– Мальчики, вы слышите этот голос? – спросил он у своих дружков. – Он хочет, чтобы я отдал ему эти теплые валенки. У меня ревматизм, а ты молодой.
Я схватился за валенок и хотел стащить у него с ноги, но Циркач ударил меня ногой прямо в лицо.
– Иди ты… – сказал Циркач. – Иди ты от меня. Привязался!
Я посмотрел Циркачу в лицо, в его бесцветные, чуть косоватые глаза и не увидал в них ни стыда, ни жалости. Наглые глаза, как у Мазина. И вдруг я понял, что боюсь его. «Мазина боялся, Циркача боюсь, – подумал я. – Только бы никто об этом не догадался».
Всю ночь я не спал и придумывал месть для Циркача. А утром намотал на ногу бумагу и одел свои старые ботинки. Нос у меня распух, под глазами синяки. В этот день я плохо работал и впервые не выполнил дневной нормы.
Когда мы возвращались в колонию на обед, я увидел Лену, бежавшую нам наперерез. Она вытащила из кармана конверт и показала мне.
– Часовой, – попросил я. – Это письмо от матери. Разреши взять.
– Нельзя, – ответил часовой. – Только через комендатуру, в установленном порядке.
Лена шла рядом с нами и ничего не говорила. В руке она держала твое письмо, я даже различал твои почерк на конверте. Мне нужно было только протянуть руку…
– Часовой, будь человеком! Ведь от матери письмо.
– Я-то человек. А вот ты кто? Проходи, девочка.
«Он человек, – подумал я. – А кто я? И я тоже человек. Я тоже человек, только потерянный».
После обеда меня вызвали к начальнику лагеря.
– Садитесь, Корсаков.
Я сел.
– Как вас разрисовали. Трудно? Мне здесь тоже трудно. Каждый день смотрю на плохое, на молодых ребят, которые вдруг стали ворами. Они бы могли учиться, работать, читать, гулять, плавать по морям, а они стали ворами. Приятнее было бы мне работать среди честных людей.
Я промолчал.
– Вот письмо.
– Спасибо, гражданин начальник, – сказал я. – Разрешите идти?
– Идите. Но девочку больше не впутывайте в это дело.
– У меня нет другого выхода, гражданин начальник. Если мать узнает обо мне, она умрет с горя. Из заключения я выйду, а если мать умрет, как тогда?
Я посмотрел ему в глаза. Они были у него серые и грустные.
– Ладно, Корсаков. Письма приноси мне, а я буду передавать их Лене Кежун.
А вечером Циркач сам отдал мне валенки.
– Возьми. – Он бросил валенки. – Носи и вспоминай меня.
Но с этого дня Циркач приставал ко мне каждый день. То он, когда я умывался утром, уронил мой зубной порошок. То насыпал мне в суп столько соли, что его нельзя было есть.
Однажды, когда я писал тебе очередное письмо, он выхватил его и стал зубоскалить.
– Братики-уголовнички, сейчас с этой эстрады я прочитаю вам художественное послание дорогого сыночка к любимой мамочке!
– Отдай! – сказал я,
– Ха-ха-ха! – ответил Циркач. – Это я могу сказать: отдай. А ты ша, мальчик. Побегай по белому свету с мое, тогда и говори: отдай. А теперь твои старшие друзья по заключению хотят повеселиться.
– Отдай, Циркач, я тебя прошу. Ну, хочешь я подарю тебе валенки?
– Валенки? Нет, не подходит. В это дело почему-то вмешался гражданин начальник. Он здесь главный. А я уважаю главных. Ты не знаешь, почему в это дело вмешался начальник? А? Так я тебе отвечу: ты пожаловался ему. Ай-ай, нехорошо жаловаться на своих. Мы ведь вместе исправляемся. И у нас встречаются трудности на этом пути. А ты жаловаться…
– Я не жаловался, – сказал я.
Когда он прочел первые строчки письма, я ударил его. Удар был слабый, но от неожиданности он упал. Он тут же вскочил и сказал:
– Ах, вот даже как? Ну, начнем светопреставление, больше я терпеть не намерен! Граждане, прошу занять места.
Я сделал ложный выпад правой, а левой ударил в челюсть. Циркач отлетел в угол комнаты, постоял, сунул мое письмо в карман и пошел ко мне навстречу. Он замахнулся, но я ответил аперкотом в сонную артерию. Это был классический удар, сделанный по всем правилам бокса. Циркач даже не охнул, Я вытащил у Циркача из кармана письмо. Оно было скомкано и разорвано. Сел, чтобы переписать его, но руки меня не слушались, дрожали от напряжения после драки. Так я тебе и не отправил это письмо.
Прошло несколько дней. И вдруг меня вызвали в комендатуру, в комнату свиданий. Прихожу, вижу – сидит Лена.
– Почему вы больше не пишете? – спросила она.
– Я теперь буду отсюда писать.
– Вы ей все рассказали?
– Нет, но расскажу.
Лена сидела нахохлившись. Маленькая какая-то. Шапку сняла, у нее две тоненькие косички. Из-под шарфика торчал красный галстук.
– Принесла вам вазелин. – Она протянула трубочку вазелина. – Вы руки смазывайте и губы. От мороза помогает. Ну, я пошла. До свидания, товарищ Корсаков!
– До свидания. Зови меня просто Виктор. Какой я товарищ? Мне еще далеко до товарища.
