Антипова села на диван и, поправляя голубые волосы куклы, сказала спокойным и серьезным тоном: «Говоря по-честному, Слава, мне ничего от тебя не нужно. И вообще, какие могут быть счеты между нами? Мой муж сам виноват в своей смерти, и ты напрасно мучаешься, я тебя ни в чем не виню. Да, я позвонила тебе и сказала, что мне нужна компенсация, но ты же умный человек и сам прекрасно понимаешь, что ни вещи, ни деньги не могут заменить умершего… Я осталась одна, у меня никого нет — ни родителей, ни детей, ни мужа. И я очень боюсь одиночества». — «Простите, но что же делать мне? Как я могу заменить незаменимое? Ну подскажите мне, посоветуйте, что я еще должен сделать для вас?» — «Ничего. Совершенно ничего. Иди домой, к своей жене. Она счастливая, у нее есть муж, а у тебя — жена. Ты не одинок. А я с детства была обречена на одиночество. У меня не было отца, а мать была такая, что и словом добрым не помянешь. И с мужчинами мне не везло. Кто бросал меня, кто спивался, кто умирал. И Володя вот погиб. И детей у меня не будет никогда. Ты не думай, что я хочу разжалобить тебя. Жить не только тяжело, но и больно. А боль одиночества непереносима. Телевизор можешь забрать, зачем он мне? И деньги от тебя мне не нужны». — «Ну хотите, я буду приезжать к вам, разговаривать с вами, хотите?» Она тихонько засмеялась. «Нет, не хочу. Не приезжай ко мне, не разговаривай со мной. Зачем я тебе, одинокая дурочка, драный котенок? Ступай к своей умной и красивой жене. Я не умру, и с ума не сойду, и вообще, какое тебе дело до меня?»
Буданов устал от этого разговора, ему стало обидно, что его благородный поступок остался незамеченным, а искренние слова неоцененными, и он сказал раздраженно: «Кстати, я приезжал к вам вчера. Вы мне не открыли. Ну конечно же, вы так одиноки, к вам совсем никто не приходит, вы сходите с ума от одиночества и горя и сами не знаете, что вам надо. Но при чем здесь я? Почему я должен страдать вместе с вами? Сколько еще я должен расплачиваться за то, что я невольно совершил когда-то?»
Он и в самом деле разозлился, и ему казалось, что прав только он, что его унижают, бесчестят и желают ему зла. Антипова не стала больше ничего говорить и горько заплакала.
Буданов растерялся и мысленно проклял себя, и ее, и свое тупоумие, и непредсказуемость ее поступков. Уйти он не мог, и что делать дальше, не знал.
Их было трое в комнате: он, она и телевизор. И самым мудрым из троих был последний. Он послушно отражал зеленые луга и белых лошадей, голубую воду и красные лепестки цветов, а если надо было, то с такой же безмятежностью показывал войны и вспышки снарядов. И Буданов вспомнил рассказ с позабытым названием, в котором человек, спасаясь от зубной боли, превратился в телевизор и в этой ипостаси нашел свое призвание. Буданов позавидовал этому герою, и хитроумию автора тоже позавидовал, потому что сам был не способен ни превратиться в телевизор, ни написать рассказ, ни утешить плачущую женщину.
«Перестаньте, — сказал он, — ну я вас прошу, не плачьте. Я вас обидел? Ну простите меня». Он подошел к ней, сел рядом и осторожно, как дикого зверька, погладил по голове. Ему стало жаль эту женщину и, хотя он мысленно укорил себя, что снова расклеился и размяк, а она, быть может, только и добивается этого, но все равно, он чуть ли не с нежностью провел рукой по ее лицу, вытирая слезы. «Катя, — сказал он, — ну не надо, Катя, не плачь, Катюша». И он даже не удивился, когда она ответила на его прикосновение, доверчиво, как девочка, прижалась к его руке, и он не отнимал ее, и слезы стекали по ладони и капали на пол.
Телевизор проиграл знакомую мелодию, начиналась передача «Время», значит, было уже пол-одиннадцатого, и зимняя ночь на дворе, и замерзающая вода в радиаторе, и жена дома.
Но он не пошел ни к телефону, ни вниз — к машине, а так и остался сидеть, гладил ее руки, и лицо, и шею и убеждался с радостью, что она успокаивается и что вот-вот вовсе перестанет плакать. У него никогда не было детей, но сейчас ему показалось, что он понимает, что такое отцовское чувство и отцовская любовь, ему было жаль эту женщину, эту девочку, он и готов был сделать что угодно, лишь бы она перестала плакать, улыбнулась бы ему и позабыла бы все обиды.
Бедная девочка, думал он, совсем-совсем одна на свете, и муж был сволочью, бил ее, и детей у нее тоже нет, как у меня. И разве я имею право осуждать ее, если кто-нибудь приходил к ней?
Антипова перестала плакать, и он пошел звонить домой. Лена холодно ответила ему, но он не хотел враждовать и сказал, что сейчас приедет. Однако она сказала грубость, потом еще одну, а под конец сообщила, что он может вообще не возвращаться домой, пусть ночует там, где и в прошлую ночь. Буданов взорвался, накричал на жену и первым бросил трубку.
