Скоро папа вернулся на командный пункт. Он был в пыли, и струйки пота текли у него по лицу. Рукав кителя был наполовину оторван.
– Как штаб армии? – спросил он.
– Никакого ответа, товарищ генерал, – доложил дежурный майор.
– Вот что, Медведев, – сказал папа. – Павлов и Егоров убиты. Примите полк.
– Слушаюсь, товарищ генерал!
Медведев снял с руки красную повязку дежурного, передал ее новому дежурному и выполз из окопа. Бежать было нельзя. Теперь расстояние от командного пункта дивизии до передовой сильно простреливалось.
Когда мы подъехали к дому священника, была уже ночь. Город стоял в темноте. Было тихо-тихо… Папа взял меня на руки и вынес из машины. Он позвонил, дверь долго никто не открывал, потом я услышал голос священника:
– Кто?
– Откройте, – сказал папа.
Священник открыл. На нас упала узкая полоска света.
Священник посмотрел на папу, на его опаленное лицо и разорванный китель.
– Он ранен, а мы отступаем, – сказал папа. – Мы идем пешком, и я боюсь за него.
Священник молчал. И папа молчал.
– Дети не виноваты, – ответил наконец священник. – Оставьте вашего сына.
– Тебе больно? – спросил папа.
– Нет, – ответил я, хотя мне было очень больно и сильно тошнило.
Папа поцеловал меня.
– Будь здоров. До встречи.
Папа положил меня на диван, и тепло его рук, которое грело меня, сразу пропало от холодной кожи дивана.
– А если вы не вернетесь, – спросил священник, – что будет делать ваш сын?
– Мы вернемся.
– А если нет?
– Он поймет, что ему делать.
Хлопнула дверь, и папа ушел. Священник подождал несколько минут и позвал:
– Миколас, Миколас, проснись, Миколас!
– Что, дядя?
– Иди сюда.
Миколас зашел в комнату и увидел меня. Я улыбнулся ему. «Теперь он мне самый близкий человек, – подумал я. – Папа уехал. Мама и Оля неизвестно где».
– Он ранен, – сказал священник. – Вскипяти воду.
Священник потушил верхний свет и зажег настольную лампу. На улице раздался грохот.
Миколас вбежал в комнату:
– Немцы! Немцы пришли!
– Святая Мария, – прошептал священник, – не оставляй нас в беде!
Прогрохотали танки, потом поехали машины. На одной машине немцы пели.
Миколас принес таз с горячей водой. Священник разрезал рубаху на моем плече и снял временную повязку. Он промыл рану водой и вылил на нее целый флакон йода. От острой, жгучей боли мне стало жарко.
– Больно? – спросил Миколас.
Я помотал головой. Священник туго забинтовал мне руку.
– А теперь спать, – сказал он.
Миколас взглянул на меня, и я кивнул ему.
– Дядя, я посижу немного тут.
– Нет, Миколас, иди спать.
В комнате было темно. Я закрыл глаза, чтобы не видеть чужой темноты. Но все равно кругом было чужое. Чужим пахла комната, чужим пахло одеяло на мне, где-то в углу, тихо рокоча, незнакомо стучали часы.
Утром священник сказал мне:
– Теперь ты будешь разговаривать только по-литовски. Тебя зовут Пятрас, и ты приехал ко мне погостить из Алитуса. Ты сын моей сестры. Сейчас я пойду в костел, не вздумай выходить. Тебе нельзя выходить, пока не заживет рука.
Священник ушел, а мы с Миколасом уселись у окна. На улице народу почти не было. Зато фашистские офицеры разгуливали совершенно свободно, как будто они жили на этой улице давным-давно. Удивительно, до чего медленно они ходили, выставляя ноги в блестящих черных сапогах.
– Что теперь будет? – спросил Миколас.
– А что теперь будет?.. – ответил я. – Наши вернутся и прогонят фашистов.
– Я пойду на улицу. Посмотрю.
Миколас вернулся очень быстро.
– Просто ужасно. На площади повесили учителя химии, отца Эмильки, – сказал Миколас, – помнишь, такая черненькая? За то, что он еврей и коммунист. А из вашего дома все вещи вывезли. И твой велосипед тоже. А по городу расхаживают белоповязочники: наш учитель физкультуры и хозяин кинотеатра «Рамбинас».
Священник пришел домой раньше обычного:
– Миколас, пока Пятрас (это значит я) не поправится, Марта не будет ходить к нам.
– Хорошо, дядя, – ответил Миколас. – А сегодня службы не было?
– Не было, – ответил священник. – И вообще, чем меньше ты меня будешь расспрашивать, тем лучше.
Мне надоело сидеть дома, но священник как будто угадывал мои мысли и каждый раз повторял:
– Если ты выйдешь без разрешения, мало того, что тебя узнают и отведут в гестапо, но и нам с Миколасом придется плохо. Тебе ясно, Пятрас?
Он разговаривал со мной только по-литовски и всегда звал Пятрасом.
Прошел уже месяц, как я жил у священника. Под окнами по-прежнему гуляли гестаповские офицеры. А всю ночь напролет в ресторане напротив играл джаз и были слышны крики пьяных. Под ручку с офицерами гуляли женщины. Одну из них я знал – она была дочерью хозяина булочной, где мы покупали хлеб. У них была такая маленькая булочная – всего в одну комнатку. Тут же стояла печь, где сам Лаунайтис пек хлеб. А Ирена продавала. Она была старше меня лет на восемь, а нисколько не задавалась. Просто разговаривала и совсем не строила из себя взрослую женщину. Я поэтому очень любил ходить к ним за хлебом. А теперь она гуляла под ручку с офицерами и смеялась.
