Рики, покачиваясь, покопался в сумке, достал бутылку, отхлебнул, сказал шёпотом своё дежурное «коньо де мар», потом вынул ещё что-то и кинул в воду. В воде булькнуло, чавкнуло, шлёпнуло. Ещё раз чавкнуло и затихло.
— Это хорошая свинина, Коко. Настоящая свежая свинина. Эти толстые янки из отеля оставляют столько свинины, что их хватило бы на сотни таких славных коко, как ты. Ешь, ешь, Коко, тебе надо расти и быть сильным. Так вот, дорогой мой амиго. Вчера я весь вечер провёл в кантине. Ну, как всегда, поговорили с друзьями о жизни, о женщинах, о футболе. О чём ещё может говорить настоящий мачо? Кое-кто, конечно, поплакал. В кантине это можно. Если ты заплачешь дома — ты коньо де мар и больше ничего. Разве можно позволить женщине видеть плачущего мужчину! Пусть меня убьёт кокосом, если я позволю пустить слезу при своей Херрере! А в кантине это можно. Если мачо плачет перед мачо — это нормально. И вот мы сидим в кантине, разговариваем, и вдруг открывается дверь — и кто бы ты думал, припёрся?.. Херрера! О, позор! Какой это был позор, Коко! За мной, как за сопляком в мокрых ползунках, пришла жена, женщина, чтобы взять за шиворот и отвести домой. Эта старая бесхвостая игуана боится, что я истрачу все деньги. Но мне ведь дают на чай, Коко. Вот, например, пять дней назад мой русский амиго Влади дал мне на чай целых два доллара! Влади — добрый человек. Дай Бог, чтобы в его России никогда не было торнадо.
Я с благодарностью пошевелился за агавой.
— Два доллара, Коко, — продолжал Рики, — это больше двадцати песо! Американцы иногда, очень редко, дают по два-три песо. Французы вообще ничего не дают. И немцы ничего не дают. И итальянцы ничего не дают. Ну, редкий канадец даст пару песо. А тут — на тебе — двадцать с лишним! Да я целый вечер могу пить текилу на эти деньги, если, конечно, пить недорогую. Ай, Херрера-Херрера, как ты меня опозорила! На весь Канкун. А ведь дело-то не в деньгах, Коко. Дело в том, что она никак не может мне простить историю с Флорес. Уже десять лет прошло, а она злится, краба ей под юбку! Флорес! Ай, Флорес! Какая у неё было грудь, Коко! Какая грудь! А какие волосы! Если бы ты знал! Конечно, у твоей мучачи нет ни того ни другого. Нет, я не сомневаюсь, что у твоей мучачи самый красивый в Лагуне хвост, хотя в этом, амиго, я мало чего понимаю… Но поверь мне: лучше Флорес среди человеческих мучач не было ни одной во всём Канкуне. И в Мериде я не встречал таких красавиц. Давай-ка выпьем и закусим за Флорес и за твою хвостатую мучачу, Коко.
Рики отхлебнул и бросил кусок мяса в лагуну. Лагуна благодарно почавкала и затихла. Рики опять заговорил:
— Вот и тебя, Коко, обидели злые люди. Ты мирно жил на западе Большой Лагуны, в Лагуне Любви. Ты ведь родом из Лагуны Любви? Правильно я рассказываю?
Крокодил утвердительно пошевелился в воде.
— Правильно. Жил себе и жил со своей мучачей в Лагуне Любви. И никто не виноват, что рядом с тобой стали гнездиться глупые толстые еноты. И никто не виноват, что ты стал их изредка кушать. И скушал почти всех. Кокодрило для того и существует, чтобы кушать мясо. Если мне дают на чай двадцать песо — я их беру, если рядом с тобой поселился глупый толстый енот — ты его ешь. Это закон природы. Если я не буду брать на чай и пить текилу, а ты перестанешь кушать енотов — то мы с тобой, Коко, будем не настоящие мексиканские мачо, а коньо де мар. Гуакамоле из тухлого авокадо. Разбавленный мочой обезьяны коктейль «Маргарита» — и больше ничего. Пусть меня убьёт перезревшим кокосом, если я не прав, Коко.
