Я спрыгиваю вниз. Сначала кажется, что под ногами ещё как минимум метра два пустоты, но это не так. Когда сжимаешь зубы и перестаёшь бояться, спрыгнуть легко. Там не больше полуметра.
— Пошёл! — кричу наверх.
Даник лезет вторым. Он подвижный, как обезьяна, лёгкий и выносливый. И очень весёлый: я ни разу не видел, чтобы он о чём-то грустил.
— Уф! — восклицает он, опускаясь на холодный бетон рядом со мной.
— Дальше! — кричу я.
Третьей идёт Майя. Её надо страховать: у неё слишком слабые руки при росте почти в 190. Вымахала девочка. Впрочем, она красивая, не отнимешь.
Последним спускается Ёрл. Длинное и дивное эльфийское имя, принятое в глубоком детстве, сократилось и стало удобной кличкой. Напоследок он цепляется хаером за какую-то фигню на стенке колодца и ойкает.
— Полчерепа оторвал, — говорит он уже спокойно. На лице — гримаса.
Я осматриваю свою команду.
— Ну, — говорю, — пошли.
Коридор узкий, стены серые и пыльные. Но есть чем дышать: это радует.
— И чё, это так вот 30 лет и стоит? — спрашивает Даник.
— Ага, — я хмыкаю. — С семьдесят пятого.
— Прикольно.
Всё не так и сложно. Легендарная «Волоколамская», она же «Стадион Спартак», она же «Спартаковская», она же «Аэрополе». Единственная подземная станция-призрак Московского метрополитена. Мы нашли спуск через воздуховод с первой же попытки. Ориентировались на северный выход (я прочёл где-то, что с южной стороны станции — глухая стена, выход не планируется). Верёвка, просто верёвка — и мы тут. Ну, конечно, карабины, то есть не совсем уж бечева, а трос альпинистский. Станция мелкого заложения, всё легко.
Идём по коридору. Майя радостно вскрикивает:
— Крыса!
Девушки обычно боятся крыс. Эта — не боится. Крыса, смешное пушистое существо, рассадник болезней, носитель бубонной чумы. Что тут страшного. По сравнению со свиным гриппом в Мексике — ничего.
Голос Майи эхом проносится по коридору.
— Тише, — говорит Ёрл.
Он всего опасается. Он оглядывается по сторонам и иногда светит фонариком назад. Я его понимаю. Идти последним неприятно.
Проход ведёт в нечто вроде тоннеля кабельной канализации.
— Это было на фотках Скорохода, — говорит Даник.
Было. Тут всё было на фотках Скорохода. Скороход спустился на станцию с цифровой зеркалкой и сделал всё, что нужно. Отличная фотосессия появилась в его Живом Журнале и на различных диггерских сайтах. Мне нужны его фотографии для ориентации на «Волоколамской». Я хочу найти что-нибудь такое, чего не нашёл он.
Мы идём вперёд и неожиданно оказываемся в тоннеле с рельсами. Здесь горят фонари.
— Интересно, это отвод или сейчас нас размажет? — спрашивает Ёрл флегматично.
За «Волоколамской» расположен пошёрстный съезд, из этого не делается секрета. «Отвод» — это неправильный термин. Пошёрстный съезд соединяет разнонаправленные участки пути.
— Нормально, — говорю я. — Нам туда.
Мы идём по путям и метров через тридцать попадаем в основной тоннель. Где-то далеко шумит поезд.
Я оборачиваюсь.
— Так. Мы пережидаем поезд — и бегом по тоннелю за мной. Придавить нас не придавит, но если машинист подсечёт, что тут кто-то шляется…
— Понятно, — перебивает Даник.
Поезд проносится мимо. Это обыкновенный состав из вагонов типа 717/714, ничего особенного. Самые крутые составы ходят по Филёвской линии. Там ещё можно встретить легендарные Е и Еж. Мне они нравятся больше, чем новые «Русичи». Старые вагоны пахнут тем, чем должно пахнуть метро — уютом, полутьмой. Там нет промежуточных вагонов, поезда составлены из головных, правда, с некоторых сняты моторы.
Поезд проходит.
— Пошли!
Мы выбегаем из боковой ветки и несёмся что есть мочи. По шпалам бежать довольно трудно. По станционным путям — проще, там есть углубление, чтобы случайно упавший на рельсы мог избежать поезда. Внутри тоннеля — просто шпалы, как на железной дороге.
Впереди — огни станции. Я прижимаюсь к левой стене и по маленькой железной лесенке взлетаю на платформу.
Больше всего я опасаюсь, что Майя споткнётся. Но всё в порядке.
Я иду и осматриваюсь. Она никогда не работала, «Волоколамская». От наземной «Первомайской» на Арбатско-Покровской линии осталась лепнина под крышей депо и два характерных въезда для поездов. На закрытой наземной «Калужской» Калужского радиуса до сих пор висят оригинальные светильники 60-х. «Волоколамская» — это просто бетонный скелет. Станция, которая родилась мёртвой.
Мы идём по платформе. Фонари достаточно яркие, как ни странно. Когда я проезжал мимо станции в поезде, они то горели, то нет. Нам повезло.
— Э-ге-гей!!! — орёт Даник.
— Сам ты гей, — отвечаю я, смеясь.
Михайлов и Скороход круты, ничего не скажешь. Но мы тоже сюда добрались. Я дотрагиваюсь до осыпающейся бетонной колонны. Ёрл осматривается. Даник что-то фотографирует. Майя обнимает одну из колонн.
— Ты чего делаешь? — спрашиваю.
