Страшно прожить жизнь, не распознав, что же в этой жизни мое, а что чужое.
Страшно прожить жизнь, не увидев света своего «я», не попытавшись до него дотянуться.
Временами находило удивительное и сладкое чувство: казалось, могу взять и потрогать свою душу — вот она, вот то, что дорого ей и любо. Остальное случайное, не мое.
Я опускаюсь мысленно на колени и молю у близкого и родного о прощении.
Валерий КозловОфициальная прогулка под луной
«От Москвы до Афин девять сантиметров. А от Андреевки до Москвы полсантиметра…» Дед Тимофеев, утопая на кухне в табачном чаду, измерял деревянной линейкой расстояния по школьному атласу. Глаза у деда слезились, тупой карандаш то писал, то не писал, дед шмыгал носом. Он хотел высчитать расстояния в километрах, но цифры путались в голове. «Увозют! Куда увозют?» — шептал дед. Он матерился, но, спохватившись, прислушивался, часто моргая красными веками.
В одном сантиметре двадцать пять миллионов сантиметров. Множим на девять, получаем двести двадцать пять и кучу нулей. Плюс полсантиметра. Огромные цифры не помещались на полях районной газетки, бабка за стеной, в горнице, скрипела на кровати, мешая сосредоточиться, а тут вдобавок кто-то куснул деда в щиколотку, может, комар запоздалый, а может, блоха или клоп. Тимофеев плюнул в сердцах и, сунув на дно стакана палец, протер укушенное место. Еще раз плюнул и пошел спать.
С утра дедушка резко не в духе. Сашка рисует и одновременно наблюдает за ним. Дедушка ходит полуодетый кругами по комнате, дымит папиросами — одну за другой. Дым слоистый качается и медленно-медленно уплывает на кухню. Там бабушка моет в тазу посуду, звякает тарелками и тихонько вздыхает: «О-хо-хох». Вот она вздохнула в очередной раз, и дедушка останавливается, щурится на приоткрытую кухонную дверь, с шипением выпускает дым через сжатые зубы. Выпустив весь дым, он кричит:
— Ну-кась мне тут! Ты мне не майся тут!
— Сам-то не майся, чучело, — негромко отвечает бабушка.
Дед делает вид, что не слышит дерзкого ответа. Он подходит к этажерке из железных прутьев, задумчиво и презрительно глядит на нее. На этажерке ничего нет, кроме белого пластмассового бегемота с грязным брюхом, под ним — вскрытый почтовый конверт.
— Писаки! — взрывается дед клубами дыма. — Пустите Ваньку и Маньку в Европу.
— Да не майся ты, — доносится бабушкин голос.
Тимофеев медленно вынимает изо рта окурок и долго в грозном недоумении глядит на кухонную дверь. Потом он неслышно, сзади, подходит к внуку и, прикрыв глаз от едкой папиросной струйки, глядит, как Сашка, перекособочившись, усердно портит старый учебник по физике, пририсовывает великим ученым бороды, очки, шевелюры.
— А ничего, да? — говорит дедушка.
И Сашка кивает в ответ.
— Сходили бы за грибками, — говорит бабушка. — Народ-то уже ведрами рыженькие таскает, ведь осень…
Осень. За окном еще зелено, но это уже осень. Светлая, ранняя, чистая. Все сонливо и вяло: березы, и птицы, и Тарзан с Муркой, спящие друг на друге.
— Знаешь что, сэр мартышкин? — Дедушка локтями подтягивает и без того короткие брюки. — Ты взаправду одевайся-ка, а то ты уже синий с лица.
— Конечно, ты тут куришь-куришь…
— Считаю до трех, — угрожает дед и вонзает окурок в цветочный горшок.
Бабушка наскоро собирает им поесть и, сняв фартук, вместе с сонным шатающимся Тарзаном провожает до ворот. Дедушка, как всегда, забыл что-то важное, зашагал обратно в дом, потом заглянул в сарай, потом — еще кое-куда.
— Ну что, откопал свое сокровище? Э-э, — качает головой бабушка.
— Потопали, — обрывает ее Тимофеев.
Они уходят в сторону реки, идут по опустевшему воскресному поселку. Рыжий Петька вылетел из-за угла на велосипеде, напылил и показал Сашке язык. «Я вот те!» — метнулся дедушка, замахнувшись сумкой. Рыжий Петька подпрыгнул в седле и нажал на педали. Отъехав на безопасное расстояние, он оглянулся и крикнул: «Фраерочки, не забудьте мешочки!» Сзади бабушка стоит у ворот, прижимает угол платка к щеке, и дед останавливается, хлопает себя по карману, словно забыл папиросы, и, повернувшись, кричит, чтобы шла домой, чтобы не торчала на дороге.
Они проходят керосиновую лавку, сарай, обитый железом. Старики и женщины сидят на бревне, и бидоны выстроились в очередь. Люди здороваются. Слышно, как продавец наливает ковшом керосин.
Поселок кончился. Впереди пустая дорога, пустые поля. Под ногами взрывается пыль. А навстречу из невидимой точки неба летят стремительные когтистые облака.
— Нам везет, — говорит дедушка, — тяпло идет.
— Мы к роднику? — спрашивает мальчик.
— Ну…
Они спускаются по склону балки к зеркальному пятнышку неба. Отдышавшись, дед достает из хозяйственной сумки алюминиевую кружку с оторванной ручкой.
— Я лучше так. — Сашка встает на колени на склизкую доску.