Полено опять одобрительно пошевелилось в лагуне.
— Вот так, мой дорогой. И глупые люди решили, что жирдяи-еноты важнее, чем наш красавец Коко. И тебя с твоей мучачей прогнали сюда, на юг Большой Лагуны, где нет ни одного енота. Конечно, здесь есть рыба. Но ведь Коко нужна разнообразная пища. Иначе ты не сможешь доставить настоящую радость твоей мучаче. Правильно? Так что давай выпьем и закусим за твое здоровье, амиго. А заодно и за моё.
Выпили, закусили. Рики заговорил с лёгкой досадой:
— А теперь эти двуногие идиоты доводят тебя своими водными лыжами. Я ведь знаю, как ты ненавидишь, когда запускают водные лыжи. Ты, бедняга, прячешься вместе со своей мучачей под самой глубокой корягой. И вы лежите там, бедные, одинокие Коко, пока у этих защитников енотов не кончится бензин в их дурацких моторных лодках. Да, нелегкая у тебя жизнь, амиго… Но ты не обижайся на них, не надо. Они много не понимают, все эти янки, макаронники, фашисты и лягушатники. Даже текилы толком не могут выпить. Одни только русские пьют, как нормальные мачо. А остальные…
Я гордо шмыгнул носом за агавой.
— Остальные пьют, как будто это не текила, а морская вода с песком. Ты не держи на них зла, Коко. И не вздумай кого-нибудь из них сгоряча слопать. Американцы, там, немцы — они все, я думаю, невкусные, это тебе не жирненькие еноты и не парная свинина. А таких, как Влади, есть просто грех. Добрых людей есть нельзя, Коко. Так что приплывай завтра к семи в отель, и пусть эти дураки тебя снимают, тычут в тебя прутьями и суют свои грязные ноги в твою чистую Лагуну. Они заплатили, ничего не попишешь… Ты входишь в стоимость их отдыха, Коко. И я тоже вхожу. А в полдевятого приплывай сюда. Завтра завезут свежую баранину. Знаешь, как весело ты похрустишь бараньими косточками, малыш?.. Ай, как похрустишь! Ну, давай, примем с тобой по последней, что называется, отдавим зелёной ящерице кончик хвоста — и спать.
Рики допил остатки текилы, Коко закусил остатками мяса.
— Будь здоров! Адьос, Коко! Передавай привет своей мучаче. — сказал Рики и поплёлся к дороге. Я по-прежнему сидел за агавой. Рики прошёл, пошатываясь, мимо меня, и бормоча что-то вроде «Ай, Флорес, Флорес, старый я коньо…» — и зашагал по дороге в сторону Канкуна. Я обернулся на Лагуну — полено исчезло. Я пошёл в отель. В противоположную от Канкуна сторону.
Ещё неделю я отдыхал в отеле. Купался, загорал. Смотрел пирамиды майя. Встречался и болтал в баре с Рики. Ясно, что я делал вид, будто ничего не знаю про его свидания с крокодилом. Дружба Рики с Коко — их личное дело. Причём здесь я?
В последний вечер я попрощался с Коко в отеле. В семь ноль-ноль. В восемь ноль-ноль простился с Рики. Который донёс мой чемодан да такси и категорически отказался взять на чай. И слегка прослезился. Ведь Херреры рядом не было. А я — хотя бы чуть-чуть, но всё-таки мачо. В полночь я уже летел на восток через никем не разгаданную бездну океана — к себе домой, в Россию, тоже никем не разгаданную бездну, в которой, я надеюсь, больше никогда не будет никаких торнадо, как завещал нас славный Рики.
Думаю, Коко и сейчас живёт в Большой Лагуне. Наверное, они продолжают встречаться с Рики. Надеюсь, Коко с его мучачей подарили миру маленьких симпатичных кокодрилитос, которые — к дождю. Надеюсь, Херрера всё-таки простила Рики его историю с Флорес и больше не позорит Рики при всех мачо в канкунской кантине.