Антипова сидела на полу перед телевизором и крутила ручки и нажимала разные кнопочки и клавиши, отчего кинескоп то вспыхивал разноцветными искрами, то покрывался пятнами, то погасал. На ней был легкий халатик, и Буданов удивился, он почему-то никак не мог вспомнить, в чем она была одета до этого. Она обернулась и посмотрела на него шаловливым взглядом нашкодившей девочки, и только морщинки у глаз и на лбу были лишними, да тени под глазами, да накрашенные губы.
Она вскочила и бросилась ему на шею, а он испугался и отпрянул, а она уже успела обнять его и оторвать ноги от пола, вот так и получилось, что он не удержался и свалился на спину, а она цепко обхватила его руками и коленками, и уселась верхом, и засмеялась, и стала небольно колотить его в грудь. Буданов не пытался подняться, но и на игру ее не отвечал. Ему снова стало не по себе, как и в тот, первый вечер. Многочисленность людей, спрятанных внутри ее, пугала. Сейчас она была шаловливой девочкой, любимой дочкой, которой все разрешается и прощается. Она стала ей, словно бы почувствовала отцовскую нежность Буданова, и вот снова изменила обличье.
«Я пойду, — сказал он. — Мне пора ехать». Но она растянула ему рот пальцами, и последняя фраза получилась невнятной и смешной. Она обняла его, погладила по щеке и прошептала: «Хороший ты, Славик, хороший», и чмокнула его в нос. Он машинально вытер его рукавом, красная полоска помады осталась на обшлаге.
Гудел телевизор, экран его равномерно светился розовым светом, как огромный глаз сквозь закрытое веко.
«Я солью воду в радиаторе», — сказал он и, взяв ее на руки, отнес на диван. Не одеваясь, вышел на улицу.
В кабине он разыскал пачку сигарет, закурил, включил зажигание, завел мотор, подождал, когда он разогреется и кончится сигарета, тщательно загасил окурок и мягко выжал сцепление.
Через два квартала мотор застучал, забулькал, захрипел, как тяжело больной человек, и машина остановилась. Буданов покопался в капоте, но было темно, фонаря он не захватил, а светить зажигалкой побоялся.
«А, и ты с ней заодно!» — сказал он и в сердцах пнул ее в колесо, и еще раз — в подбрюшье. Машина не ответила, тогда он набросился на нее с кулаками.
Боль отрезвила его, он закрыл дверку, слил воду в радиаторе и, чертыхаясь, побрел назад.
Дверь оказалась запертой, он постучал и стучал так минут десять, сначала робко, потом раздраженно — кулаком. Ему не открывали.
Он был раздет, бездомен и предан. Предан женой, автомобилем и этой женщиной, которую он чуть не удочерил в сердце своем.
Разбитые пальцы болели и снова начали кровоточить. Было ясно, что впускать его не желают, но идти было совершенно некуда.
Он чувствовал себя бегущим по суживающемуся кругу, каждый раз он повторял свои витки, возвращался к этой двери и снова уходил от нее, и снова прибегал и знал, что витки сужаются, и что вырваться он уже не сможет никогда, и что вся эта маета не что иное, как наказание ему за совершенное преступление.
И здесь, за этой дверью, с облупленной краской, с трещинкой от топора, с криво прибитым номером, ждет его и суд, и тюрьма, и казнь.
Буданов лизнул ранку, присел перед прыжком и что было силы ударил каблуком в дверь. Она вздрогнула, старая щель расширилась, и из нее блеснул свет. Буданов знал, что все равно никто из соседей не выйдет, и его даже развеселило это. Он еще раз, с грохотом и треском, ударил по двери, она не выдержала и распахнулась перед ним, как ворота сдавшейся крепости.
В квартире было тихо, в прихожей горел свет, а в комнате наоборот, и Буданов выбежал на очередной виток, как обычно, в неведении и растерянности.
Он знал, что бить женщин не полагается, да никогда бы и не смог сделать этого, просто кулаки очень уж «чесались», когда он пинком распахивал дверь в комнату.
«Издеваешься, да?» — закричал он первое, что пришло на ум. Но она спала и даже не пошевельнулась в ответ. Просто спала, на диване, на простыне, под одеялом, и если бы Буданов не пыхтел так громко и гневно, то услышал бы ее ровное дыхание.
И это очередное несоответствие между предполагаемым и действительным окончательно взбесило Буданова. Он подскочил к дивану, сгреб одеяло, смахнул его на пол, и ждал только одного — ее испуга, чтобы она вскочила и забилась в угол, прикрыла грудь руками и закричала испуганно.
Она и в самом деле проснулась, открыла глаза и спокойно посмотрела на него, но в глазах ее не было ни испуга, ни гнева, ни презрения. «А, это ты, Слава, — сказала она, зевая, — где ты был так долго? Ложись, уже поздно». И отвернулась к стенке и, кажется, уснула. Обыденно и привычно, как собственная жена, с которой прожил не один год и которая даже ревновать разучилась.
Буданов покурил на кухне, разделся, поднял с пола одеяло, прошлепал босиком к дивану, проклиная свою судьбу, и сказал ей: «Подвинься, что ли».
Он встал пораньше, оделся в темноте, сполоснул лицо, вытерся чужим полотенцем, потихоньку вышел. «Жигули» стояли на месте, снег осел на крышах и стеклах, и вид у машины был теперь не такой вызывающий и наглый, как в теплом гараже. «Ну, что, подумал, как жить дальше будешь?» — спросил Буданов и смахнул перчаткой иней с ветрового стекла. Включил зажигание, вдавил педаль, мотор завелся сразу же.