Во всей этой возне главной задачей было сесть подальше от подружек и чтобы место рядом оставалось пустым — и как только погасят свет, в тот же момент он, как бы чуть опоздав, сядет рядом. В первое ослепление темнотой никто этого не успеет заметить. Руки невзначай смыкались сбоку, почти за спиной, и держать их там было неудобно, но безопасно от чужих глаз.
В той укромной глубине шло тайное взаимодействие двух горячих сокровенных ладошек, укрытых со всех сторон, не видимое никому, даже почти тайное друг от друга. Что-то делалось независимо от нас, а мы, замерев, слушали со страхом и удивлением, что там происходит.
Когда кино кончалось, заранее из опасения, что свет застанет врасплох, мы с сожалением разъединялись.
Я старалась не привыкнуть к этому счастью, чтобы надольше хватило. Мы по крестьянскому воспитанию были бережливы к радостям: с тарелок выедалось дочиста, а новая одежка не покупалась, пока старая не снашивалась дотла.
Но уже мало было, не хватало. Я прокрадывалась пальцами под его рукав, к запястью, и в этом была жуткая, хотя и безнаказанная рискованность. Когда он делал то же самое — я не могла выдохнуть и замирала на вдохе.
Глазами мы не могли повторить той близости, до которой дошли наши руки. Глаза, столкнувшись, робели и убегали в сторону. И только еле заметное движение улыбки подтверждало: да это я, это моя рука соединялась с твоей в той кромешной темноте.
Мы не говорили никаких слов. Молчали.
И больше мы ничего не успели.
Родилась я, девка глупая,
Неразумная.
Спасибо, нашлись люди добрые,
Научили меня, что к чему.
До меня уже все разведали
И на все вывели правило.
И теперь я живу, не смешу людей,
Всему научилась, на них глядючи,
И без горя или радости не плачу.
А все-таки интересно, как же она так стояла в воде? Да… Еще и коса. Скорее всего показалось.
Мама рассказывала, что когда была девочкой, слышала пластинку, называлась «Китайская серенада» — и много дала бы, если б снова услышать, но, видно, не придется. И вот, прошло пятнадцать лет, мне случайно попалась пластинка с архивными записями тридцатых годов. Там была «Китайская серенада». Я поехала к своей маме. Она не вспомнила ни пластинку, ни того, что пятнадцать лет назад еще помнила ее.
Но это все так…
Славка Аксенов был на два класса старше меня. Он был лидер, комсорг, он понимал толк в правилах жизни. Я перед ним уважительно трусила.
Он сказал без запинки:
— Все дружат. Девчонка должна быть года на два моложе. Ты, конечно, лучше всех из младших девчонок. Ты мне нравишься.
Я не знала, что можно говорить такие слова. Но Славке виднее. Я и после на него полагалась: он был крепкий, авторитетный, школа им гордилась. У него были часы на левой руке — он покупал мне билет в кино и смотрел на свои часы, дожидаясь меня у клуба. Он жестко встряхивал прямыми волосами. Он поступил потом в военное училище.
Когда Славка сказал мне: «Я тебя люблю» — это мы уж год как дружили, и пора было начинать целоваться, — я, подчиняясь логике момента, ответила: «И я тебя тоже», как полагалось, и ради особой важности случая снизила голос на полтона — по-моему, безукоризненное исполнение. Все как у людей. А ведь сначала я от него бегала, пряталась, когда он сказал, что положено дружить. Но он, кстати, не обиделся. Это, оказывается, тоже было положено — девушке гордиться, а парню быть настойчивым.
Про Толю он, конечно, ничего не знал.
Никто не знал.
В тот день я чуть не опоздала в кино. Когда я зашла в зал, все уже были на местах, и вот-вот погасят свет. Я сразу увидела Толю, я подошла и села рядом с ним, нарушив все предосторожности. А свет все не гасили. Толя покраснел.
И тут-то подошел Славка Аксенов, с прямым чубом, с часами на руке и со своей мужской настойчивостью. «А ну брысь отсюда!» — сказал он Толе по-братски и от общего благодушия хотел даже щелкнуть его в макушку, но не успел — так быстро и покорно Толя поднялся и пошел себе на другой ряд. Он был маленький мальчик, мы учились в шестом классе.
Я зажмурила глаза. Чтобы притвориться невидимой. И чтобы пропустить, не видеть.
Славка уже по-хозяйски усаживался рядом, и тут позади себя я услышала презрительный смех Павлухи Каждана и его голос. «Слабздень», — сказал он.
Может быть, он сказал это про Толю. А может быть, вообще сказал кому-нибудь рядом о чем-то другом.
Сейчас-то я знаю: он сказал это про меня.
Погас свет, Славка наклонился и доверительно прошептал: «После кино я пойду тебя провожать. Не вздумай удрать». И сгреб мою руку, чтобы по всем правилам, держась за руки…
Я с того самого мгновения знала: руками не соврешь, выдадут. Безошибочно.
Впрочем, нет, это я только теперь знаю: по воспоминанию того мгновения.
Я вырвалась и пересела на другое место, защищенное с обеих сторон. Не к Толе.
И никогда после не рассказывала Славке, кого он согнал в кино с места рядом со мной и что он наделал.
Или я.
