— Полковников-то там всех шлепнули?
— Полковников-то шлепнули.
— А живут-то, поди, бедненько?
— Капиталистическая. Богатые обжираются, бедные голодают. Но нашим хорошо платят. У беззубой вон подруга из Африки вернулась, пять ковров, не считая мелких брызг. Зойка ночь потом не спала. До сих пор ноет: у людей то, у людей се…
— А ты?
— А я беру чемодан и начинаю укладываться.
— Куда это?
— В Тюмень на трубопроводы. Кореш звал, пятьсот в месяц самое малое.
— А она?
— Не пускает, — довольным голосом говорит Стрелов.
Дождь прекратился. Потеплело, прояснилось. Вовка еще домывался, а Тимофеев с внуком резались в шахматы на крылечке. Дед проигрывал, зевал фигуры безбожно и притворялся, что играет он не всерьез, что поддается. Пот ручьями стекал с него.
— Ты глянь, скоко в человеке воды, — говорил он, утирая рукавом лоб. И хитрил, пытаясь ослабить бдительность противника каверзными вопросами: — Сань, а чего ты тихий такой? Не дерешься ни с кем, не бедокуришь?
— Так ты же меня выдерешь… Шах тебе.
— Абсолютно четко угадано. Я тебя тогда, как твоего батьку, то бишь как Сидорову козу, извиняюсь за выражение. Рокирнусь-ка, пожалуй.
— Нельзя, дедушка.
— Да не нельзя, а нужно, Санек. Как же не драть вас, чудо ты мое?
— Рокировку при шахе нельзя, — смеется Сашка.
— Извиняйте, извиняйте, — быстро соглашается дед и, сделав губы трубочкой, растерянно глядит на доску.
— Офицером пойди, — советует внук.
— Ну-кась мне, то я сам не вижу, что офицером. — И дедушка делает ход. — Вот ты говоришь, что вас драть не следует. И в книгах вроде так пишут. Ну нелепо же, ей-бо, нелепо. Вот он пишет сидит, придумывает, драть или не драть, а ежели драть, то чем, по какому месту. А в это самое время, — дед поднимает вверх палец, и лицо его становится многозначительным, — в соседних апартаментах писакины дети решили набедокурить. Взяли они ценную книгу и пустили по кругу на самокрутки. И вот он придумал, что драть детей вредно, записал это дело на бумажку и отправился глянуть на своих непоротых лоботрясов…
Сашка забыл о шахматах и замер, слушая дедушку. Тот не спешит, откашливается, продувает папироску, неторопливо прикуривает.
— Да, значится… Вот идет он из кабинета по комнатам и вдруг видит: дым коромыслом! Он туда, он сюда, ну, думает, хана, горим! Где дети? Где служанки? Где огнетушители? Добегает к очагу. Ёксель-моксель, дети все от цигарок пьяные, служанки на полу угорелые и книжка — источник знаний! — вся искурена. Остался токо корешок да обложка с чьей-то рожей.
Тимофеев сладко затягивается, ему самому понравилась эта история.
— Теперь вопрос тебе, сэр мартышкин. Что он будет со своими детьми делать?
— Выдерет? — со страхом и восторгом спрашивает Сашка.
— Ну, то есть, как пить дать! А зачем тогда он перед этим писал, что драть вредно?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю, откуда это пошло — писать все наоборот. Иногда бывает, ну почти правда написана, ну все совпадает, а приглядишься позорчее: э-э, нет, соколик, приврал. Малость, но приврал.
— Дедушка, разве в книгах врать можно?
— А чего ж чуток не соврать.
— Деда, а ты живого писателя видел?
— А на хрена он мне живой? Живой он мне сто лет не нужен, мне его книжки нужны. Токо без врак.
— Тебе опять шах, дедушка.
Они ужинают, застелив стол газетками, и глядят телевизор. Красивая, но в годах, дикторша рассказывает, что кое-где в мире творится что-то неладное: стреляют в людей, угнетают людей.
— Это ж люди! Как они там не понимают, это ж люди! — После баньки дедушка быстро захмелел и бурно переживает то, о чем рассказывает дикторша.
Вовка, наоборот, спокоен, громко жует. Изредка он обращается к толстому коту: «Ну что, зверь? Ну как, зверь?» И кидает ему голубиные кости.
— На Клавку из третьей бригады похожа, — говорит Вовка про дикторшу. — Но потощее малость.
— И люди стреляют в людей, — сокрушается дед.
— Сам, что ли, не стрелял? — говорит Вовка.
«Юг Африки, — сообщает дикторша, — репортаж».
Видимость на экране плохая, словно ливень там, на Юге Африки. Там идет человек в белых штанах, держа руки на голове. Он устало ложится на землю, лицом вниз, и солдат, похожий на саранчу, бьет его ногой в бок. Потом солдат приставляет ствол автомата к голове человека, тот не видит, лежит…
— Бежи, — дедушка хотел крикнуть, а получилось шепотом.
— Беги, мать твою, — говорит Вовка.
И человек вскакивает, подпрыгивает. Но поздно. Тело медленно опускается на землю. Кажется, целую вечность опускается, руки, как крылья.
Дедушка сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив ногу на ногу, и нога с острой коленкой сильно подергивается.
— Деда, это же кино, — Сашка теребит за рукав старика.
— Пропади они пропадом, эти ковры, уж лучше на трубопроводы.
Дед с внуком возвращаются той же дорогой, но стемнело, и все вокруг кажется другим, незнакомым. Из-за поля, из-за леска появляется красноватая с потертым боком луна — ее словно на веревке тянут за облаками. Неясная тень нет-нет да и мелькнет по дороге. Может, нечистая сила, а может, рыжий Петька притаился с камнями. Сашка потихоньку закрывает лицо руками. Дед идет, щупает ключицу мальчика.