Она поворачивает ко мне голову и счастливо улыбается.
— Его зовут Шаплюск, — говорит она.
Я помню, откуда это. Из повести Дяченко «Подземный ветер». Там были два фонаря — Шаплюск и Даюванн.
Я улыбаюсь. Она хорошая, когда улыбается. Когда Майя грустит, у неё под глазами появляются синяки. Это придаёт ей какой-то диковинный готический вид.
— А его — Даюванн! — говорит она, показывая на противоположный столб.
Мне хорошо сейчас. Друзья, заброшенная станция. Романтика.
Ёрл уже добрался до противоположного конца станции. Там — единственный выход. Наверх поднимаются ступени. Он идёт по ним. Они заканчиваются бетонной плитой.
Это просто. Станцию строили открытым методом: выкопали котлован, поверх настелили плиты. Так же поступили и со входами. Просто положили бетон — и всё.
Вот так ты поднимаешься всю жизнь вверх, стремишься к чему-то, борешься за что-то, зарабатываешь деньги, ездишь по чужим городам, любишь разных женщин, а тебя всё равно ждёт бетонный потолок заброшенной станции метро. Ты упираешься в этот потолок головой и падаешь вниз. А тебе кажется — что вверх. Что ты по-прежнему идёшь вверх.
Ёрл дотрагивается до ржавой сетки, которая не позволяет добраться до места смыкания лестницы и бетонной плиты.
— Даник, щёлкни тут.
Раздаётся шум поезда. Они редко сейчас ходят. Раз в 5 минут где-то. Вечер всё-таки, почти двенадцать.
Мы прячемся за ближайшими колоннами, Ёрл плашмя падает на лестницу. Поезд проносится, сверкая окнами. Даник появляется из-за колонны и ловит в прицел объектива Майю. Она отворачивается и прячет лицо.
— Не надо, — говорит она.
— Она не любит фотографироваться, — говорю я.
Мне всегда хотелось сфотографировать её обнажённой, но это тайная фантазия. Впрочем, по-моему, не только моя, судя по взгляду Даника. Но Майя боится фотографироваться. Будто фотография забирает часть души.
Я помню, одна девочка старательно доказывала мне это. Она смешно тянула слова, говорила жеманно и медленно. Особенно смешным в её разговоре было слово «наво-о-оз» — она училась в сельскохозяйственном, специальность «животноводство» или что-то в этом роде, — которое звучало так, будто его произносит по меньшей мере императрица. Она очень боялась фотографии. Она не любила себя на фото. Она отворачивалась, когда видела на фото своих знакомых.
Майя — проще. Она просто не любит фотографироваться.
— Пошли под платформу, — говорит Даник.
Это нетрудно. С этого же конца станции можно спуститься и попасть в подплатформенное пространство, в кабельную канализацию. Мы спускаемся по очереди: Даник, Ёрл, Майя, я.
Тут можно стоять во весь рост, даже Майе.
Что-то бурчит и чухает за решёткой. Это насосная установка. Она ухожена, электрический щит выкрашен в синий цвет с жёлтым треугольником «опасность», какие-то вентили помечены красным. Тут бывают люди.
— Опа, так тут вовсю кипит работа! — говорит Даник, поднимая объектив.
— А ты что думал, — отвечает Ёрл, — поезда же ходят.
На самом деле, тут нет ничего интересного. Это просто бетонный недострой. Таких в городе — пруд пруди. Схватчики играют на них в «СХ», «Дозор», «Encaunter» и так далее. И я играю — правда, в штабе. Даник — полевой игрок.
Но у этого недостроя есть одно отличие. Это запретный плод. Сюда нельзя. Совсем нельзя. Как в депо, где на путях стоит знаменитый московский памятник «механическому Ленину». В 1925 году рабочие вагонных и паровозных мастерских пятого участка тяги соорудили чудовищную конструкцию из балок, паровозных колёс, каких-то перемычек, водрузили наверх небольшую статую Ленина и поставили это чудо в депо. Оно и поныне там, в любительском музее паровозного дела. Кстати, это не просто случайный памятник. Он даже вошёл в одну из хрестоматий по русскому авангарду.
— Эй, — кричит мне Даник, — ты чего там, заснул?
— Иду, — откликаюсь я.
Над нами проносится поезд.
Мы снова поднимаемся на платформу.
— Что-то скучно стало, — говорит Майя.
Он кружится прочь от нас по пустой платформе, вальсируя с человеком-невидимкой.
— Метро-два тут нет? — спрашивает Ёрл.
— Вообще-то есть, — неожиданно отвечает Даник.
Я поворачиваюсь к нему.
Тут не должно быть никакого Метро-2. Точнее, «Д6». Название «Метро-2» привязалось к секретной системе сообщения в начале 90-х, когда какой-то лихой журналист написал о Д6 статью в «Огоньке». У Метро-2 всего пять линий — и ни одна не идёт на север. Линия 0 идёт по центру Москвы; линия 1 соединяет Кремль с аэропортом Внуково-2 и идёт через Ленинские горы, Раменский подземный город, Академию ФСБ; линия 2 соединяет Кремль с правительственным пансионатом «Бор»; линия 3 ведёт к посёлку Заря, где под землёй базируется ГенШтаб; линия 4 соединяет станцию метро «Смоленская» с Барвихой.
В районе «Волоколамской» Метро-2 не должно быть.
— Где?
Даник показывает рукой в сторону удаляющейся Майи.
— Там, когда мы бежали, я видел сбоку ответвление путей, уходящих за стальную дверь. Бронированную.