствия, их крошечные коленки, ободранные о ковер, кровоточили.
«Эта конторка с основанием в виде литавры — явно беременна. Портрет моей матери, вынашивающей меня? Ее бока в нижней части сильно увеличены в объеме. Сблокированный фасад».
В двух номерах он обнаружил расписные кресла-качалки работы пенсильванских немцев. Бледные, с нездоровой желтизной, ребятишки раскачивались на них так сильно, что могли взлететь, распаленные своими детскими мечтаниями.
Когда наконец пришло время ложиться спать, Майкл, безусловно, мог выбрать себе любую кровать. Правда, в основной своей массе это были кровати современного типа, а потому не представляли для него интереса. Если и попадались старинные, то обычно это кровати марки «Дженни Линд» с простыми колоннами и навершиями в виде катушек, а изредка встречалась кровать работы Белтера — с огромной передней спинкой, покрытой резными листьями и завитками.
В конечном счете Майкл остановил свой выбор на кровати с ремешками, этих ремешков было так много, что казалось, будто спишь в клетке. Зато он был в безопасности, как все. Майкл задремал, и ему привиделся лес, полный детей, они привязывали друг друга к деревьям. Потрескивание в стенах спальни действовало Майклу на нервы, но в конце концов он смог уснуть. Той ночью ему, как всегда, снились мальчишечьи сны. Ни деловые, ни семейные заботы их не нарушали.
Лишь проснувшись, Майкл обнаружил, что в этой комнате есть стена, расписанная по трафаретам. Конечно, для здания 1850-х годов это довольно неожиданно, при имевшемся в то время выборе обоев промышленного производства, однако он предположил, что выполнено это было намеренно — несомненно, с использованием старых трафаретов, — чтобы создать неповторимый эффект, сделать комнату уникальной. Удивительно, что эта стена осталась неизменной после многочисленных перекрасок и переделок в течение многих лет. Обычно любого владельца раздражают расписанные по трафаретам стены, доставшиеся от предшественников, из-за присущих такой росписи несовершенств, пусть и небольших, а еще примитивных узоров.
Но Майклу они понравились, поскольку придавали комнате особенный вид. Впрочем, скорее всего, эта стена уцелела по единственной причине: просто гости отеля не имели возможности ее видеть. Оглядывая старые стены и грубую мебель, он все больше убеждался в том, что данную комнату не сдавали, как другие. Так что владельцу не приходилось за нее краснеть.
Рисунок на стене необычный. Бордюр — довольно стандартный: листья, виноградные лозы и ананасы, вполне похоже на работы Мозеса Итона-младшего. Некоторые из трафаретов, которые Майкл обнаружил в подвале, совпадали с этими очертаниями. Между этими бордюрами, однако, находилась роща деревьев. По большей части плакучие ивы, тоже вполне обычные, опять-таки заимствованные из работ Итона. Но среди этих ив то тут, то там попадалось другое дерево: возможно, дуб — он в этом не уверен, — обвязанное толстым канатом, а может, это змея, обвивавшая ствол и ветви. Пожалуй, дерево было именно обвязано, поскольку канат или змея будто тянули его ветви вниз, заставляя их расти в неестественном направлении, и ствол был весь изогнут — что существенно нарушало закон классической симметрии, применяемый обычно при оформлении стен.
Совершенно очевидно, что рисунок именно этого дерева был чересчур замысловат, чтобы его наносили с помощью единственного трафарета. Должно быть, форм было несколько и они накладывались друг на друга. Но цвета слишком поблекли, а краска осыпалась, и рассмотреть что-либо в деталях уже не представлялось возможным, как если бы какая-то уборщица в прошлом пыталась стереть обвязанные деревья — но не ивы — с помощью металлической мочалки.
Майкл опустился на четвереньки. Плинтус весь покрыт царапинами — подписями множества разных детей. Из вестибюля снаружи донеслись далекие раскаты грома, сотни сиротских ручек и ножек молотили по полу в знак протеста, их крики постепенно становились все более разборчивыми. Выбери меня. Меня, меня, меня… Майкл начал сомневаться, что Виктор Монтгомери когда-либо уезжал учиться, что он вообще хоть раз покидал этот отель и исчезал из-под бдительного ока своего отца. Голоса в вестибюле звучали глухо и как-то странно искаженно. Деформированные эмбрионы. Словно из-под воды. Царапины на плинтусе поранили кончики его пальцев.
Майкл выполз за дверь и продолжил двигаться на четвереньках несколько пролетов вниз по лестнице. Безликие дети облепили его, они толкали и пихали Майкла, но он не переставал ползти на коленях. Он маневрировал среди массы ножек, какие-то странные предметы мебели преграждали ему путь, перекрывая все пространство от стены до стены, каждый из них пытался схватить его своими ремешками и деревянными ручками и изогнуть его под себя. Он вскрикивал, когда их острые ножки пинали его, и прикрывал лицо, когда сквозь лес проносился ураганный ветер, громко по-старчески завывая.