И жалко, что нельзя выйти в семь ноль-ноль на берег моего Чертановского пруда и увидеть там Коко. И жаль, что никак нельзя пожать Коко его добрую лапу. Потому что если ты попытаешься это сделать — Коко тебя скушает, как последнего енота. Потому что на то он и настоящий Коко, чтобы кушать мясо. А ты на то и настоящий мачо, чтобы не быть глупым коньо.
Максим Максимыч из Хургады
Помните, как в старом добром новогоднем фильме? «Каждый год, 31 декабря, мы с друзьями ходим в баню…» Поход в баню мистически переходит в авиаперелет. Авиаперелет — в судьбу. Так вот, мы делаем это всё без бани. То есть каждый год, в конце декабря, мы с друзьями садимся в самолет и летим в Хургаду. Традиция у нас такая. Не надо никого сдавать в багаж вместе с вениками, есть заливную рыбу без хрена, прыгать, как зайчик, на морозе, чтоб не описаться, неэротично валяться на полу с Ипполитом, ждать, чтоб «тепленькая пошла»… Нет, здесь тепленькая идет всегда. Даже горяченькая.
В Хургаду мы прилетаем, как к себе домой. Все здесь свое, родное: бунгало, верблюды, море, песок, дохлые медузы, морские ёжики… Хорошо!
И каждый год в Хургаде мы встречаем нашего доброго знакомого — Максима Максимыча, замечательного человека, о котором просто грех не рассказать.
Когда я познакомился с Максим Максимычем, и Максим Максимыч сказал, что его зовут Максим Максимыч, я вздрогнул.
Передо мной сидел натуральный лермонтовский Максим Максимыч из «Героя нашего времени». Пожилой, седой, загорелый, бывалый, спокойный, мудрый. Не буду тратить времени на портрет. Перечитайте Лермонтова, не пожалеете.
Дело было, как я уже сказал, в Хургаде. Это сейчас Хургада — что-то вроде Судака или Алупки. А тогда туристическая эйфория только разгоралась. Я был в Египте в первый раз. Арабский мир казался совершенно марсианским: минареты, похожие на НЛО, вопли муэдзина — словно голос наших космических братьев по разуму, верблюды с их доисторической конфигурацией и совершенно вселенским спокойствием, абсолютно наркотическая музыка. И — Максим Максимыч. С его женой Пелагеей Ананьевной, добрейшей женщиной, очень любящей выпечку. С Максим Максимычем они вместе прожили уже сорок лет. Она звала его «Максимыч ты мой», а он её — Пелагеюшкой.
— Ну, Максимыч ты мой, принеси-ка мне выпечки, а то запутаюсь я тут совсем, — говорила Пелагея Ананьевна, заходя в «шведский стол» на ужин.
— Несу, Пелагеюшка, а ты сядь да отдохни, — отвечал Максим Максимыч. И приносил ей большую тарелку выпечки. В Египте выпечка хорошая. Это они умеют.
— Спасибо, Максимыч ты мой.
— Ешь, Пелагеюшка, кушай на здоровье.
А перед ужином мы с Максим Максимычем любили сидеть у моря и провожать солнце. Солнце садилось за далекий минарет, а Максим Максимыч рассуждал примерно так:
— Арабцы — народ культурный. Трудящий народ. И бабы ихние всегда при деле, как куры. Не пьють, не курють, вдоль по матушке, опять же — ни боже мой. Ихняя женчина правильная. Скромная, аккуратная, вся в тряпке, как нога в портянке. Все почтительно, без сраму. Не то, что наши пустовертки: голяшки-то раскорячит, папиросу з; щеку — и ну бедрями туды-сюды шлямкать… Тьфу! Сплошные буги-буги на уме и непотребство. Нет, арабцы — народ с дисциплиной. Ихнюю культуру бедрями не прошибешь. Ихний Магомет, брат, сурьезный мужик. Тут ни стакан;м, ни го