Я сказал, что слышал от Алекса его историю и хотел бы расспросить его самого.
— О чем?
— О деталях. О том, чего не прочтешь в книгах. О том, как все было на самом деле.
— Зачем это вам?
— Просто так.
— Просто так не бывает.
Сказав это, старик сделал движение в сторону лестницы.
Я скороговоркой принялся объяснять ему ценность каждой отдельно взятой жизни. Бесценность знания, без которого мы — слепые. Ведь за любой биографией стоит трагичность истории. Которую от нас скрывали. Поэтому наша задача — узнать о ней.
— Зачем?
— Чтобы знать!
— Для чего?
— Чтоб гордиться!
— Чем? Что нас окружили? Или тем, что я убегал?
— Но ведь у вас не было выбора! В этом-то и состоит трагедия! Маленького человека. Который всегда становится жертвой. Попадает меж жерновов истории! Потому что…
— Выбор всегда есть, — вдруг оборвал он меня так, словно что-то вспомнил.
Я замолчал, потому что понял — старик сейчас может рассказать мне то, чего я не успел услышать от своих родителей.
Но он лишь впал в задумчивость.
— Вы говорили, — напомнил я, — о выборе.
— Да, — сказал он, — да. Я стоял от них в трех шагах. Слышал, как они разговаривают. Но они меня не видели. Я был в тени. Потом, когда они повернулись ко мне спиной, я побежал. Тогда я не думал, что делаю выбор. Я просто драпал. И это все изменило.
Он долго молчал, а я ждал продолжения.
— Иначе ничего бы не было, — сказал он, и тут его позвали.
Я допил вино и, не прощаясь, вышел из дома. Завтра в семь утра мне надо быть в аэропорту.
— Подождите! — крикнул мне с лужайки отец Алекса.
Я подошел к нему
— Простите, а как вас зовут? Вы говорили, но, знаете, память уже не та…
— Алексей.
— А по отчеству?
— Владимирович.
— А фамилия?
— Савченко.
Старик наклонил голову, словно всматривался внутрь колодца. Прошло несколько секунд, прежде чем он что-то там разглядел.
— Я понимаю… — выдохнул он, ушел в дом и закрыл за собой дверь.
1999
Каленик
В самом начале восьмидесятых два украинца, два Игоря, познакомились в Москве. На третий день они переходят на родной язык и даже при случае цитируют Григора Тютюнника. Оба — преподаватели английского языка и приехали на курсы повышения квалификации, их поселили в одном из новых домов на окраине Москвы. Дом переоборудовали под общежитие и в каждую комнату поставили от двух до четырех кроватей.
Старший Игорь — родом из Кировоградской области, младший — киевлянин. На последнем курсе университета он перевел для журнала американский рассказ, а отец поспособствовал с опубликованием.
— Нет! — Старший Игорь, тот, что из Кировоградской области, сидит на кровати в цветастых просторных трусах. — Молодец, Григор! Они ж у него все как живые! Я ж их всех знаю! Ни на грош не соврал! Нет, жива еще нация! Как ни кастрировали нас, как ни размалывали! Вот это писатель! «Уточку» помнишь? Написал — как припечатал. Вот и моя мать так же… Завтра пойду закуплю лимонов. Или как правильно по-украински? Цитринов? Цитрин? Одним словом, куплю и отошлю. Они от давления помогают… Нет, не умрет, не поляжет! Маринка, дочка, пусть хоть немного подрастет, сейчас ей восемь месяцев и двадцать… какое сегодня число? Семнадцатое? Значит, ровно восемь месяцев и двадцать шесть дней. А уже ходить рвется. Будет она у меня Григора знать наизусть! И Стефаника и Шекспира. Что улыбаешься? Будет, будет!.. А с чего он, Григор, повесился, что там у вас в Киеве об этом говорят?
По ночам он храпит. Словно курган-могила вздымается под одеялом его живот. Сначала слышно, как оттуда выруливают бомбардировщики, потом стая слонов гонится за перепуганной курицей, и в конце булькают акваланги. На улице пританцовывает, чтоб согреться, и тарабанит в дверь ловелас-преподаватель из Куйбышева. Его не впускает злая дежурная. Делает вид, что спит. Попила, мол, чаек, зачиталась журналом «Здоровье» и задремала.
В шесть утра просыпается старший Игорь. Побрившись, он обливается у тумбочки одеколоном и бредет на кухню завтракать булкой с маслом. Услышав, что кто-то спустил в туалете воду, сгребает крошки, закругляется и отправляется в библиотеку.
Игорь-киевлянин тоже не спит — его тошнит от запаха одеколона. Он надевает свитер, выскакивает на балкон и машет вокруг себя руками. Вот из подъезда выползает его земляк. Двигается он словно дирижабль — медленно и осторожно, не торопясь переставляет короткие мощные ноги.
— Тоже мне, Игорь… — злится киевлянин. — Каленик ты!
Он сплевывает, следит за полетом слюны, которая, вместо того чтобы превратиться в шарик, на уровне третьего этажа рассыпается, не достигнув цели.
— Кал-леник!
В тот момент, когда старший Игорь добирается наконец до угла улицы, над крышей универмага появляется солнце. Там вчера «выбросили» финские куртки. Через полчаса остались только самые маленькие и самые большие размеры. Преподаватели, как только узнали, сразу побежали занимать очередь, и не только для себя, но и для коллег. Все они съехались из разных мест — из Свердловска, Калинина, Фрунзе, Жданова и Ленинабада.
