И вдруг он вспомнил. Вспомнил, что есть в городе небольшая зеленая улица. Улица Смоленского. И еще вспомнились светлые прищуренные глаза под козырьком морской фуражки и скупые слова под большой фотографией в одном из залов городского музея:
«Александр Николаевич Смоленский. Выслан в наш город из Одессы за революционную пропаганду среди моряков торгового флота в 1907 г… Активный деятель подпольной большевистской печати. Погиб во время боев с колчаковскими бандами».
Славка закрыл сундук и выпрямился. Теперь он знал, чьей рукой написаны загадочные страницы.
Сунув тетрадный переплет за ремень, а табакерку в карман, он вскарабкался по ящикам под самый потолок, где в маленьком оконце слабо светилось ночное небо.
— Тоник, давай, — негромко крикнул Славка, высунувшись в окошко. Сверху, с крыши, спустился толстый электропровод, который Тоник на время позаимствовал у брата. Обвязав кабель вокруг пояса, Славка выбрался наружу.
Встав на нижний карниз окна, он закинул руку на выгнутый край железного кровельного листа и стал подтягиваться.
Проржавевшее железо разогнулось совершенно неожиданно. Локоть соскользнул, Славка откинулся назад, и ноги сорвались с карниза. Теперь он висел лишь на проводе, который нестерпимо резал грудь и спину.
— Славка! — окликнул его с крыши Тоник. — Ты что, сорвался? Меня так дернуло, что чуть пополам не перерезало.
— Я сейчас, — выдохнул Славка, пытаясь ухватиться за край окна. Но не мог. Теперь окно было выше головы.
— Слушай, кажется, мы сейчас полетим, — довольно хладнокровно сказал Тоник. — Я не удержусь.
Славка представил, как Тоник лежит на крутом скате, обвязавшись кабелем, и судорожно цепляется за гребень крыши. Падать ему пришлось бы не на ноги, а вниз головой, и с большей высоты, чем Славке.
— Ты скорей, у меня железо гнется, — снова заговорил Тоник.
— Я сейчас! — крикнул Славка и оставил бесполезные попытки дотянуться до окна. — Сейчас! Еще секунду продержись.
Он вынул из кармана перочинный нож, открыл его зубами и принялся пилить тупым лезвием кабель, стараясь не думать о том, что висит в пяти метрах от земли. Славка всегда боялся высоты.
Он упал на четвереньки и сразу вскочил. Удар о землю оказался слабее, чем Славка ожидал. Только звенело в ушах и слегка болели отбитые ступни. Лезвие ножа захлопнулось само собой и глубоко разрезало палец.
— Ты что, оборвался? — послышался голос Тоника. — Ты жив?
— Жив, — сказал Славка, зажимая порез, — Спускайся. Я нашел табакерку…
Через полчаса, когда Славка рассказал о своем открытии, они расстались.
— Знаешь… ты хороший товарищ, — сказал Тоник чуть смущенно, прежде чем уйти. — Я бы здорово треснулся с крыши…
— Брось ты, — отмахнулся Славка. — Знаешь что? Оставь пока табакерку у себя. Завтра я зайду…
На следующее утро, придя к Тонику, Славка узнал о его несчастье.
— Эту историю во всех подробностях я узнал гораздо позже, — сказал Виктор, кончая свой рассказ. — На аэродроме Славка объяснил мне лишь самое главное. Когда он кончил, я задал вопрос:
— Табакерка у тебя?
Славка протянул мне ее и спросил в свою очередь:
— А теперь вы возьмете Тоника к морю?
Я не торопился с ответом, внимательно разглядывая его находку. Наконец сказал:
— Возьму… Но при одном условии: если ты отдашь мне эту вещь.
— Зачем она вам? — удивился он.
— Зачем! Для табака, — усмехнулся я.
Славка пожал плечами и, подумав, ответил:
— Берите.
— А Тоник согласится? Ведь вы ее вместе искали.
— Согласится. Ему что? Он и так счастливый.
— Это почему?
— Конечно, — сказал Славка. — К морю едет. Я бы за это что угодно не пожалел, не то что табакерку.
Тогда я и подумал: «Почему бы не сделать счастливым еще одного человека?»
Виктор затянулся трубкой и замолчал. Я с любопытством посмотрел на него.
— Твои сбережения на мотоцикл, верно, пошли прахом?
Он усмехнулся.
— Ерунда… Но если бы ты знал, чего стоило уговорить Славкиных родителей отпустить его со мной!
— Ты это хорошо сделал, конечно, — сказал я. — Но объясни, зачем ты отобрал у мальчишек дорогую им вещь? Маленький ты, что ли?
Виктор достал табакерку и подцепил ногтем пластинку медной защелки так, что стала видна ее обратная сторона. Я разобрал выгравированные на меди маленькие русские буквы: «фабрика И. Крамер».
— Каждую минуту ребята могли обнаружить клеймо и понять, что эта штука никогда не была в Австралии. Думаешь, это было бы для них лучше?..
Мы медленно шагали по берегу. Я продолжал разглядывать табакерку, а Виктор с равнодушным видом сосал трубку.
— Вот что! — сказал я, наконец. — Если ты боишься рака легких, то брось курить вообще. А табакерку отдай ребятам. Ты ненаблюдателен, иначе заметил бы, что замок сюда поставлен гораздо позже, чем сделана табакерка.
С этими словами я вытряхнул табак.
— Сумасшедший! — закричал Виктор. — Это «Золотое руно»!..
