– Я видела из окна, как вы приехали, – сказала Свиридова. – И решила зайти к тебе. Никто из наших еще не вернулся.
Тут в комнату вошла Катька, поздоровалась, выразительно прошептала: «Вадик» – и показала глазами.
Я посмотрел, и мне стало нехорошо.
В самом центре комнаты стоял Катькин горшок. Я загородил его и подтянул слегка ногой к дивану. А в горшке лежали какие-то драгоценные камни, которые Катька привезла с дачи, и они грохнули.
Свиридова посмотрела на мои ноги, но, по-моему, горшка не увидела.
– Нина, а ты где была? – спросила Катька елейным голоском у Свиридовой. Видно, она решила ее отвлечь.
– В пионерском лагере, – ответила Свиридова. – Жалко, что тебя с нами не было, Вадик.
А я в это время снова двинул горшок к дивану, но не рассчитал: горшок перевернулся, камни посыпались на пол, а моя нога угодила прямо в горшок.
Свиридова громко рассмеялась, и я тоже начал хохотать и ударил по горшку, как по футбольному мячу.
Свиридова совсем закатилась, и Катька тоже начала смеяться. А я на нее разозлился. Ее горшок, а она еще смеется.
– Вот что, горшечница, – сказал я Катьке, – бери сей предмет и выкатывайся.
Катька вся сжалась, но не уходила.
Теперь это стыдно вспоминать. А тогда я так разозлился, что схватил этот проклятый горшок, стал совать его Катьке в руки и кричал:
– Возьми, возьми и проваливай!
У Катьки задрожали губы, но она сдержалась, не заплакала, взяла у меня горшок и вышла из комнаты.
Свиридова после этого тут же ушла, и я остался один.
Не знаю, сколько я так сидел, но, когда вышел из комнаты, Катьки дома не было. Сначала я решил, что она спряталась, и я позвал ее, притворяясь, что ничего такого особенного не случилось:
– Кать, отзовись, а то влетит!
Никто не ответил. В квартире было тихо.
Я вышел на лестничную площадку и снова несколько раз окликнул Катьку.
Никакого ответа.
Выбежал во двор и спросил у старушек, которые там сидели, не видели ли они Катьку. Они ответили, что не видели.
Побежал обратно домой, ругая ее на ходу: «Ну, попадись мне только, мелюзга, я тебе покажу!» Я все еще сам себя обманывал, что ничего особенного не произошло.
Когда я ехал в лифте, то подумал, что сейчас увижу ее около наших дверей. Зажмурил глаза, думаю: открою, когда Катька меня окликнет. Лифт остановился, но Катьки не было.
Походил по комнате, выглянул в окно, покричал ее. «Подумаешь, какая обидчивая, даже пошутить нельзя». Тут мне стало легче: оказывается, я не по злобе на нее кричал, а просто шутил. А она, глупая, не поняла.
Прошел час. Катька не возвращалась.
Снова выскочил во двор. Обегал все закоулки, бегал, как загнанная лошадь, не переводя дыхания. Наконец наскочил на Яшу.
– А где Катька? – спросил я.
– Не знаю, – неохотно ответил Яша и как-то странно покрутил головой.
– А чего ты головой крутишь?
– Это от волнения, – сказал Яша.
– От волнения? – От страха у меня ноги задрожали. – Где Катька, я спрашиваю?
– Ушла, – прошептал Яша.
– Куда? – спросил я.
– Обиделась она на тебя, – сказал Яша.
– Подумаешь, какая недотрога! – закричал я. – А когда я ее в коляске катал, она не обижалась? А когда я ее на спине таскал, не обижалась?
– Не знаю, – ответил Яша. – Только она совсем ушла.
– А в какую сторону? – спросил я.
– Не знаю, – неуверенно ответил Яша.
– Яша, – сказал я. – Это не та тайна, которую надо сохранять.
Я боялся, что он не поймет моих слов, но он понял, что я был прав.
– В ту сторону, – ответил Яша, – где магазин «Детский мир».
Я бросился на улицу, но, не добежав до ворот, вернулся. Надо было срочно позвонить маме, а мамин телефон на работе был, как назло, занят.
И тут раздался звонок в дверь.
Открыл дверь и вижу: стоит моя Катька живехонькая. Ее чужая женщина привела, а я от радости даже спасибо ей не сказал.
– Это ваша, такая голубая? – спросила женщина.
У Катьки в косах были голубые ленты, она поэтому и назвала ее голубой.
– Моя, – ответил я.
Раньше я никогда не называл Катьку «моей».
– Не твоя, – ответила Катька, – а мамина и папина.
Женщина ушла, а у меня вдруг к горлу подступил комок, и я заревел.
– Дура, – кричал я сквозь слезы. – Несчастная дура, дура, дура!
А она ваяла свою куклу и стала ее переодевать. Она стояла ко мне спиной, и я видел ее тоненькую шею и несчастные хвостики-косички и ревел белугой.
С этого дня Катька перестала меня замечать. Я пробовал к ней подлизываться, шутил, спрашивал, бывало: «А кто самый сильный среди наших мальчишек?»
Но она только упрямо поджимала губы и ничего не отвечала.
Утром первого сентября Катьку одели в новую форму. По-моему, она была красавицей. Я улыбнулся ей и подмигнул. Жалкая улыбочка у меня вышла.
В это время мама вдруг сказала:
– Вадик, придется тебе проводить Катю в школу.
