литый кровью человек, дёргаясь, трепеща кистями рук, шевеля ступнями… Я не видел лиц тех которые убили. Они были закутаны дымом. Но солдаты затем проходили перед трупом, беря на караул перед смертью. Шли стройно, ровно, спокойно, как всегда. Только глаза! Одни смотрели в другую сторону, другие зажмуривались, проходя мимо, бледные, готовые, кажется, упасть, третьи в ужасе смотрели на труп, как смотрит человек в пропасть, от которой не в силах оторвать глаз… Но страшнее всего всё-таки гаррота. Я видел в Испании. Вы знаете, что такое гаррота? Металлический обруч, привинченный к столбу. Палач закручивает винт, — и с каждым поворотом обруч всё туже притискивает шею к столбу, — давит всё сильнее. Глаза вылезают из орбит. Длинный-длинный язык лезет изо рта. Словно с каждым поворотом всё выдавливают из человека. Трепещущие руки вытягиваются, корчащиеся ноги становятся необычайно длинными. Словно всё это вылезает из туловища. И когда я вижу человека, я представляю себе: этого, как летит его голова, этого с высунутым чёрным языком и вылезшими из орбит глазами, того, как он перебирает ногами и крутится на верёвке, того, как он щёлкает зубами и чернеет, стараясь сбросить с головы медную каску, которая его давит, того, как он лежит на земле и дёргается, залитый кровью. Люди для меня — страшные призраки. Я вижу их всех-всех казнёнными. А ночью меня окружают все обезображенные трупы, которые я видел, обезображенные, осквернённые казнью! И я боюсь, боюсь сойти с ума. Если эти образы останутся в моём мозгу и в больном воображении примут ещё более реальную форму?! И жить с ними, с ними, их чувствовать, видеть, осязать их холод и липкую густую влагу крови. Нет! Мне страшно, мне страшно сойти с ума. Лучше пусть меня похоронят живым, и меня задушит крышка гроба, треснувшая, сломанная надавившей землёй. Это ведь будет длиться только несколько минут… Скажите, как может спать палач! Его совесть спокойна, — как совесть тюремщика, как совесть судьи. Следователь, прокурор, судья, тюремщик, палач — всё это звенья одной и той же цепи, которая называется правосудием. И палач может спать, совесть не подпустит к нему ни одного призрака. Он исполнил веление закона, он совершил акт правосудия. Как задушить совесть? И за что она меня мучит? За то, что я смотрел, как убивают, из любопытства. Если это будет моею обязанностью? Если я буду исполнять свой долг? Палачи спят. Я буду, буду тогда спать. И, узнав, что в Англию требуется палач, я подал заявление, что хочу занять эту должность.
— Вам не удалось?
Он покачал головой.
— В наше время борьба за существование так сильна. Оказалось, что раньше меня уж записалось три кандидата. Один врач, хирург без практики. У него большая семья. Один поэт-декадент, ищущий сверхчеловеческих ощущений. И журналист. По поручению редакции, он летал на воздушном шаре, взвёл на себя небывалое преступление и пробыл два года на каторге, теперь ищет места палача, чтобы снова описать читателям свои впечатления. Конкуренция между газетами велика, как и везде.
— И вы?
— Мне остаётся одно: смотреть, смотреть и ждать, когда же, — на сотом, на двухсотом трупе, — я привыкну. Я ищу свой сон. Я мечусь по всем странам. С эшафота на эшафот. Где я, — там, значит, предстоит казнь.
— Вы едете в…
— Поезд приходит туда в половине седьмого, а гильотинированье назначено в семь. Я боюсь, чтобы поезд не опоздал. Казни теперь всё реже и реже…
Он умолк и сидел в углу, тщедушный, жалкий, — словно огромная, голодная хищная птица, ожидающая падали.
Стук колёс и покачивание поезда усыпили меня.
Когда я проснулся, поезд стоял в…
Это крошечная станцийка в полуверсте от города. Вставало серое, пасмурное утро.
За низенькой изгородью из кустарника, в двух шагах от поезда, мой спутник нанимал таратайку, с отчаянием жестикулируя и что-то объясняя извозчику.
Поезд тронулся.
