Ожидание лошадей было, есть и будет занятие унизительное и способное исковеркать жизнь и счастье человека, превратить его в ипохондрика, воспитать отвращение к созданию собственной семьи и опуститься — сколько тому примеров — до самого страшного: до ложной оценки действительного положения вещей.
Человека, поджидающего третий день лошадей, всегда можно узнать посреди двора станции, оттого что он сам первый подходит знакомиться и рассказывает свою историю.
Общий тон ее, как иногда говорят, жанр, всегда приподнятый, взвинченный, прискакивающий или, как раньше говорили в провинции, неимоверный и обязательно содержит заблуждение минуты! Но есть в такой истории своя прелесть. Она окрашивает однообразные впечатления дороги, перебивает как бы последний крик петуха на заднем дворе перед обедом и вверяет нас чуждому опыту человеческих происшествий, а это суть происшествия ума и сердца, лазури и огня, плаща и шпаги, веры и безверия.
Одну из таких собственных историй, рассказанную мне прапорщиком С. на станции под Ставрополем, я и хочу рекомендовать просвещенному вниманию читателя, крепко надеясь на его ровный нрав и мягкость в принятии решений.
Прапорщик С., впрочем, что тут умничать, дело прошлое, да он давно к тому же и подполковник, а через два-три люстра скомандует бригаде, прапорщик Сивцов получил перевод на Кавказ. Находился он к этому времени совсем недалеко от места будущей службы, в городе Пятигорске, брал серные ванны, пил кислые воды, и колено стало сгибаться почти так же, как сгибалось оно в прежние незабвенные времена.
Был назначен уже и день отъезда. Ехать прапорщику предстояло на левый фланг в Убыхскую экспедицию. До отъезда оставалось несколько дней, и следовало купить хорошую лошадь — верного товарища, чтоб выносил из-под пуль и спасал от пленения посреди вдруг выдвинувшегося неприятеля.
Обыкновенно в воскресные дни мирные черкесы приводили на продажу лучших лошадей прямо к дому коменданта. Но за непогодой последней ярмарки не случилось, без настоящего же коня шутки на Кавказе были плохи. Спасибо, выручил комендант, который распорядился продать прапорщику прекрасную белую лошадь.
Утром следующего дня прапорщик сделал свой первый выезд и маячил некоторое время в окрестностях города, пока она его не сбросила. В полдень на бульваре офицеры, тоже получившие назначение и собиравшиеся в экспедицию, спросили, какое мнение сложилось у него о новом приобретении, и прапорщик не скрыл, что с лошадью дело идет очень средне. Видно, не забыла прежнего хозяина, и оттого езда самая неверная. Здесь следует заметить, что ездок прапорщик был отличный, на коне сидел, как черкес, то есть левым плечом более вперед.
Кто-то из офицеров посоветовал ему, пока не поздно, продать и купить другую. Прапорщик промолчал, а после обеда пошел к коменданту и спросил: «Чья была прежде купленная мною лошадь?»
Комендант отвечал, что поручика Лермонтова.
— И вот с этой минуты, — прапорщик неожиданно пребольно стиснул мой локоть, недавно начавший сгибаться от купания в диком ключе в глухой станице, — все в моей жизни пошло и поехало…
Я высвободил локоть мой из энергического объятия и приготовился слушать дальше, меж тем тревога, высказанная прапорщиком, уже совершенно овладела и мною…
Вернувшись к себе, прапорщик обнаружил приказ отправиться не на левый фланг, как предписывалось ранее, а на правый, на нашу черноморскую береговую линию, находившуюся более нежели в печальном положении. Гарнизоны укреплений, расположенных по берегу моря у впадения рек Пшады, Вулана, Джубы, Туапсе, Псесуапе, Шпхе и Соче, умирали от цинги и лихорадок.
Прапорщика ждали в Убыхскую экспедицию, в Тенгинском полку, в составе всех его четырех батальонов.
Известие это уложило Сивцова на диван, он заперся и лежал в совершенном недоумении, подперев голову кулаком и глядя на бившееся пламя свечи под северо-кавказским ветром.
Наконец прапорщик встал, сшил несколько листов грубыми нитками и в самодельной тетради где-то за полночь, к немалому своему удивлению, написал: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка…»
Читая и перечитывая собственную надпись, прапорщик к чему-то прислушивался внутри себя, но ничего, кроме движения крови в сердце и у висков и разве что шума случайно соединенных, набегавших с разгона двух волн на черноморский берег у мыса Адлер, не расслышал.
Тут же влетел к нему и наделал переполоху огромный ночной мотылек с серебряными крыльями, с черными пятнами, с рваными краями крыльев и черной головой. Мотылек так скоро влетел и забился над свечой, что прапорщик очнулся не раньше, как услышал треск крыльев, кои неизвестно как долго вырастали бы вновь у неосторожного принца ночи.
Сивцову удалось поймать наконец мотылька, сложить в белую тряпицу, вынести в свежий сад и выпустить в густую траву. Он набросал сверху опавших цветков и две гирлянды каких-то душистых корешков, принесенных из кладовки хозяйки.
Остаток ночи провел он у затворенного окна с немой свечой, ожидая повторного появления мотылька. Перед самым рассветом он забылся и, прежде чем упасть без сил на подушку, начертал молитву: «Я матерь божия, ныне с молитвою…»; его сильно лихорадило.