Вечерами они собираются на кухне. Тот, кому пришли деньги, угощает компанию. Сплетаются чинные разговоры.
— А вы чем занимаетесь? А вы? А вы?
Диссертации, жизнь факультета, методические указания, загранпоездки.
После того как бутылка допита, кто-нибудь обязательно приносит новую, из собственных запасов. Все щедро делятся, кто чем богат, и сообщают новости.
Кому-то жена передала с проводником рыбину.
Этот познакомился в метро с девушкой.
Тот соображает, как бы смотаться на недельку домой.
Находят и обсуждают общих знакомых.
— Михайлов? А кто же он, по-вашему?
— Разве по фамилии не ясно?
— Тем более — Григорьевич. Григорий — это их имя.
— Типичное.
— Как знать… Как знать…
Каленик возвращается из библиотеки уже после анекдотов про чукчу. Он моет ноги, садится на кровать и долго вздыхает:
— Замечания она мне делает! А сама? Живет тут среди библиотек, а язык не знает. Тут, елки-палки, стремишься к чему-то, работаешь, по крохам этот язык собираешь, договариваешься, и не за красивые глаза, а хорошенько подмасливаешь эту киоскершу, чтобы она тебе газетку английскую отложила. Да что там газетку! Шекспира! Пока что, правда, не всего, а отдельные произведения. Зато полностью. И не в переводах. И не в пересказах, а то, что он сам, Шекспир, когда-то взял вот и написал! Собственноручно! Со словарем, не спеша, в комментарий загляну. Каждое слово обсасываю. Эх! Они же видели, что парень способный, не пьет, в языках сечет. Почему же не поддержали, не заинтересовали, а? А теперь нагрузку увеличивают, диссертацию писать заставляют… Когда, когда ее писать? Ну подождите, вернусь и — бац! — положу им готовую статью на стол. До субботы, думаю, закончу. И справку себе сделаю о кандидатском экзамене. Потому что — только это уже между нами — встретил я в зале новых поступлений знакомого. Он сам с Ульяновки, вместе поступали, но я тогда не прошел… Но это долгая история. Короче, он уже докторскую защитил. Обещал помочь. Веришь? Не кандидатскую! А докторскую! Хотя мы с ним с одного года.
С какого? Сорок один мне… М-да… А взял молодую. Катя, Катерина ее звать. «Отдавали Катю» читал? Как он, Григор, все ухватил! Молодец! Эх! Еще лет пять, может, посидит, ну семь, пока Маринка в школу не пойдет, а потом гулять начнет. Кто-кто, а я женщин хорошо изучил. А что поделаешь… Я бы тоже гулял, если бы ребенка не захотелось. Чего-то своего, родного. А еще же надо этого ребенка на ноги поставить, воспитать…
А у нас, сам понимаешь, в плане языка — полный ноль. Жданов. Азов-их-сталь! Прости господи… А это правда, что Григор начинал на русском, а потом взял и поменял курс?.. Ничего себе!.. Э-хе-хе…
И вдруг на полуслове, не дожидаясь, пока уснут соседи, начинает храпеть. Во всех углах комнаты слышно, как на изнанке его утробы гудят работящие стиральные «эврики», скрипят мосты крепостей и носороги сражаются с мамонтами.
— Надо завтра пожаловаться коменданту, — перешептываются преподаватели, — пусть его отселят. Бугай этакий! Медведь! Боров! Хряк!
Потом каждый думает о своем.
О том, что завтра надо позвонить жене. И захватить с собой книгу, потому что на этом переговорном пункте всегда очередь.
О том, чтобы не опоздать на вокзал и забрать рыбину.
О том, что русской подруге надо купить французские духи.
О том, что не надо на кухне болтать лишнего.
О том, что пора вплотную познакомиться с одногруппницами, если не с длинной, то хоть с рыжей из Улан-Удэ.
На улице пес из гаража в овражке прибежал к овощному магазину и поглядывает на верхний этаж, где паровозно храпит преподаватель английского языка. Пес троекратно лает и убегает от греха подальше в лесок.
Рассвет. Радиоточка еще спит, а выбритый Каленик уже сидит на кухне и учит собранные за прошлый день английские слова. Каждое из них он проговаривает по-особенному, не так, как остальные. Издалека он похож на каменную скифскую бабу, вблизи благоухает «Сиренью». Заслышав, что в туалете шумит вода, он подымается и, покачиваясь, выходит на мороз. А на кухне, как ни проветривай, еще несколько часов цветут сиреневые рощи.
Вечером только и разговоров что о нем.
Храп — это болезнь или распущенность?
Где он пропадает весь день?
Позавчера ему с почты пришло извещение на денежный перевод. Почему он нам ничего не поставил? Нельзя же быть таким жмотом.
— И вообще, — говорит завкафедрой иностранных языков школы милиции, — фамилия его как? Масло, с ударением на первом слоге. А он всем говорит, что он Масло, с ударением на втором. К чему это извращение?!
Игорь-киевлянин заступается за Каленика и приводит лингвистическое объяснение.
— Вот вы, хохлы, всегда так! — отвечает на это завкафедрой. — Упираетесь там, где не надо. А там, где нужна ясность, напускаете туман.