Майкл задержался у окон фасада и подплыл к стеклу. Люди — целая толпа — глазели на него, показывали пальцами, постукивали по стеклу. Он взмок от пота, который туманил стену из стекла. Его глаза стали больше рта. И как Майкл ни вглядывался в тех, кто был снаружи, он так и не увидел ни единого лица, которое напоминало бы его собственное.
Перевод: Валерий Лушников
Домашнее вино
Steve Rasnic Tem, "Vintage Domestic", 1992
Прежде она говорила ему, что их семья всегда жила в этом доме и когда-нибудь его унаследуют их дети. Когда Джек будет уже слишком стар и слаб для того, чтобы выходить на улицу, и не сможет сам прокормиться, она станет о нем заботиться, кормить его из собственного рта, давать ему пищу вместе с поцелуями. И он всегда верил, что она сдержит свое обещание.
Но когда ее состояние стало ухудшаться, когда изменения стали заметными, он понял, что она будет просто не в силах исполнить обещанное. Роли поменялись: теперь уже ему приходилось с каждым поцелуем вливать в нее новые жизненные силы, отдавать ей пищу, кровь и свою любовь. Словно он поил ее сладким домашним вином.
Когда они только поженились, жена рассказала ему, что в ее семье и прежде бывали случаи тяжелой депрессии. Это было проклятием их рода: неисцелимая печаль, меланхолия, постоянная слабость. Поначалу он не вслушивался в эти рассказы, не принимал их всерьез, поскольку никогда не видел свою жену печальной или слабой. И только когда их старшим детям исполнилось по десять лет, он стал замечать, что она все чаще выглядит грустной и подавленной, что ее движения становятся медленными и неуверенными. Потом ее глаза стали чужими и холодными, а лицо неподвижным, будто она надела глиняную маску с вставленными в прорези для глаз черными камнями. Теперь она больше не рассказывала ему истории о своей семье и их фамильном недуге, а когда он спрашивал ее, что происходит, она лишь пожимала плечами, говоря, что не понимает, о чем идет речь.
Перемены сделались заметны и для окружающих, и постепенно об их семье стали говорить как о «возможно дисфункциональной». Начались визиты социальных работников и дефектологов, и вскоре ярлык «психическая дисфункция» появился на истории болезни, которая с каждым днем становилась все толще и толще. Врачи и психологи снова и снова исследовали состояние его жены, поведение его детей и общую семейную динамику. Тогда он решил бороться, и в конце концов ему удалось отвадить от дома всех посторонних. Его семье удалось устоять под градом обвинений. Он смог защитить жену и детей, и он готов был заботиться о них до конца дней. Люди просто перестали посещать их, и священная мистерия, происходящая в доме, была скрыта от чужих глаз.
Дом постепенно дряхлел, но его жена и дети старились гораздо быстрее.
— Ты все время чертовски весел, — говорила она. — От этого впору заболеть.
Поначалу это звучало как шутка. Но сейчас, глядя в ее серые глаза, он понимал, что она не шутит.
— Я просто пытаюсь поддержать тебя, — отвечал он. — Вот и все.
Джек подумал, что зрение все чаще подводит ее. Он был уверен, что прошли уже месяцы с тех пор, как он в последний раз улыбался. Он поставил на столик перед нею чай и крекеры. Она, вытянув шею, попыталась поймать его губы своими зубами, мгновение ему казалось, что сейчас она наконец рассмеется, но она не рассмеялась.
— Любишь, меня? — Даже ее голос давно стал тусклым и безжизненным.
Он ухватил крекер губами и отдал ей изо рта в рот. В соседней комнате их десятилетние дочери-близняшки заворочались в своих кроватях. Они не вставали по меньшей мере два месяца, а может быть, еще дольше.
— Они пошли в меня и последуют за мной, ты знаешь? — Жена потерлась щекой об его щеку и засмеялась, но смех тут же перешел в сухой кашель.
На первом этаже их семилетний сын, играя, гудел как мотоцикл.
«Слава богу, хоть он пошел в меня и останется со мною», — подумал Джек. Это тоже прозвучало как шутка, но смеяться ему не хотелось. Он видел, что губы жены стали совсем сухими и потрескались. Она тихо застонала, и Джек увидел кончик языка, белый, как уголок накрахмаленного платка.
Он до боли закусил губу, прокусил нежный рубчик на слизистой рта. Ощутив на языке соленый вкус, он сделал языком несколько всасывающих движений, смешивая во рту кровавый коктейль, целительный бальзам, содержащий так необходимые его жене соль и железо.
Он накрыл ее губы своими, их языки встретились, он втянул клыки и, целуя, напоил ее своей кровью. Так он кормил ее день за днем, теперь, когда она не могла больше охотиться и целые дни проводила в постели, в своей комнате, в доме, где большие хлопья пыли тихо парили вокруг них.
— Девочки, — прошептала она, отстраняясь, и он заметил, что ее язык вновь стал влажным, а губы порозовели.