Я пробурчал что-то неясное в ответ, дожидаясь, что Катька сейчас откажется от такого предложения. Но Катька молчала. Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня строго, по-взрослому, исподлобья, но молчала.
И тогда я небрежной походочкой пошел к выходу, открыл двери и оглянулся.
Катька шла следом.
Так мы и вышли во двор: впереди я, позади она.
Банты у нее в косах были невероятных размеров. Ну и пусть их! Я теперь готов был простить ей все на свете: и банты, и куклы. Я даже готов был подарить ей свою коллекцию марок.
– Вадик! – крикнула мама из окна. – Возьми Катю за руку.
«Боже мой, – подумал я, – бедная мама, она не знает, что ее милая Катенька одна целых три часа прогуливалась по городу. Хорошо, что мир не без добрых людей, а то неизвестно, сколько бы нам пришлось ее искать».
«Это ваша, такая голубая?» – спросила эта женщина.
Голубая Катька. Смешно.
А если я ее сейчас возьму за руку, она, пожалуй, ущипнет меня, а то и укусит.
Я стоял еще задравши голову кверху, когда почувствовал в своей руке Катькину теплую ладошку.
Майор Щеголеев
Третий день я жил в районном центре: ждал направления на работу. Вокруг меня было много новых совхозов, все они строились, и трудно было решить, куда меня отправить в первую очередь.
В это утро, как всегда, я пришел в исполком. В приемной председателя сидел мальчик.
– Занят? – спросил я и кивнул на дверь председателя.
– Занят, – ответил мальчик.
Дверь в кабинет была приоткрыта, и оттуда доносился возмущенный мужской голос:
– Мы этого инженера ждем шесть месяцев, а ты хочешь его потихоньку отправить в другой совхоз. Нам дома надо строить. Больше я не могу заставлять людей ждать! У меня ведь такой народ. Славный, милый, молодой народ или бывшие фронтовики. Они приехали на целину черт знает откуда, а мы не можем построить им дома. Я тебя и слушать не хочу! Ух, как я зол на вас: вечно тянете. Три дня держат инженера без дела, а мой славный народ ждет. Ух, как я зол! От злости прямо голова закружилась!
Я посмотрел на мальчика. Он поймал мой взгляд и сказал:
– Это дед. За инженером мы приехали.
– А как зовут твоего деда? – спросил я.
– Щеголеев Иван Сергеевич.
«Славный народ, славный народ… Ну конечно, это майор Щеголеев», – подумал я.
Когда я вошел в кабинет председателя, Щеголеев замолчал, сердито посмотрел в мою сторону и отвернулся.
Председатель тоже молчал – видно, не хотел при Щеголееве говорить, что я и есть тот самый инженер, из-за которого идет спор.
А я смотрел в красный, седой затылок Щеголеева и думал: «Ну что же ты, Щеголеев, отвернулся или так постарел, что не узнаешь старых друзей?»
И вдруг Щеголеев оглянулся и внимательно посмотрел на меня. Встал и, припадая на левую ногу, почти побежал мне навстречу:
– Алеша, милый Алеша! – Он обнял меня за плечи и все хлопал по спине. – Алеша, дорогой мой! Ах, как я рад тебе! – Он повернулся к председателю. – Мой старый друг. – Потом Щеголеев спросил меня: – Надолго к нам?
– Приехал строить.
– Строить? – Глаза у Щеголеева округлились, а потом он захохотал. Он смеялся от души, до слез.
– Здорово получилось, – сказал он председателю. – Придется у тебя инженера забрать на правах дружбы.
Председатель обиженно поджал губы и нехотя ответил:
– Везет тебе, Щеголеев. Только вы учтите, товарищ инженер, он вас будет уговаривать остаться в совхозе совсем, но из этого ничего не выйдет.
Через час мы уже пылили по грунтовой дороге в совхоз.
Щеголеев сам вел машину; его внук Леня сидел рядом с ним.
Щеголеев поминутно оглядывался на меня.
– Машка, Машка будет счастлива. Я все вспоминал: где, думаю, Алеха? Вот бы взял и прикатил на целину. – Щеголеев повернулся к Лене. – Ты что так скептически поджимаешь губы? Не догадался, кто это? Я тебе рассказывал, рассказывал, а ты все забыл.
– За меня не беспокойся, – ответил Леня. – Я ничего не забыл. – Леня незаметно посмотрел на меня. – Просто сомневался. Думал, он не такой.
– А какой же? – удивился Щеголеев.
– Ну, вроде тебя.
– Ты слышишь, Алеша, он считает, что все бывшие военные такие крикливые, как я. Особенно партизаны. Партизаны, партизаны… Ты-то помнишь партизан?
Щеголеев замолчал. И я тоже молчал.
Вспоминал прошлое, военные годы. Смотрел на Щеголеева и вспоминал…
Его привезли ночью. Дверь в палату широко открылась, и две сестры вкатили на коляске раненого.
– Свет, черт побери, свет вы можете включить, хотя бы на одну минуту?! – Он не говорил, а просто орал.
От этого голоса я сразу проснулся.
Сестра включила свет, и я увидел немолодого мужчину с большим красным лицом.
– Извините меня, – сказал мужчина, – терпеть не могу без света укладываться спать. Я же не крот, и если у нас такие комфортабельные условия, то могу я лечь нормально?
Обе ноги у него были перевязаны.
Наконец он улегся. Сестра потушила свет. Прошло минут пять.