Сначала он глядит на себя, потом — на прыгающие по дну песчинки, потом — опять на свое лицо. «Я красивый», — думает мальчик и целует самого себя. Сразу исчезли песчинки, лицо сморщилось и растворилось в воде. Сзади дедушка тюкает пробкой от своей фляжки и шумно, как керосинщик в лавке, льет в кружку. Долго и судорожно глотает, дергая кадыком. Струйки текут по его подбородку на красную грудь под рубаху.
Они прибавляют шагу.
— Ых, отпустило малость, — говорит дед и крутит по сторонам головой. — Ых, язви ее в корень, свобода!
Они еще прибавляют шагу — и неожиданно, и всегда так, чуть слева выплывают из-за горизонта белые крыши Каменского.
— Вот, сэр, вам загадка. Село Каменское, а ни единого толкового камня в нем нету. Ясно?
— Ясно, — не раздумывая, отвечает Сашка, — были камни в доисторические времена, а потом их увезли.
— Ну ёксель-моксель, — разочарованно разводит руками дедушка.
— Мы опять к Вовке Стрелову, что ли, идем?
— Мы идем, чтобы идти. А хочешь, завернем к Стрелову?
— Нет, дедушка, я за грибами хочу.
— Нет, уж теперь завернем.
— Здорово, Вовчара! — еще не войдя в калитку, кричит дед.
— Здорово, дедун! — откуда-то с небес слышится голос Стрелова. Из чердачной темной дыры появляется он сам, веселый, курчавый, в фиолетовом спортивном костюме с пузырями на коленях. Вовка встает на верхнюю ступеньку лестницы, и получается, что он выше дома. Вовка поднимает вверх обе руки, как олимпиец, — вместо кубков он держит за лапы двух сизарей — и сбегает вниз без помощи рук. Голуби лупят крыльями, и, если Вовка подпрыгнет, они, наверное, понесут его над землей, над белыми крышами домов.
— Уважаю флотских, — говорит дедушка.
— И я. А это зачем? Дай одного подержать, — просит мальчик.
— Гляди не упусти, — Вовка смеется и хитро подмигивает дедушке. — Они нам еще пригодятся, правда, дедун?
— А где твоя ненаглядная? — спрашивает Тимофеев, пожимая Стрелову руку.
— А, — отмахивается Вовка. — Поехала в город зубы драть.
— Хорошее дело, знакомое.
— Тяк-тяк, — улыбается Вовка, — в наличии двое дорогих гостей, значится, придется еще разок заглянуть на птицефабрику. Каких прикажете ощипать — с жирком или попостнее?
— Не дури, Вовчара. Лучше бы ты курей завел, что ли.
— Ну их к лешему! Их пои, корми, следи. А это, — Вовка поднял вверх сизаря, — вольная птица. Князья ими питались.
— А мама говорила, в них смертельные болезни водятся, она даже в руки не разрешает их брать. А я вот беру, — грустно говорит Сашка.
— Насчет болезней похоже на правду. А то «князья», — отвечает дедушка.
— Да какая правда, — смеется Вовка, — у них в городе все болезни смертельные, и насморки, и кашели. Они уже не знают, чего и придумать. Вон дописались, что жрать вообще вредно. Пейте, пишут, вместо завтрака раствор шиповника. Умора.
— В стране избыток шиповника, — поясняет дедушка.
— Тяк-тяк. — Вовка сажает голубей в пустую собачью конуру, закрывает дыру доской. — Для брезгливых гостей у меня есть развлечение почище. Готовьте организмы к перегрузкам.
Сашка испуганно берет дедушку за руку.
— Опять, что ли, в реку загнать хочешь? — насторожившись, спрашивает дед. — Ведь осень уже, Вовик.
— Хуже, дедуня, хуже. Готовьте организмы…
Вовка парит Сашку. Он стегает его березовым веником, двойными ударами, приговаривая:
— Оппоньки и еще раз оппоньки, — Вовка поглядывает на деда, — по этой самой попоньке.
— Сгорю! — визжит мальчик.
— Ты его не шибко, — дает с полка указания дед, — у него сердце шумит.
— Пошумит и перестанет, оппоньки!
Потом Вовка берет мальчика на руки, несет в предбанник и с маху сажает в бочку с холодной водой. Сашка глохнет и слепнет одновременно. Дышать нельзя, кричать нету сил. Он бьется, как голубь, больно ударяясь ногами о дубовые доски.
— Теперь закутывайся в простыню и очухивайся. — Вовка сажает его на лавку, приоткрывает на улицу дверь.
Во дворе посерело, моросит мелкий дождик и мочит заросли Вовкиной крапивы.
— Тяпло идеть, — передразнивает Сашка дедушку.
— Не боись, придет, — вылезая в предбанник, отвечает старик. — Поди с голубями поиграйся.
Когда внук, одевшись, уходит, дед говорит Вовке:
— Тяжко мне. Очень. И деться куда не знаю, и за что ни возьмусь, все из рук валится. Один он у нас, внук-то…
— Надолго уматывают?
— На три, а если получится, то еще три. Шесть того. Выходит, не увижу я больше Саньку.
— Брось ты, ради бога, в могилу-то лезть. Ты купайся со мной до льда, и дотянешь.
— Не, не дотяну. Бабка, может, дотянет, а я нет. Уже чую, каждую ночь она за воротами ходит, ходит… Скоро зайдет…
Выпивают по маленькой.
— Нефть чистая, — говорит Тимофеев, — а все дорожает, зараза.
— Хоть такая есть. А то мне кореш из Забайкалья пишет: только коньяки шампанское. Сколько ни заработаешь, все там и оставишь.
Закуривают.
— Новости-то не смотришь? — думая о своем, спрашивает дед. — Чего хоть за страна эта Греция?
— А пес ее знает, — говорит Вовка, — капиталистическая.