Однако белая лошадь прапорщика походила более на лошадь полковника Фрейгата, которая не раз выносила хозяина из мест гиблых в самом коротком смысле, из-под пуль, пущенных с двух шагов.
За болезнью Дорохова командование «беззаветной командой» перешло к Сивцову, и он, перейдя реку, выбил из леса значительное скопище, покушавшееся воспрепятствовать следованию отряда, и гнал его в открытом месте при поддержке горной артиллерии, удивлявшей всех своим хладнокровным действованием.
Когда войска подошли к Навагинскому укреплению, в строю из 2087 рядовых Тенгинского полка осталось 1064, из 361 унтер-офицера осталось 140, из 66 обер-офицеров — 35. Остальные были или убиты, или умерли от ран, или находились в госпиталях. Лихорадка беспощадно косила, похуже иной шашки.
По прибытии войск к исходному пункту решено было на этом операцию завершить. От похода внутрь земли убыхов пришлось отказаться.
Прапорщик Сивцов был представлен к золотой сабле за храбрость и, получив оную, отправился на воды в Пятигорск для излечения.
Благополучно добравшись до желаемого пункта, снял он мазанку за 50 рублей в месяц, сухую и крохотную, а утром сошел к источнику, чтобы выпить десять стаканов теплой серной воды.
Лекаря выбрал он себе прежнего. Доктор Мойер поначалу не угадал было Сивцова, так тот поисхудал от лихорадок, да и золотая сабля сбила с толку, но, лишь прапорщик заговорил, они обнялись, как старые, добрые приятели.
Вместе сходили в ермоловские ванны, пробежав длинный ряд, заняли Сивцову очередь и с 21-м номером, довольные, отправились гулять на бульвар. Прапорщик еще не совсем привык к мысли, что остался жив и находится в совершенной безопасности на курорте с горячими водами. Он мечтал и без устали высказывался вслух о спасительном возобновлении лечения своего никудышного колена, заметно преувеличивая при этом возможности медицины.
Доктор мило подтрунивал над ним и осторожно разбивал его наивные представления о грязелечении суставов и как-то неуловимо тонко увел разговор в сторону вопроса о происхождении человека (согласно мнению Бремзера), как и всей жизни, из грязи, окончательно усугубив дело идеей первородного греха.
Прапорщик, со своей стороны, уличил самого Мойера в излишнем увлечении грязелечением головы, так что они довольно весело убили час времени.
Сивцов, довольный собой, принял ванну, а оттуда отправился в свою скромную обитель.
Каково же было его удивление, когда в доме он обнаружил все признаки обыска. Походный сундучок был отомкнут, шинель вывернута, бумаги частью исчезли, частью валялись на полу.
О бумагах здесь имеет смысл сказать несколько слов особо. Разговор на бульваре с известным либералистом Мойером о возникновении человека из грязи, чтениях Бремзера и высказанное сочувствие к идее первородного греха — все это, естественно, не могло не заинтересовать штаб войск Кавказской линии и Черноморья.
В рапорте по материалам изъятой у прапорщика Сивцова самодельной тетради, сшитой из нескольких листов голубоватой бумаги грубыми нитками, капитан корпуса жандармов, проводивший обыск, в романсе «Коварной жизнью недовольный» особо отметил, что в последних двух стихах «А колокольчик однозвучный звенел, звенел и пропадал» видно влияние г. Пушкина.
Ниже рукою начальника штаба войск Кавказской линии полковника Траскина: «А в 5–8?!» —
Забуду ль вас, сказал он, други?
Тебя, о севера вино!
Забуду ль в мирные досуги,
Как веселило нас оно?
При принятии дела и подготовке к докладу против «Как луч зари, как розы Леля» и под сопроводительным комментарием: «Стихотворение считают вариантом строфы стихотворения «Девятый час, уже темно» — стояла жирная помета дежурного генерала свиты: «Кто считает? Зачем?!»
«Точному определению не поддается вольный размер таких стихотворений, как «Челнок», «Перчатка», «Воздух там чист», «Слышу ли голос твой». Надпись на полях начальника штаба корпуса жандармов генерала Дубельта: «Поддается!»
«С внешней технической стороны в стихотворениях не видим каких-нибудь существенных нововведений». Приписка военного министра: «Мудрено и видеть, ничего для разыскания не предприняв! Не встав прежде света и даже не попив чая — долой со двора!»
«И вновь мне возвратит покой!» — писано в пребывании в пятнадцатилетием возрасте… «Каков!» — заметка генерала Бенкендорфа перед высочайшим докладом.
На водах глухо ударили в набатный колокол железным языком. Прапорщик в смятении вырвался на свежий воздух. Быстро темнело. Он шел, часто оглядываясь на свою белесую мазанку, будто опасаясь сбиться с дороги.
Рядом послышались шаги. Прямо к Сивцову подошла женщина. Это была таинственная незнакомка, явившаяся когда-то у эоловой арфы.
— Вы видели Провал? Были уже там?! — на возвышенной ноте произнесла она.
— Нет. Так и не собрался, — честно признался прапорщик.
— Я вас провожу. Это совсем недалеко отсюда, не более полуверсты.
