– Вы спите? – спросил он. – Разрешите представиться. Майор Щеголеев. Иван Сергеевич.
– Алексей Петров.
– Какого рода войск?
– Сапер, инженерные войска.
– А я кавалерист. Больше двадцати лет на лошадках. Многие кавалеристы, знаете ли, переметнулись в танкисты, – сказал он с обидой. – А я нет.
Утром он проснулся и сразу стал звать санитарку.
Санитарка прибежала быстро – все же тяжелораненый и новый, только с фронта. К новым всегда больше внимания.
– Принесите горячей воды. Побриться надо.
– И-и-и… милый, потерпи, – ответила санитарка. – Здесь процедуры поважней.
Он зло почесал подбородок.
– Видали порядки? А у меня, пока не побреюсь, ноги в два раза сильнее болят, черт побери! – Он любил чертыхаться.
Скоро санитарка принесла ему в стакане воду. Щеголеев вытащил из тумбочки бритвенный прибор, намылил лицо и лежа, без зеркала, побрился.
Он брился каждый день, нещадно выскребая лицо. После этого у него сразу улучшалось настроение и он оживленно крутил красноватым, отполированным лицом.
– А я из партизан. В сорок первом, зимой, нас отправили в рейд по тылам врага. Дрались, голодали, мерзли. Кони до единого у нас пали. А люди живучие. Все кони пали, а люди выдержали. Тут я подсобрал местных мужиков и остался партизанить в белорусских лесах. Вот и партизанил, пока не пришибли. Разрывной в обе ноги навылет. Черт побери! Снайпер фашистский. Спасибо, что в ноги. Снайперу, я вам скажу, все равно. Он может и голову провинтить в одну секунду. И провинтил бы. Да я голову успел в окопчик спрятать, а ноги – нет.
– Вы не скажете, который час? – снова заговорил он.
– Десять.
– Что-то долго нет Машки.
– Знакомая работает в госпитале?
– Нет, со стороны.
– Могут не пустить. Здесь строго. Главный врач – профессор Железная Дисциплина.
– А я плевал на его железную дисциплину. Я с ним вчера уже побеседовал. Пусть только попробует не пропустить Машку, я камня на камне от госпиталя не оставлю.
– Что же вы сделаете? – спросил я.
– Что?.. – Он приподнялся на локтях. – Голодовку объявлю. Думаете, обвинят в дезертирстве? Кукиш. Я кадровик, у Котовского в гражданскую воевал и в партизанах остался по доброй воле.
В это время дверь нашей палаты открылась, и вошла девочка лет одиннадцати. На ней был надет длинный белый халат, и волосы повязаны белым платочком.
– А, Машка, наконец-то! Вот вам и Машка, – сказал он мне. – Ты почему поздно?
– Я пришла давно. Там все сердитые такие. Не пускают, и разговаривать никто не хочет. Говорю им: «В госпитале лежит наш командир, и мне надо его проведать». А они говорят: «Здесь много командиров».
– «Командир, командир»! Глупая башка, – тихо перебил ее Щеголеев. – Назвала бы отцом.
– А тут вышел толстый генерал, – продолжала Машка. – Они перед ним вытянулись. Он меня и пустил.
– Это главный. Его здесь зовут Железная Дисциплина. Ну, что я говорил? Он догадался, что со мной лучше по-хорошему. А, сапер?
Мне все-таки показалось, что Щеголеев любит немного прихвастнуть, и я промолчал.
– Как устроилась? – спросил Щеголеев.
– Хорошо. Во всей квартире только одна тетенька живет. Анна Семеновна. Она говорит, что вас считали убитым и хотели занять вашу комнату. А она не дала и все время платила за вас деньги в домоуправление. Она сказала: «Не такой он мужчина, чтобы так легко пропасть».
– Анна Семеновна меня знает, – сказал Щеголеев. – Ты у нее спроси, сколько я должен ей за квартиру. И отдай. Ну, куда же остальные соседи подевались?
– Эвакуировались, – сказала Маша.
– Сбежали, значит. Струсили.
– Ну почему же сбежали? – спросил я. – Сейчас из Москвы многие уехали. Женщины, старики, дети.
– Раз я говорю струсили – значит, знаю. Я бы их! Ну, пусть живут, тыловые крысы. С запахом на душе не больно сладко жить.
У него был неровный, крикливый характер. И он перескакивал в разговоре с одного предмета на другой с необыкновенной легкостью.
– Ты ела?
Машка кивнула головой.
– Врешь, – сказал Щеголеев. Он полез в тумбочку и достал манный пудинг, который нам давали на завтрак. – Ешь!
– Не хочу. Я ела, и чего вы ко мне пристали!
– Ешь, я тебе приказываю! Видали, какая взрослая стала – стесняется…
Он сказал, когда Маша ушла:
– Грубоват я, сам знаю. Часто кричу без толку. Солдафон. – И сердито добавил: – Своих детей никогда у меня не было и поэтому тонких родительских чувств не переживал. Не знаю, как они там обожают своих ребятишек. А Машку я в одной деревне подобрал, когда партизанил.
Во время ужина объявили воздушную тревогу, и все пошли в бомбоубежище. Я тоже прямо из столовой пошел в бомбоубежище. После отмены тревоги вернулся в палату.
– Слава богу, что пришли, – сказал Щеголеев. – Заждался. Вот номер телефона. Звякните – узнайте, как Машка.
Я долго звонил по телефону. Никто не снимал там трубку.
– Не отвечают? Ах, черт возьми! Волнуюсь я, прямо руки трясутся.
