Гумилёв провёл тут 27 лет своей жизни. Бабель — 12 лет.
Они жили здесь — все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.
— А где учёные? — спрашиваю я.
— Наверное, в другом бункере, — говорит Майя.
Глупый вопрос.
Появляется Данила.
— Сними это, — говорю я. — Каждую могилу по отдельности.
— У меня батарея садится… — говорит Данила.
— У тебя есть запасная.
— Ага, — вздыхает он.
Ему уже надоело снимать.
— Это — надо, Данила.
— Это склеп?
— Нет, — говорю я. — Это пантеон.
Мы выползаем со станции уже ночью, глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Судя по всему, их снабжали сведениями о внешнем мире — книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.
Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина те, кто остался в живых, были, наверное, выпущены из бункера и были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте 1953 года и расстреляли.
Когда в 1975 году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и снова забыли.
Я думаю теперь: каково это — просидеть 27 лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.
У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.
С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Поэтому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней подробно рассказывается, где находится бункер, и приводятся фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.
Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном 1921 году. Я подумаю.
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман… но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном.
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
Новенькая
Рассказ написан для конкурса «Коллекция фантазий-12». Тема — «Набор инструментов». Рассказ в финал не прошёл.
Эй, новенькая, поди сюда. Ну подойди, ну на минутку. У тебя ж нет сейчас срочных, я знаю. Ну вот, спасибо тебе, послушай старика.
Не старик ещё? Ха-ха. Не старик. Не старик — у кого руки-ноги на месте, девочка. А у кого одна рука всего, да и та корявая, тот сразу в старики пошёл, ха-ха. Да ты сядь-то, сядь. Да не нужно тебе никуда идти, ну знаю ж. Знаю точно. А то заходишь, утку поменяешь — и бегом тебе, бегом. Посиди, поговори со мной.
Я ж не жалуюсь. Один глаз остался — но орлиный, да. Книжки я, конечно, читаю, да. Но мне ж и поговорить охота. Знаешь, как молчать противно. Ты не думай, я не всегда такой был-то. До боя на Пятой не был. До боя на Пятой я как все, на двух ногах ходил, двумя руками член держал. Ха-ха-ха. Ну извини, извини. Не буду больше. Это что осталось — юморок мой такой. Армия, как попрёшь-то.
Ты ж недавно тут совсем, да? Сколько, девочка? Недели три? Месяц. За временем-то мне теперь не уследить, да и не надо. Что один день, что другой — один чёрт. После Пятой у всех так. У кого голова осталась, а кроме головы — ничего. Ха-ха.
На деле-то я тут всем уже тысячу раз это рассказывал. А ты вот свежая. Тебе ещё полезно будет. Я помру уже, а ты ещё будешь вспоминать. И, может, пригодится. Хотя тьфу-тьфу, чтобы не пригодилось. Чтобы второй Пятой не было.
Ну, честно скажи, ведь пост-то сдала уже? Никто не ждёт? Никто? Ну и хорошо. Посиди со мной. Поговори.
Знаешь, я ведь не о себе. Мне-то что? Ну сижу, ну смотрю в окно целыми днями. Книжку читаю. А был Гарри. Ну да, Гарри. Друг он мой был. Служил тоже в шестом десантном. Нас на Пятую опустили — всю компанию, десять взводов. Брать нужно, сказали. Там с воздуха не зачистишь — твари под землёй сидят. Спустили — а атаку сразу не дали. Так мы там и сидели впустую. Знаешь сколько? Чуть не месяц. А сидишь — как на мине. Вот сейчас бабахнет — и в бой, пошёл, давай, мол.
Нам там палатки поставили, лагерь временный. Природа на Пятой — рай земной. То есть не земной, конечно, ха-ха-ха. Пятой так название нормальное и не дали — под номером осталась.
Тебя как зовут-то, новенькая? А-а. Красиво. И у Гарри девушка была, Маргарет её звали.
Мне-то что, я один был. Как родился голым, так голым и оказался на Пятой. А у Гарри Маргарет была. Знаешь, в неё у нас весь взвод был влюблён. Письма от неё Гарри зачитывал, так у него ещё перечитать просили. Он, конечно, не всё читал. Только то, что можно. Особенно старался, я помню, Барнем, чёрный такой был, как смоль, огромный. Он всё время шутил, что, мол, вернётся и отобьёт Маргарет у Гарри. А Гарри-то что, он смеялся. Она его дико любила, да. Меня-то никто так не любил и не полюбит уже.
Что ты губки-то морщишь? Знаю, хотела сказать, что вдруг да полюбит, да смолчала. И верно смолчала, чем глупость говорить.