– Можно, я буду к вам приходить? Я в классе всем про вас рассказала. Меня даже на сборе хотели обсуждать за то, что я дружу с вором. А вожатая сказала: «Кежун ведь не собирается сама стать воровкой. Она хочет перевоспитать Корсакова». Вы не сердитесь, я совсем не поэтому хожу к вам, чтобы перевоспитывать. Я знаю, вы уже сами перевоспитались. Я просто так хожу, не знаю почему. Я пошла.
«Я потерянный или уже просто человек? Нет, я уже не потерянный», – подумал я и вспомнил слова Лены: «вы уже сами перевоспитались».
Я шел к бараку и мне навстречу попадались заключенные. «Все потерянные. Откуда они? И какая сила заставляет их идти этим путем? Раньше я никогда не думал о коммунизме. Учил в институте про коммунизм, сдавал экзамены, а никогда не задумывался. А теперь подумал: придет коммунизм и во всем мире не останется ни одного потерянного человека. Ни одного! Люди даже забудут, что такое воровство. Они даже никогда не поймут, как это можно было не работать, а жить воровством».
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, может быть, я иду с работы. Я иду молча. Многие разговаривают, а я молчу. Работаю я, как зверь, чтобы приблизить тот день, тот час, когда я снова увижу тебя, когда проснусь, и в окнах моей комнаты будет не проволока и не железная решетка, а простые стекла. Простые стекла, которые могут разбиться. А с улицы будет доноситься смех. Я так давно не слышал шума улиц, и смеха тоже давно не слышал.
Я дождусь того дня, когда скажу: товарищ, как пройти на Арбат? Товарищ, который сейчас час? Спасибо, товарищ.
Я так давно не говорил этого слова».
В старом танке
Он уже собрался уезжать из этого города, сделал свои дела и собрался уезжать, но по дороге к вокзалу вдруг натолкнулся на маленькую площадь.
Посередине площади стоял старый танк. Он подошёл к танку, потрогал вмятины от вражеских снарядов – видно, это был боевой танк и ему поэтому не хотелось сразу от него уходить. Поставил чемоданчик около гусеницы, влез на танк, попробовал люк башни, открывается ли. Люк легко открылся.
Тогда он залез внутрь и сел на сиденье водителя. Это было узенькое, тесное место, он еле туда пролез без привычки и даже, когда лез, расцарапал руку.
Он нажал педаль газа, потрогал рукоятки рычагов, посмотрел в смотровую щель и увидел узенькую полоску улицы.
Он впервые в жизни сидел в танке, и это всё для него было так непривычно, что он даже не слышал, как кто-то подошёл к танку, влез на него и склонился над башней. И тогда он поднял голову, потому что тот, наверху, загородил ему свет.
Это был мальчишка. Его волосы на свету казались почти синими. Они целую минуту смотрели молча друг на друга. Для мальчишки встреча была неожиданной: думал застать здесь кого-нибудь из своих товарищей, с которыми можно было бы поиграть, а тут на тебе, взрослый чужой мужчина.
Мальчишка уже хотел ему сказать что-нибудь резкое, что, мол, нечего забираться в чужой танк, но потом увидел глаза этого мужчины и увидел, что у него пальцы чуть-чуть дрожали, когда он подносил сигарету к губам, и промолчал.
Но молчать без конца ведь нельзя, и мальчишка спросил:
– Вы чего здесь?
– Ничего, – ответил он. – Решил посидеть. А что – нельзя?
– Можно, – сказал мальчик. – Только этот танк наш.
– Чей – ваш? – спросил он.
– Ребят нашего двора, – сказал мальчишка.
Они снова помолчали.
– Вы ещё долго будете здесь сидеть? – спросил мальчишка.
– Скоро уйду. – Он посмотрел на часы. – Через час уезжаю из вашего города.
– Смотрите-ка, дождь пошёл, – сказал мальчишка.
– Ну, давай заползай сюда и закрывай люк. Дождь переждём, и я уйду.
Хорошо, что пошёл дождь, а то пришлось бы уйти. А он ещё не мог уйти, что-то его держало в этом танке.
Мальчишка кое-как примостился рядом с ним. Они сидели совсем близко друг от друга, и было как-то удивительно и неожиданно это соседство. Он даже чувствовал дыхание мальчишки и каждый раз, когда он подымал глаза, видел, как стремительно отворачивался его сосед.
– Вообще-то старые, фронтовые танки – это моя слабость, – сказал он.
– Этот танк – хорошая вещь. – Мальчишка со знанием дела похлопал ладонью по броне. – Говорят, он освобождал наш город.
– Мой отец был танкистом на войне, – сказал он.
– А теперь? – спросил мальчишка.
– А теперь его нет, – ответил он. – Не вернулся с фронта. В сорок третьем пропал без вести.
В танке было почти темно. Через узенькую смотровую щель пробивалась тоненькая полоска, а тут ещё небо затянуло грозовой тучей, и совсем потемнело.
– А как это – «пропал без вести»? – спросил мальчик.
– Пропал без вести, значит, ушёл, к примеру, в разведку в тыл врага и не вернулся. И неизвестно, как он погиб.
– Неужели даже это нельзя узнать? – удивился мальчик. – Ведь он там был не один.
– Иногда не удаётся, – сказал он. – А танкисты смелые ребята. Вот сидел, к примеру, тут какой-нибудь парень во время боя: свету всего ничего, весь мир видишь только через эту щель. А вражеские снаряды бьют по броне. Видал, какие выбоины! От удара этих снарядов по танку голова могла лопнуть.