– Вам плохо? – спросила сестра.
– Нет. Но мне нужен главный врач.
– В чем дело? – сухо спросил главный врач. – Что еще за паника?
– Да никакой паники, – сказал Щеголеев. – Помощь ваша нужна, товарищ генерал. – Щеголеев рассказал все. – Вас знают, вам это ничего не стоит. А Алешка кто? Жалкий саперный капитан. А тут нужно давить.
– Попробую, – сказал главный врач. – Попробую, но мне не особенно нравится вся эта история с девочкой. – Он посмотрел в лицо Щеголеева и увидал его глаза. Не знаю, что он там в них увидел, но только он тут же встал и ушел.
Главный врач принес хорошие новости. Мы должны были лететь не одни: с нами летело пятнадцать молодых ребят из десантных частей.
– Ну, теперь отлично, – сказал Щеголеев. – Теперь вы там наведете порядок. Десантники – отчаянные ребята.
Когда Щеголеев прощался с Машей, он плакал. Слезы стояли у него в глазах, и он совсем сник.
– Машка, ты там осторожнее. Алеша, следи за Машкой. Черт возьми, до чего я волнуюсь!
– А чего вы разволновались? – сказала Маша. – На себя не похожи. А помните, как я ходила в Домниковку, когда в ней немцы были? И ничего?
– Ничего, – сказал Щеголеев.
– А помните, я осталась в лесном лагере, и наскочили немцы. И я убежала. И ничего?
– Ничего. – Щеголеев смотрел ей в лицо с напряженным вниманием. – При первой возможности – сразу обратно. Слышишь, Машка? Это не детское дело – шататься по партизанским отрядам. Сразу обратно, тебе надо в школу.
– Я сразу. Вы не волнуйтесь.
Потом Щеголеев несколько раз поцеловал ее и сказал:
– Ну, дочка, иди.
Взрослому человеку трудно прыгать с парашютом, а тут девочка. Легонькая она, поэтому в ее парашюте сделали несколько дырок и привесили груз, чтобы не повисла в воздухе.
Вылетели ночью, к рассвету добрались. Машу сильно укачало.
– Ну, Маша, пора, – сказал я, а сам подумал: «Еще ни разу такие маленькие не прыгали с парашютом».
Я открыл дверь – там была серая пропасть и холод. А земли не было видно.
– Как только ты прыгнешь, тебя сразу перестанет тошнить. Я первый, а ты за мной.
Она подошла ко мне, и я крепко пожал ее ладошку. И вспомнил Щеголеева, его нервное, подвижное лицо. «Не спит сейчас, – подумал я, – беспокоится о Машке».
Я прыгнул, раскрыл парашют и стал вертеться по сторонам – искать в небе Машку. И, когда я ее увидел, когда я увидел эту крохотную черную точку, этот маленький комочек, я заплакал… А следом за нами попрыгали все ребята.
Я начал дергать за стропы парашюта, чтобы ускорить свое падение. Мне нужно было застраховать Машу на земле: она сама бы не справилась с парашютом. Она могла разбиться.
Приземлился, погасил парашют, быстро отстегнул лямки и побежал к тому месту, где приземлялась Маша. Зацепился за сук дерева, разорвал куртку и поранил руку, но все же успел. Подхватил Машу на лету и поцеловал. Так я был рад, что все закончилось благополучно.
Когда все собрались, я сказал:
– Отсюда надо быстрее уйти. Нас могли засечь немцы. Соображаешь, где мы?
– Да. Мы здесь до войны всегда землянику собирали. Фашисты сюда не пойдут. Они из лесу не дают выйти, а сюда редко добираются.
Она чувствовала себя в этом лесу, как в родном доме, и совсем не боялась. Она даже не боялась ночевать в темном лесу. Я лежал с открытыми глазами и ловил лесные шорохи, а она преспокойно спала.
Мы нашли партизан на третьи сутки. Они, когда увидели Машу, так прямо не знали, что делать от радости.
А через несколько дней мы приготовили площадку, и с Большой земли прилетел самолет с боеприпасами и продуктами. Машка на этом самолете улетела в Москву…
Щеголеев остановил машину. Он оглянулся.
– Вспомнил старое? – догадался он. – Надо отдохнуть. Жара, и ноги затекли.
– А у тебя сердце не болит? – спросил Леня.
– Видал наблюдателя? Машка приставила. Везде за мной ходит. Прилип. – Он повернулся к Лене. – Не болит у меня сердце. У меня никогда не болит сердце, это вы все с мамой придумали.
– Ну и хорошо, что не болит, – спокойно ответил Леня.
– А Маша что делает в совхозе? – спросил я.
– Машка – учительница. Строга до ужаса. – Щеголеев вынул из кармана фотокарточку. – Вот она, полюбуйся.
Это была совсем взрослая женщина. Столько ведь лет прошло.
– Маша похожа на тебя, Иван Сергеевич, – сказал я. – И нос другой, и глаза не твои. А все равно похожа.
Щеголеев довольно улыбнулся.
– Я тебе поэтому и показал. Хотел проверить, не ты первый это подметил. У меня с ней родственные души. У нее даже мои привычки.
Щеголеев тяжело вздохнул:
– Скоро уйду на пенсию, буду сидеть около Машки и отдыхать. Буду ребятишкам рассказывать про эту проклятую войну. Люди быстро забывают прошлое, а ребятишкам надо знать, как нам это нелегко досталось.
– Поехали, что ли? – позвал Леня.
– Поехали, – ответил Щеголеев.