Однако я отмахнулся от него, потому что в этот момент заметил на внутренней стороне крышки искусно вырезанный, но уже почти стершийся маленький вензель: латинскую букву «N». И неожиданная мысль поразила меня.
— Ведь старик туземец говорил Смолину: «Норфольк»! — вспомнил я.
— «Норфольк»… Ну и что же?
Прошло два года. История с табакеркой стала постепенно забываться. И вот однажды, перелистывая вечером какой-то исторический журнал, я наткнулся на такие строчки:
«Пролив, отделяющий остров Тасманию от Австралии, носит имя Джорджа Басса. Вместе с лейтенантом Флиндерсом морской врач Басе в 1798 году обошел вокруг Тасмании на маленькой, водоизмещением в двадцать пять тонн шхуне. Это было великим открытием. Жители Сиднея восторженно приветствовали вернувшихся путешественников. Шхуна „Норфольк“ была поставлена на вечный якорь в бухте Порт-Джексон и стала музейным экспонатом. Из ее деревянного киля выточили несколько табакерок. Эти вещи бережно хранятся владельцами. Ценятся они на вес золота…»
Дальше я не стал читать. Схватив журнал, бросился к моим друзьям.
— Так вот откуда наша табакерка… — задумчиво произнес Славка.
— Это-то мы узнали, — возразил Тоник. — Одно теперь неизвестно, как такая редкая вещь попала к старику?
КРАСНЫЙ КЛИВЕР
В час пятнадцать, как по расписанию, появляется Владька. Он ставит у порога измочаленный портфель и старательно трёт о резиновый коврик подошвы. На меня старается не смотреть.
— Зашёл бы сначала домой, — сдержанно говорю я. — Хотя бы пообедал.
— Потом, — отвечает он. — Ладно? Я немножко посижу…
— Ну сиди, — обречённо говорю я, прекрасно понимая, что работать до вечера уже не придётся.
Впрочем, первые минуты Владька добросовестно соблюдает тишину. Сидит на краешке стула и почти не дышит. Разглядывает книжные корешки в шкафу. А я, тоже добросовестно, склоняюсь над статьёй, которую обязательно надо сдать в редакцию к следующему вторнику.
Потом на пол падает жестянка. Я оборачиваюсь. Владькины большущие глаза виновато смотрят на меня из-под берета, который он забыл снять. Затем мы оба переводим взгляд на жестяную баночку — виновницу шума.
— Что это? — спрашиваю я (имеется в виду: «Что это за жизнь? Дадут мне, в конце концов, спокойно работать или нет?»).
— Мазь. Чтобы горн чистить, — торопливо объясняет он и ногой, дотянувшись, придвигает жестянку к себе.
Владька — горнист. Сигналист сводного юнкоровского пионерского отряда «Стрела». В горнисты он попал не очень-то законно, потому что ещё не пионер. Но играет он чисто, весело, и ребята сказали:
— Ладно уж. Всё равно его скоро примем.
Скоро… А когда?
Неделю назад ему исполнилось десять лет. Торжественное обещание он выучил давным-давно. И законы пионеров знает, и вообще всё, что полагается. Не знает лишь, когда будет долгожданная линейка. Говорят — на днях, а точно никто не говорит. Только усмехаются. Что за люди!
Всё у Владьки есть: и форма (морского юнкоровского отряда) с золотистыми нашивками, и голубая пилотка, и значок горниста на воротнике. Но всё это не то. Не так. Потому что отряд — пионерский, а он, Владька, пока здесь без всяких прав. И стоит навытяжку, не поднимая руки, когда все салютуют отрядному знамени.
Скоро ли уж?
Тут и нетерпение, и… разные беспокойные мысли.
Жизнь у третьеклассника тяжела и полна опасностей. То забудется почему-то басня, которую учил накануне, и тебе сразу отметочку — сами знаете какую; то дежурный восьмиклассник (высоченный, как директор) хватает тебя за плечо: «Ты что скачешь по коридору? Ходить разучился?» — и зачем-то записывает фамилию. А сегодня Владька случайно (ну правда же совершенно нечаянно!) зацепил плечом Лидку Васнецову, когда она чертила рамку в тетради по рисованию. Линия получилась кривая, Лидка захныкала и нажаловалась. И у Владьки в дневнике, конечно, написали: «Толкается на уроках! Тов. родители, примите меры!»
Родительских мер Владька не так уж и опасается. А вот не повлияет ли запись на его вступление в пионеры?
Этот осторожный вопрос Владька задаёт мне. Конечно, решать будут ребята, но и от меня кое-что зависит: как-никак я вожатый отряда.
— Поживём — увидим, — рассеянно говорю я.
Но лицо у Владьки делается такое, что трудно не засмеяться. В самом деле, нельзя же обрушивать на человека беду из-за того, что он неосторожно (ну честное слово, не нарочно!) пошевелил плечом.
— Сиди и не мешай мне, великий грешник, — говорю я и пытаюсь вникнуть в статью.
Владька, скинув ботинки, перебирается в кресло и занимает в нём прочную позицию. Я приношу ему бутерброд с кабачковой икрой. Пока бутерброд уничтожается, я успеваю написать четыре строчки.
Владька начинает шумно возиться в кресле.
— Ты что пыхтишь?
Он вытягивает из-за пазухи пионерский галстук и разглаживает его на коленях.
— Ты что, так и таскаешь его с собой?
— Ага.
— Ну зачем? Смотри, помял весь. Неужели дома негде положить?