Они неторопливо пошли бульварами мимо Елизаветинского цветника, минуя Михайловскую галерею, проводив взглядом Сабанеевские, Александро-Николаевские и Донские купальни.
Едва перешагнули через ограду парка, шоссе оборвалось и местность сделалась пустынною. Далее дорога пролегала по возвышенной вытянутой долине, сбегающей постепенно к востоку. Змейкой она вилась между пышным кустарником, одаряющим путника букетами бузины и шиповника.
Дорога все более и более скатывалась влево к крутому боку Машука и наконец сузилась до тропинки. Растительность становилась все гуще и гуще. И тут они неожиданно вынырнули на площадку в несколько сажен длины и ширины. Вправо она круто обрывалась к оврагу.
Путники невольно замедлили шаги и осторожно приблизились к краю бездны. Наверное, мало у кого хватит отваги стать на самую кромку, чтобы оттуда заглянуть в открытую пасть провала.
— Тогда вы не дали мне договорить, — улучив момент, произнесла незнакомка, захватив для верности своего спутника под локоть. — В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» предцезурная часть каждой строки, благодаря слабому первому ударению, образует как бы анапестический ход…
Сивцов слабо простонал.
На дне Провала все казалось тихим, лишь едва слышно доносилось воркованье голубей.
— Вместе с сильной цезурой после ударения это создает совершенно особое ритмическое впечатление… — Девушка подняла глаза на прапорщика. Он впервые рассмотрел ее лицо. При лунном свете, как иногда бывает, оно стало чище, глаза сверкали, грудь под черной прозрачной накидкой с узлами по краям волновалась.
— Это старинное серебро, — начал было Сивцов, но не договорил. Она решительно обвила его виски руками и поцеловала.
Прапорщик оступился, камень из-под ноги его упал вниз, послышался глухой плеск воды, голуби тревожно заметались взад и вперед, не рискуя подняться вверх, забились о скалы.
Так вы в Персию?.. А когда вернетесь?
При дикой красоте негаданных
сближений
Для многих чувств хотелось бы
прощений.
Прощенья нет!
Но и забвенья нет…
У русского глагола проезжающие, застрявшие на губительных наших безлошадных станциях Тула, Воронеж… — и сколько их там до Георгиевской? — насчитывали вслед за Ломоносовым Михаилом пять прошедших времен: прошедшее неопределенное, прошедшее однократное, давнопрошедшее первое, давнопрошедшее второе, давнопрошедшее третье.
Огромный караван русской миссии в сто верховых и вьючных лошадей и мулов завлекся наконец в какую-то бесплодную ложбину и долго ехал в этом искривленном пространстве среди круч, камней и пыли, по сторонам блистало дикое золото и серебро, зеленела медь и ртуть, дымилась сера; земля с беспрерывным движением наречий, обычаев, местной ходячей монеты, весов и мер, менявшихся на каждом шагу.
Персидская конница во весь опор скакала навстречу, пылила, спешивалась и поздравляла со счастливым прибытием туда, где вовсе не хотелось быть.
И на крылах воображенья, как ластица, скиталица полей, летит душа, сбирая наслажденья с обильных жатв давно минувших дней. Ветр свежий веет от Востока, от тучных счастливых земель, где мира и людей святая колыбель[1].
Министр сороковую версту улыбался шутке Марлинского: «Вы заметили, что в Патаньоти, контр-адмирале, командующем нашей черноморской эскадрой, есть что-то божественное!» — «Почему?» — «Потому что в его разговорах нет ни начала, ни конца…»
Дорога, казалось, лезла прямо на небо.
Оттуда, из сиреневого марева, появилась повозка Рубрука. Ее влачили двадцать два быка; одиннадцать в один ряд и еще одиннадцать перед ними. Ось была с мачту корабля.
На повозке валялся огромный камень, выдававшийся за колеса по крайней мере футов на пять с того и другого бока.
Но что более всего поразило русскую миссию, так это передвижение вкруг повозки полутора десятков линейных казаков на маленьких лохматых лошадках, в выгоревших фуражках и озаглавленных прапорщиком. Казаки с румянцем жизни на щеках и биением действительности в груди не оставляли мысли хоть как подталкивать еле тащившуюся телегу и в очередь адресовались к быкам, с отобранною на солнцепеке руганью, назначение коей было динамическое, а направление — на Ставрополь.
Министр узнал прапорщика Сивцова по службе его в Тифлисе у Вольховского, в штабе командующего, по второму отделению, тянувшему все делопроизводство.
— И это называется греметь почтовым колокольчиком? — спешившись и радостно подходя к нему, крикнул прапорщик.
— Что везете? — спросил министр.
— Господи! — вдруг вскричал прапорщик, видно, не на шутку, пробираясь к Спасителю. — И когда же мы доползем? — И он метнул взгляд на телегу, сей рассадник скорости.
— Верите ли, Александр Сергеич, прохожие бедуины и вообще легкоменяющиеся лица в округе уже прозвали нас народом «высокая телега», а французский автор Луи Бональд даже написал о кочевых нравах русских… Ну и люди в здешней стороне! А это, по-моему, казаки? — переходя на доверительный шепот, спросил он у министра и посмотрел на свою команду с детским изумлением.