Он шел к машине впереди меня. Я посмотрел в его широкую, по-военному прямую спину и подумал: «Никогда ты не будешь сидеть возле Машки. Характер у тебя беспокойный. Если так сидеть, то нужно прислушиваться к перебоям сердца и к боли старых ран и ждать смерти. А ты ведь не захочешь прислушиваться…»
Щеголеев изо всех сил старался не хромать и опирался на палку. Но он сильно хромал.
Мальчик с красками
Мальчик сидел в самолёте и не отрываясь смотрел в окно.
Светило солнце. Оно слепило глаза, но мальчик всё равно смотрел.
– Слушай, дорогой, – сказала мальчику мать. – Задёрни шторку или пересядь на соседнее кресло. Здесь слишком жарко от солнца, а тебе это вредно.
Мальчик недовольно посмотрел на мать. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь услышал, что ему вредно сидеть на солнце.
– Мне здесь очень хорошо, – сказал мальчик. – Солнце совсем не мешает.
– Ну ладно, – ответила мать. – Сиди, а я пересяду.
Она пересела на противоположную сторону самолёта. А мальчик продолжал смотреть в окно.
Из кабины вышел лётчик. Это был командир самолёта. Он сел рядом с мальчиком.
Мальчик оглянулся. Теперь рядом с ним сидел стоящий человек. Ему хотелось с ним поговорить. Лётчик это понял. Его хмурое, усталое лицо чуть-чуть посветлело, и он привычно спросил:
– Нравится?
– Очень, – ответил мальчик.
– Мечтаешь тоже, видно, в лётчики?
Мальчик смутился. Он совсем не мечтал быть лётчиком, потому что у него были слабые лёгкие, и он знал, что в лётчики его не возьмут. Врать он не умел, а правду говорить ему не хотелось.
– Я люблю рисовать, – ответил мальчик. – Вон, смотрите: белые облака совсем как стадо белых слонов. У первого под хоботом клыки. Это вожак. А вон облако-кит. Очень красивый хвост.
Мальчик посмотрел на лётчика, увидел, что тот улыбается, и замолчал. Ему стало стыдно, что он рассказывает взрослому человеку, да к тому же ещё лётчику, про каких-то облачных слонов и китов.
Мальчик уткнулся в окно.
Лётчик тронул его за плечо:
– Здорово у тебя работает фантазия. Действительно, до чего эти облака походят на слонов! Ловко ты подметил.
– Мне мама купит в Москве краски, как взрослому художнику, и я буду рисовать, – сказал мальчик. – Честное слово. Смотрите, а вон земля! Она похожа на мозаику – есть такая детская игра.
Лётчик посмотрел на землю. Сколько он летал, а ничего этого не видел. Ему даже стало немножко обидно: столько раз пролетал мимо всяких там слонов и ничего этого не замечал. Он с восхищением посмотрел на этого худенького мальчика.
Небо для него всегда было только местом работы, и он привык его оценивать с точки зрения пригодности для полёта: низкая облачность – плохо для посадки, высокая облачность – отлично для полёта, грозовая – опасно. И ещё он много раз видел за крылом самолёта облака зенитных разрывов вражеских батарей – это было опаснее грозы.
А земля для него была местом посадки, где можно было отдохнуть в ожидании следующих полётов.
Потом лётчика позвали в кабину самолёта, и он ушёл.
А через несколько минут мальчик увидал, что им навстречу, полыхая молниями и грохоча, приближалась большая свинцовая туча.
Мать мальчика снова пересела поближе к сыну. А когда мимо их кресел прошёл второй пилот, она спросила его:
– Это не опасно? Гроза ведь.
– Из Москвы сообщили, что мы можем обойти грозу с севера, – ответил пилот.
Между тем в самолёте сразу стало темно. Пассажиры не отрываясь смотрели на тучу, которая надвигалась на самолёт, и беспокойно переговаривались между собой.
Самолёт развернулся и пошёл вдоль тучи. Ему всё время приходилось забирать правее и правее, потому что туча наступала на него и захватывала с двух сторон. И как-то незаметно самолёт оказался в грозовом кольце. Он кружил в маленьком пространстве посредине, а тучи всё сжимали и сжимали кольцо.
Мальчик увидел, что двое мужчин встали с первых сидений и прошли в хвост самолёта. Все почему-то беспокойно посмотрели им вслед. Потом поднялись ещё двое и тоже пошли в хвост.
Вышел лётчик – сам командир корабля. Он посмотрел на пустые кресла и громко сказал:
– Прошу пассажиров немедленно занять свои места! Самолёту трудно держать равновесие. – Ему неприятна была трусость этих людей, которые при первой опасности бросаются в хвост самолёта, – думают, что это их спасёт.
– Не понимаю вашего приказа, – сказал один из тех мужчин, что пересели в хвост самолёта. – Не всё ли равно, где сидеть?
– А вы всё же пересядьте, – ответил лётчик.
Лицо у него было злое и жестокое. И, пока эти люди возвращались на свои места, он не уходил. При этом взгляд лётчика на секунду встретился со взглядом мальчика. Неожиданно и слишком легкомысленно для такого опасного момента лётчик подумал: «Интересно, на что похожа эта грозовая туча?»
Самолёт стал набирать высоту. Моторы его натужно гудели, обшивка трещала от встречного ветра, он часто проваливался в воздушные ямы, но упрямо лез вверх, чтобы подняться над тучей и там, в чистом, высоком небе, переждать грозу. Это было не так-то легко: набрать высоту на самолёте старой конструкции, но лётчик сумел взобраться выше грозы.