Ну да ладно.
Короче, на вторую неделю нам команду дали — мол, на разведку. Наш, шестой, весь пошёл. Разделили на группы и отправили. Мы с Гарри в сцепке были. И ещё третий с нами был, Барнс. Англичанин, из Шотландии. Как сейчас помню. Он постарше всех был, худой, высокий, с длинным носом такой. Его из офицеров разжаловали. Говорят, на генеральскую жену позарился. И доигрался.
Ну вот ползём мы, ползём, а Барнс и говорит: «Глупо это всё как-то. Вот сейчас тварь перед нам вылезет — а что мы? У нас эти автоматики — они ж твари как дробью по слону».
Ты картинки с тварями видела? Ну вот. А вживую она ещё страшнее. В два человеческих роста, когти, клыки. И мозги. Вот самое страшное — что умная. На спине — ранец, там у них аптечки всякие. Фонарик на лбу. А на когтях — стальные наконечники. Слава Богу, твари огнестрельное оружие на планетах не применяли. Почему — чёрт их знает. В космосе — у них и лазеры были, и бомбы. А как на земле — только когти и сталь.
По-моему, у них какой-то кодекс чести был. А у нас не было. Ты не думай, что я тварей защищаю. Это ж из-за них у меня ни ног, ни руки. Хотя не они отгрызли, нет.
Просто я понять их сейчас хочу. Тогда — плевать было. Дали пушки — иди в бой. А ей пока в башку не попадёшь, твари-то, ничего не будет. Что ногу отстрели, что лапу — всё одно будет дёргаться. А она так дёргается, что будь здоров. Может и голову отхватить.
Ну, в общем, ползём, и Барнс вот это всё говорит, а Гарри — раз — и останавливается. «И правда, — говорит, — чего мы сюда ползём. Приказ глупый, значит, выполнять его — глупо».
А я тогда это не понимал. Совсем не понимал.
Но тоже подумал — а других-то вообще по двое послали. Нас трое, потому что число было нечётное, на два не поделишь. А двое тварь встретят — хорошо, если успеют в штаб крикнуть через рацию.
На убой нас слали, девочка. На убой.
«Да и хрен с ним», — сказал Барнс. Но не про приказ, нет. Про смерть, наверное. Потому что он дальше пополз.
Ну, ползти — это не совсем то. Просто мы так пробирались, в полуприседе. И тихо-тихо, что мышь не услышит. У тварей слух не очень-то. И зрение так себе. Зато у них нюх, что у собаки.
Но это я всё так, просто говорю. На деле, я ж не об этом. Из той разведки мы нормально вернулись. Ничего не нашли. На десять километров вокруг — ни одной твари. Они вроде как и под землёй где-то окопались, но уж следы-то сверху мы бы нашли точно. А тут — ничего. Значит, и нету их, и хорошо.
Но не всё так, да. Это я в словах путаюсь, ты меня прости, голова местами плохо варит. Видать, с глазом вместе мне и мозги снесло, ха-ха-ха.
Мы-то вернулись, ещё несколько групп вернулись. А одна пара не вернулась. И рация у них молчала. Это на север, как сейчас помню. Их потом нашли, позже. Наткнулись, похоже, на тварей. Ошмётки только по камням.
В общем, на север мы потом и пошли — уже с техникой и артиллерией.
А Гарри всё со своей Маргарет переписывался. Там у нас как было устроено — бумажные письма можно. А связи другой — нет. Бумажное письмо знаешь, сколько идёт? Видать, никогда ты таких и не отправляла, и не видела даже. Это потому что бумажное можно цензурой проверить — потому только их и можно. А если же солдатам телефоны поразрешать — так они все военные тайны выдадут. А мы такого про наших генералов понаслышались…
Гарри как-то с собой телефон пронёс. Обычный такой, мобильный. Новенький. Всё равно с него толку там никакого не было — связи-то нет. Но Гарри не дурак был. Генералы-то наши тоже на планете сидели. А полковник — и вовсе в нашем же лагере в штабном кораблике. И он-то каждый день со своей жёнушкой по видеосвязи трепался. У него-то всё было — по офицерскому каналу.
У Гарри руки золотые были. Он из рации и телефона какую-то хрень собрал и стал офицерский канал ловить. Сначала полковничьи сюси подслушивали. А потом Гарри ещё что-то наладил — и мы с его телефона могли родным звонить. Мне-то что, мне звонить некому. А он звонил Маргарет. За всё время бумажное письмо всего одно пришло, а говорил он с ней каждый вечер. Ну и нам иногда давал родным позвонить. Ну я уже говорил, что мне-то некому.