– Они, вероятно, ушли в бомбоубежище и не вернулись, – сказал я.
– Не успокаивайте меня! – зло перебил он. – Я сам знаю. А вы лучше еще раз позвоните.
Я звонил пять раз и наконец дозвонился. Оказывается, Анна Семеновна с Машкой прятались в метро.
– Молодец Анна Семеновна, – сказал Щеголеев. – Нечего зря головой рисковать. Бомбоубежище могут пробить, или дом завалится, а в метро надежно.
Ноги, видно, у него очень болели. Он во сне стонал. А днем, когда разговаривали, про них даже ни разу не вспомнил. Только во время перевязок всегда просил меня уйти.
– Неприятно смотреть, знаете ли, – сказал он. – Все там разворочено, и запах не из приятных.
Через несколько дней к нам зашел главный врач.
– Вот что, майор, – сказал он Щеголееву. – Правую ногу надо прооперировать, плохо срастается. – Он встал на колени перед кроватью Щеголеева и приложил ухо к его груди. – Сердечко пошаливает. Надо беречь сердце. Ну, хочешь, чтобы нога была хорошая?
– Не возражаю, – сказал Щеголеев.
– Тогда будем оперировать, но без наркоза. Сердце надо беречь. Согласен?
– Согласен, – ответил Щеголеев.
Перед операцией он сказал мне:
– Машке не говори, что операция. Скажи: увезли на перевязку или на снимки в рентгеновский кабинет. А ее отправь домой, пусть приходит завтра.
Щеголеева привезли через три часа. Его красное, отполированное лицо было на этот раз белым, как простыня, которой он был прикрыт.
– Почему он спит? – удивился я. – Ведь ему должны были делать операцию без наркоза.
– Ох, лучше не вспоминать, – ответила сестра. – Дали ему наркоз. Когда уже все приготовили к операции и сняли повязку с ноги, он вдруг говорит профессору: «Я без наркоза на операцию не согласен». В общем, боевой между ними получился разговор. Но товарищ майор профессора нашего перекричал, и вот сделали.
Когда Щеголеев очнулся, его начало тошнить, но он все же сказал:
– Терпеть не могу боли. Мне в гражданскую в колене кость сверлили, тоже после ранения, так я этого никогда не забуду. А главный хорош: его в кавалерию вполне можно ваять. Еле я его одолел. Артист.
После операции дела Щеголеева пошли лучше. Месяца через два, к тому времени, когда меня выписывали, он уже спускал ноги с кровати.
– Машка, – сказал Щеголеев, – сейчас Алеша пойдет на первую прогулку, а ты будешь его сопровождать. – Он хитро улыбнулся. – И знаете, куда вы пойдете? Вы пойдете в главный партизанский штаб – узнаете, как мои ребята.
Спорить со Щеголеевым было бесполезно, и мы с Машей, конечно, отправились в партизанский штаб. Там я узнал, что с отрядом Щеголеева совсем плохо. Их накрыли фашисты, и отряд ушел в болота. Посылали самолет, но никого не нашли.
Я вернулся и в мягких тонах рассказал все Щеголееву.
– Ты не темни, не темни! Говори прямо.
А когда я рассказал ему прямо, он сильно расстроился:
– Ах, какие славные, славные там ребята! Ведь им теперь из болота не выйти. Дураки, погибнут в болоте, засосет их. Умрут с голоду. Только я мог бы их разыскать и спасти. – Вдруг он изменился в лице. – Ну, да Машка… Еще Машка знает, где их найти. Она все знает.
Весь день он вставал и ложился. Десятки раз повторял одни и те же слова: «Машка знает. А там люди, славные люди…»
– Ты знаешь, там один мальчишка есть. Шестнадцать лет. Прирожденный математик. Настоящий Лобачевский. Однажды во время бомбежки высчитал скорость падения бомбы. А еще там есть агроном, тоже молодняк. Так он в лесу картошку сажал, особый сорт выращивает к мирному времени. В Белоруссии бульба – важнейшая культура. Слушай, – он схватил меня за руку, – слушай, Алешка, полетел бы ты к ним, а? Ведь пропадут. А? Ну, приедешь ты в новый полк – ни одного знакомого. А здесь тебя, как родного, примут, руки будут целовать. Ты сапер, ты им такую оборону устроишь. Ходы подземные.
– Ну что ты, Иван Сергеевич. Кто меня отпустит и как я их там найду? Ерунда!
– Да ты слушай, слушай! Вы там в один день оборудуете посадочную площадку и примете самолет с Большой земли. Я Машку отправлю с тобой. Она тебя отведет к партизанам. Я бы мог через штаб найти подходящего человека, но мне Машку жалко. А ты ее знаешь. Машку посылаю, понял? Слушай, Алешка, согласись, ведь какое славное, благородное дело сделаешь. Руки тебе будут целовать женщины.
– Ладно, – согласился я. – А без Машки нельзя? Ведь на парашюте прыгать надо.
– Нет, без Машки ты ничего не найдешь. Без Машки – это все равно, что акробатический номер под куполом цирка без тренировки.
На следующее утро я отправился в партизанский штаб.
– Ты наседай на них. Не уходи, пока не дадут согласия, – сказал Щеголеев.
Я пробыл в штабе весь день, но ничего не добился.
– Чиновники, – сказал Щеголеев. – Тыловые крысы. Отказать в таком деле!
– Они не отказали. Но им надо проверить меня, договориться с армейским отделом кадров, доложить начальству.
– На это уйдет две недели. А там люди погибают, – сказал он. – У меня от волнения ноги разболелись. – Он позвонил сестре. – Позовите главного врача.