Утром, впрочем, он встал как ни в чем не бывало и отправился гулять на бульвар с тою легкостью, какая бывает перед решенным отъездом. Здесь гулял он с час превесело, пока его не остановил один из случайных приятелей и не завел для прапорщика Сивцова тяжелый разговор.
Приятель П. спрашивал его, отчего в молитве на листке, оброненном Сивцовым при неосторожном рассеянном гулянии, три стиха, бесспорно, нарушают общеизвестное правило русского дактиля: не превращать значащих слов в метрические энклитики или, что одно и то же, не ипостировать дактиля анапестом «Окружи счастием…» и обоих неударных его слогов хореем значащего слова «Я матерь…» «Не за свою молю…».
С этим приятелем П. прапорщик был знаком, что называется, шапочно, никаких общих дел и знакомых не имел, должны друг другу они не были, и оттого Сивцов немало был поражен подобным замечанием.
Приятель П. продолжал, не замечая ничего, что бы могло ему помешать развивать начатую мысль. Он подчеркнул, что эти нарушения до последней степени стирают метр «Молитвы». Не проясняют его и сплошные дактилические окончания. Казалось бы, что такие окончания, то есть акаталистический строй стиха, дающий все четыре дактиля, полностью должен подчеркнуть метр?!
Прапорщик с некоторой надеждой посмотрел на приятеля П.
— Но это как раз не так! — резко закончил тот.
Они давно обращали на себя внимание гуляющих, и вкруг них собрался пестрый кружок. Прапорщик был принужден подняться по бульвару вверх, к эоловой арфе. На ней играл сам ветер, преобладавший над низкой кровлей человеческого бытия. Погибших лет святые звуки были здесь в своем отечестве.
Прапорщик присел на зеленую скамейку, как бы специально созданную природой, дабы перевесть дыхание и помолчать во дни своего юношеского безочарования.
Подле прапорщика тотчас поместилась незнакомая ему дама с мелкими чертами лица и прямым, упорным взглядом.
— Итак, метр стерт до предела! — резко проговорила она и отвернулась, но лишь для того, чтобы повернуться вновь и вперить тяжелый взгляд в Сивцова. На щеках ее играл нервический румянец. — Четырехстопный дактиль в «Молитве» превращен фактически в двухстопный стих со стопою в шесть слогов или, вернее, со стопой вроде четвертого пеона со своим собственным дактилическим окончанием!
Лучшего ангела душу прекрасную…
Что мог ответить на все это прапорщик, уже собравший походный сундучок?
Дама дышала глубже, глаза Сивцова светились тусклым гневом: заметно желание стереть и ударения?! Только что «душу» было под ударением, как немедленно оно, в том же падеже, с тем же ударением, поставлено энклитически:
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного…
Далее история наша продолжится с того момента, как прапорщик Сивцов погрузился со своей белой лошадью на «Память Евстафия», подле плескались лодки азовских казаков. Как только выпрыгнули они на твердую землю убыхов, из лесу показались три тысячи и со страшным гиком бросились в шашки.
Прапорщик оказался в отряде, порученном полковнику Данзасу, присланному из Петербурга за участие в дуэли поэта Пушкина, у которого он был секундантом. Он и повел колонну в штыки, а три конных орудия открыли огонь картечью.
После занятия высоты цепью начали встречать завалы из срубленных деревьев, колючих кустарников, камней, хвороста и земли.
Полковник Данзас особенно удивлял Сивцова тем, что стоял на возвышении, открытом граду пуль, которые, как шмели, жужжали и прыгали подле него. Выбрав минуту поспокойней, прапорщик с возможным приличием открыл свое любопытство и высказал несколько соображений охранительного характера. В заключение он попросил полковника сойти с губительного пригорка.
Данзас отговаривался метафизическим недосугом и прямой ленью.
Белая лошадь прапорщика повела себя не лучше, если не хуже полковника Данзаса. Она прибилась к так называемой «беззаветной команде». Команда, не признавая огнестрельного оружия, врезывалась в неприятельские силы и бродила, как комета, всюду, появляясь где ей вздумается. Считалось хорошо — побрить голову, отпустить бороду, одеться по-черкесски и вооружиться двустволкой, у которой один ствол был гладкий, другой нарезной, и таким образом вы становились похожи на горцев совершенно.
Прапорщик носил красную канаусовую рубаху, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшая из-под вечно расстегнутого сюртука. Носился оный без эполет, что, впрочем, на Кавказе было в обычае.
Увидев неприятельский завал, белая лошадь Сивцова резко разворачивалась, и он скакал сломя голову в самое пекло в белой же холщовой шапке.
Днем стоял несносный жар, ночью сырой холод. Воздух был тяжел. Появились желтые лихорадки, люди начали болеть.
По вечерам прапорщик отправлялся пить чай к командиру отряда, и коли вдруг неприятель со страшным гиком ударял в шашки — это самое любимое и страшное оружие его, шашечная полоса в деревянных ножнах, с рукояткой без защиты для рук, большой нож! шашка! употребляемая для удара! а не для защиты… — то Сивцов предпочитал держаться на своей лошади поближе к поручику князю Урусову и лейб-гвардии гусарского полка поручику князю Долгорукому; лошади под обоими были третьи в продолжение экспедиции, и Сивцов тихо надеялся.