Наши уже воевали где-то далеко под Смоленском, и в газетах писали, что скоро будет взята Москва.
– Я сегодня был на вокзале, – сказал Миколас. – Там русских в Германию провозят. Товарными поездами. Потом я увидел, как проводили пленных. Они были без шапок, без ремней, обросшие и босиком.
«Я теперь здесь совсем чужой, – подумал я. – Совсем чужой».
Наконец отец Антанас позвал меня и сказал:
– Садись в это кресло, Пятрас.
Я сел. Он взял расческу и ножницы и начал меня стричь. Расчесал мои волосы на пробор и смазал какой-то жидкостью. Потом я надел новый костюм.
– И вот это, – сказал отец Антанас. Он протянул мне большие роговые очки. – Миколас, иди сюда.
Миколас вошел в комнату, посмотрел на меня и сказал:
– Добрый день.
Отец Антанас усмехнулся.
– Ты не узнал нашего Пятраса. Наш Пятрас, наконец, приедет завтра утром из Алитуса. А то Марта каждый день спрашивает: «Отец мой, как вы справляетесь по хозяйству?» Завтра утром мы все трое пойдем в костел. И ты, Пятрас, так же, как Миколас, будешь служить в костеле воскресные мессы.
– Я не пойду в костел, – сказал я.
– Это глупо, Пятрас. Ты упрямый мальчишка! Если ты не пойдешь в костел, тебе придется уйти из дома, тебя поймают и отправят в Германию.
Отец Антанас вышел.
– Ну, зачем ты с ним споришь? – спросил Миколас. – Он ведь ничего плохого тебе не хочет сделать.
– Знаю, – ответил я. – Но все равно мне плохо. Там война, там все наши. И бог мне надоел: да хранит вас бог, да поможет вам бог! А где он, ваш бог? Почему он никому не помогает, если он справедливый?
– Он везде, – сказал Миколас. – А может быть, и нигде.
– Конечно, нигде, – сказал я. И тут я заметил, что отец Антанас стоит у дверей. Он слышал мои слова.
На другой день к нам пришла Марта.
– А, Марта, заходите, – сказал отец Антанас. – Вот мой племянник Пятрас. Он приехал из Алитуса.
Марта была высокая, костлявая, беловолосая женщина. Она внимательно посмотрела на меня:
– Немного похож на господина священника, так похож, что кажется, будто я его уже где-то видела.
– Идите, мальчики, на улицу, сейчас пойдем в костел, – сказал священник.
Когда мы проходили мимо Марты, она проводила нас долгим взглядом:
– Миколас похудел и вырос. Дети быстро растут в трудное время.
Мы шли в костел. Навстречу нам попадались гестаповские офицеры. А я шел и плевал на них. Всунул руки в карманы и посвистывал свою любимую песенку: «С утра сидит на озере любитель-рыболов».
– Вынь руки из карманов и прекрати этот свист, – сказал отец Антанас. – Посмотри на Миколаса.
У Миколаса был ужасно приличный вид. Он совсем не походил на наших мальчишек. Я подумал, что я похож на него, и мне стало противно. Но руки из карманов я вытащил и перестал свистеть. Глупо было из-за этого попадаться гестаповцам.
Когда мы проходили мимо нашего дома, я заглянул в окна. Наши окна, и даже наши занавески на окнах, но у подъезда – черный открытый «Мерседес», с красными кожаными сиденьями, и часовой, с автоматом и в каске.
– Здесь живет сам начальник гестапо, оберштурмфюрер Ремер, – пояснил отец Антанас. – Этот дом теперь знают все.
Второй раз у меня гулко забилось сердце, когда на пороге булочной Лаунайтиса появилась Ирена.
– Доброе утро, отец мой, – сказал она. – О! Теперь у вас уже два мальчика?
– Доброе утро, Ирена. Это племянник, приехал из Алитуса погостить, чтобы Миколасу было повеселее.
Я посмотрел на нее, и мне стало ужасно обидно, что она такая красивая.
– Жалко, что она такая красивая, – сказал я. – Была бы уродина…
– Пошли, – ответил Миколас. – А то еще присмотрится к тебе, узнает и донесет своим офицерам.
– Все не так легко, – заметил отец Антанас. – Я думал, будет проще. С этого дня, Пятрас, ты должен все время находиться с Миколасом. Нужно, чтобы к тебе привыкли. Ты не забыл, что будешь делать в костеле?
«Отец Антанас должен бояться больше, чем я. Если меня узнают, его сразу посадят в гестапо, – подумал я. – И Миколасу тоже не сладко придется».
– Нет, дядя.
Я первый раз назвал его дядей без посторонних. Но он мне нравился, если забыть про всех его святых и богов. Он был смелый и очень выдержанный. У него была просто железная воля. Он никогда не терялся.
Видно, я сказал слово «дядя» как-то по-особенному, потому что отец Антанас одну секунду помолчал, затем ответил:
– Хорошо, мой мальчик. Не волнуйся, все будет хорошо.
Когда все встали на колени и начали молиться, я тоже опустился на колени. Я смотрел в спину отца Антанаса, слушал органную музыку, которая звучала где-то под высокими сводами костела, и думал про своих. Я думал про папу: «Где он сейчас? Стоит в окопе или идет в атаку, а кругом солдаты подпрыгивают и падают, а он идет и идет». Я думал про маму и Олю, и никак не мог себе представить, как они могут без меня жить. Никак.