В одиннадцатом классе в школу на вечер встречи приехал Верховой. Он был уже инженером, кибернетиком. Бывших выпускников приехало человек десять. Их усадили перед нами на сцене, они по очереди выходили к трибуне и каялись, что недостаточно серьезно относились к учебе, о чем теперь сильно жалеют. Призывали нас не повторять их ошибок. Верховой тоже каялся.
Перед вечером я сказала своей двоюродной сестре Наде: «Пошли на вечер встречи с выпускниками. Твой Верховой приехал, говорят».
— Что мне там делать, — ответила Надя. — Они ж все ученые, а я доярка.
И она усмехнулась с презрением, противоположным ее словам.
Она была замужем за шофером, дети у них не рождались.
После вечера ночь была гулкая, как чугунный котел. Я шла домой быстрым шагом, сама перед собой притворяясь равнодушной — но всем своим слухом включившись на привычную погоню. Интересно было, кто же бросится вслед, на ходу застегивая пальто, провожать меня — Генка из параллельного 11-го «Б» или этот молокосос Шульгин из десятого: он с таким упорством приглашал меня танцевать.
Но позади почему-то было мертво. Видимо, они все перетрусили, что меня пойдет провожать кибернетик Верховой — ну да, ведь он танцевал со мной и делал вид, что ухаживает.
Вот дураки — предположить, что он пойдет со мной! Смешно.
Я шла в обидном разочаровании, и тут из-за столба на моем пути выступил Павлуха Каждан. Он дождался, когда я подойду, и молча пошел рядом. Я удивилась и немного утешилась: все-таки кто-то меня ждал, караулил, провожает.
Он ничего не сказал. Я тоже.
Мы шли мимо темных дворов, и редкие собаки, проснувшись, брехали на нас.
В пространстве как будто развели синьку, и сквозь раствор просвечивал синий снег, синие дома и синие шевелящиеся звезды. А мы все молчали, и молчание тяжелело, и все труднее было сказать первое слово. Мы тщательно вдыхали и выдыхали синий воздух, чтобы такой занятостью оправдать молчание.
Так мы дошли до ворот моего дома. Остановились. Дом был на краю деревни, и там, дальше, в темноте звезд начиналась бесконечность чужой земли. Я заглянула в небо — в холодную пропасть, как в глубокий колодец, — мне стало страшно, и я вернулась к привычным для ума домам и заборам.
Павлуха сказал:
— Что-то тебя сегодня никто не провожал.
Мне послышалась насмешка. Я постоянно ждала и боялась насмешки. О, я была уязвима.
— Почему меня должен кто-то провожать? — гордо ощетинилась я.
— Тебя всегда кто-нибудь провожает, — сказал он печально, но с полной осведомленностью.
Мне и тут почудилось обличение. Еще я подумала, как он пять лет назад в кино сказал это гнусное ругательное слово, и мне было стыдно, вдруг он это помнит. Я проверочно взглянула на него. Он смотрел в пустыню за деревней. Я обернулась: там была бесконечность земли и синее пространство.
— Кто тебе это сказал? — спросила я.
— Что? — не понял он.
Похоже, он забыл, о чем говорил. Я промолчала.
— Некоторые догадываются, что есть кое-что получше жизни, — рассеянно сказал он, снова глядя через меня. — И после этого они уже не могут всерьез заниматься кибернетикой, другими всякими глупостями и рожать новых людей.
Все ясно: он, конечно, видел, как я разинула рот на этого Верхового и как осталась с носом.
— Слушай, Павлуха, — усмехнулась я. — Что тебе сделали кибернетики?
Я вспомнила, как мы с Верховым танцевали под безумный «Маленький цветок», и рассмеялась, чтобы было не так горько. Павлуху мой смех как в пропасть столкнул, он вдруг жутко спросил:
— Выйдешь за меня замуж?
Жутко — потому что тихо, с отчаянием, и он смотрел на меня, как… как раздавленный.
— Вот это да! — Я фальшиво продолжала смеяться, я не знала, как повести себя, чтобы не оказаться в смешном положении, трусливая душа. — Замуж? Так ведь у нас же тогда будут рождаться новые дети, и придется заниматься другими всякими глупостями — мне, может быть, кибернетикой, а…
— Повтори: у нас будут дети! — Он жадно подался ко мне, как будто я его облила чем-то горячим: в грамматическом будущем времени фразы, которую я сказала — «у нас же будут дети», — ему послышалось утверждение и невольное обещание.
Я отшатнулась, и холод, идущий изнутри меня, уже дошел наружу, я перестала заботиться о выгодном впечатлении и со злостью, без смеха докончила начатую фразу: «Мне, может быть, — кибернетикой, а тебе — пасти коров, как ты собирался». В дополнение я едко усмехнулась, мстя за обман сегодняшнего вечера ему — за то, что этот мерзавец Верховой не пошел со мной, хотя ведь было же что-то, было, когда мы танцевали, — взгляд, пауза, вопрос — все те дьявольские полуневинные «чуть-чуть», когда уже занесен шаг, чтобы переступить, но еще не поздно и отступить назад с непричастным видом — и вот только сию минуту я призналась себе, что его шагов ждала за собой, когда уходила с вечера, его и ничьих других. Его, хотя уже знала, что было с Надей, его, хотя ненавидела его заранее, почти не сомневалась: не пойдет, только подразнит.