— Не пойму что-то, чья у тебя кость?
— Моя.
— Ишь ты…
Дедушка шумно втягивает носом воздух. Он чувствует признаки настоящей осени, в темноте он уже видит, как поселок заливает всемирным потопом, и уже представляет себе вынужденное домашнее безделье от совершенного бездорожья. Раскисшая улица, темные от дождей дома, похожие на лица глубоких стариков. Тоска.
— Чуешь, прелостью тянет?
— Чую, — говорит Сашка, думая, что дедушка неправильно произносит слово «прелесть».
— А тута? — Тимофеев останавливается. — Чуешь землю? Ты нюхни.
Сашка сопит и присматривается к теням на дороге.
— Запахи долго помнятся. Да. А у вас в Москве какие запахи? Вонь асфальтовая да и только… А ежели еще дальше куда поедешь, — осторожно прибавляет дедушка, — мало ли куда по судьбе кинет, в гипопотамию какую-нибудь, и спросит тебя кто, как там, мол, у дедушки было, хреново, поди? А? Что ответишь?
— Не, не хреново, дедушка.
— То-то и оно-то. — Дед вздыхает. — А ты скажи мамке-то: так, мол, и так, хочу в Андреевке до школы пожить. Скажи, а?
— Не, дедушка, я за границу хочу.
— Ну-ну. А откуда ты знаешь, что за границу?
— Так вы все только об этом и говорите.
В поселке стонут и брешут собаки, окна домов не горят, и кажется, бабушка стоит у ворот.
— Ну вот, сэр, и окончилась наша официальная прогулка под луной.
— А что такое официальная? — шепотом спрашивает внук и берет деда за руку. Ему чудится, что из домов за ними подглядывают, подслушивают.
— А это такое, — тоже шепотом говорит Тимофеев, — чтобы лучше запомнилось.
У ворот и правда кто-то стоит. Но это не бабушка. Уж не Петька ли ирод?
— Мама! — кричит Сашка. — Мамочка приехала!
— Сашенька!
С разбегу, позабыв о дедушке, обо всем на свете, бросается мальчик в объятия матери.
— С приездом, Марина Марковна, — говорит дедушка. — Как добрались?
— Спасибо, Петр Васильевич, тут ехать-то сущий пустяк. Ах, если бы не дела.
Они входят в дом. Стол накрыт, и раскрасневшаяся бабушка бегает из комнаты на кухню и обратно. Так бегает, что дед сразу понимает: не спросишь, какие там новости насчет отъезда.
— Где же ваши грибы? — интересуется Марина Марковна.
Тимофеев делает губы трубочкой, задумывается, вспоминает: в самом деле, где же грибы? А внук гордо говорит:
— Мы в бане парились.
— А сердце? — тревожно спрашивает мать и смотрит на дедушку.
— Ему ни хрена не будет, — заявляет Сашка.
— Александр! — Марина Марковна отстраняется от сына. — Как ты разговариваешь? Ну-ка сними рубашку.
Она выудила из чемодана фонендоскоп и, глядя куда-то за пределы поселка, прослушивает сына со всех сторон.
Дед тем временем изучает стол.
— Слава богу, шумы исчезли, — говорит Марина Марковна. — А то мы с отцом уже подумывали, не оставить ли тебя до школы у бабушки.
Дед поднимается с табуретки так резко, что ноги его еще не успели полностью разогнуться, как он уже на кухне…
Ночью он вышел на улицу. Походил туда-сюда, выпятив грудь по-геройски, постучал в нее кулаком, потом сел на лавку у ворот и заговорил. Сначала сам с собой, а затем с Тарзаном, который, раздирая в зевоте челюсти, явился на голос хозяина.
— Бегуны-стрикуны! — Он кивнул собаке на соседний дом с наглухо заколоченными окнами. — Ковры! — Показал руками размеры ковров. — Рванем, Тарзаша, в Тюмень, где деньги звенят? Поди, плохо? А то как же на мои-то сорок рубчиков? Не пойдет это дело. А она ходит, видишь ты, сучий сын, ходит она. Скоро в дом войдет. А куда ты от нее спрячешься? Никуда, сэр, ты от нее не упрячешься. Вот те и ковры с мелкими брызгами. Вот те и сын… Не приехал даже. Я так думал, Санька подрастет, сядем мы с ним на солнышке, закурим столичного «Беломору», и расскажу я Саньке о всей своей жизни… А теперь я кому расскажу? Все обо мне всё знают, даже приврать не дадут.
Собака, сладко жмурясь, дремала, положив голову на колени хозяину, спал весь поселок, и только луна, запрокинув лицо в каком-то страшном беззвучном хохоте, слушала деда.
Олег КорабельниковГололед
В восемнадцать пятьдесят шесть Владимир Антипов нарушил заповедь города. Скользя по тротуару, он выбежал из-за угла и, не отрывая взгляда от открытой двери магазина, побежал через дорогу. Длинная стрелка часов, висящих у магазина, двигалась к вершине круга, и он старался опередить ее.
У дверей стоял скучающий долговязый парень в мятом халате и, посматривая на свое левое запястье, тоже ждал, когда стрелка доберется до цифры двенадцать, чтобы поднять железный крюк и накинуть его в крепкую петлю.
И Буданова тоже торопили секунды. Они появлялись из ничего на зеленоватом экранчике его электронных часов, беспрерывно превращались одна в другую, и это перетекание заставляло нервничать, когда никак не загорался зеленый свет и Буданов вынужден был сдерживать «Жигули» рукой, лежащей на рукоятке сцепления.