Я видел, как мой ночной спутник вскочил в таратайку, и как она, поднимая облака пыли, вскачь поскакала по направлению к маленькому городку.
И среди этой пыли чернела сгорбившаяся спина человека, боявшегося опоздать на казнь.
Словно он сгорбился, чтобы удобнее всё время смотреть на часы.
И при мысли о том, что где-то там, какому-то неизвестному мне человеку с каждой секундой всё меньше остаётся жить, — мне стало страшно одному в купе.
Я вынул часы и с ужасом смотрел, как стрелка приближалась, приближалась, приближалась к семи.
Как быстро она шла.
И мне хотелось крикнуть ей:
— Стой!
И я чувствовал беспомощность, страшную беспомощность, которая меня разбивала.
Случай
Я проснулся в ужасе.
В безотчётном ужасе, который иногда почему-то охватывает вас ночью, и вы, как ребёнок, дрожите в темноте.
Мне снился сон.
Женщина переходила через улицу. Как вдруг камни мостовой провалились под её ногами, и земля быстро начала засасывать женщину.
Женщина страшно крикнула. Раз, два…
И я в ужасе проснулся.
Что это? Слышал я во сне или, действительно, меня разбудил женский крик?
Я вскочил, отпер дверь и выглянул в освещённый коридор.
Через номер от меня дверь тоже отворилась, и выглянул жилец, в одном белье, с перепуганным лицом.
Значит, мне не приснилось! Он тоже слышал!
Кругом было тихо.
Мы на цыпочках подошли к двери среднего номера и, затаив дыхание, прислушались.
Из номера послышался поцелуй. Звонкий, вкусный.
Мы оба плюнули.
Рассмеялись без звука, кивком головы пожелали друг другу покойной ночи и тихонько, на цыпочках, разошлись, улыбаясь и покачивая головой, по своим комнатам.
Но мне не спалось.
Какая беспокойная ночь!
Когда я засыпал, мне показалось, что кто-то пробует отворить дверь.
И вот теперь…
Я чиркнул спичкой и закурил папиросу.
Словно в ответ на шум, за стеной опять раздался поцелуй. Ещё и ещё.
Без конца!
В них слышались то страсть и зной, то тихо звучала нежность, то говорила благодарность.
Это меня забавляло. Мне хотелось бы смеяться.
Но странно!
Что-то гнетущее было разлито в воздухе. Темнота словно была наполнена тяжёлыми предчувствиями.
За стеной раздался разговор.
Собственно, не разговор. Говорил только мужчина. Женского голоса я не слышал.
Мужской голос говорил:
— Да говори громче! Я ничего не слышу!
И после паузы:
— Уверяю тебя, они ничего не слышат. Они спят.
Опять поцелуй.
Затем — шаги.
— А? Что? Достать тебе платок? Сейчас поищу. Где он? Здесь? Здесь нет. В этом чемодане?
Замки щёлкали. Слышалось шуршанье.
— И здесь нет. В этом?.. И здесь нет. Но где же? Где же? Где же?
В голосе слышалось сильное раздражение.
— В большом сундуке? Но где же ключи?.. Ах, Боже мой, — ну, где же ключи?.. Ты хочешь, чтоб я сломал замок?
Маленькая пауза.
— Изволь. Если ты так хочешь.
Раздался лёгкий треск, стук ящиков, которые спешно вынимали, шуршанье, — словно всё выкидывали на пол. Потом радостный возглас, почти крик:
— А! Вот!
Опять поцелуй.
И всё затихло.
Тишина стала ещё более гнетущей.
Не знаю почему, но я был так взволнован, что слышал удары своего пульса.
Мужской голос заговорил снова.
— Воды? — спросил он. — Сейчас я тебе дам воды… Представь, моя крошка, — в графине ни капли. Дура горничная позабыла налить! Прислуга в этих отелях!.. Что? Очень хочется пить? Хорошо! Я схожу поищу, где у них тут вода…
Хлопнула дверь.
Не знаю почему, движимый каким-то смешным, детским любопытством, я вскочил, тихонько приотворил чуть-чуть свою дверь и в щёлочку выглянул в коридор.
Я видел только вслед быстро удалявшегося мужчину в шляпе, сдвинутой на лоб, с поднятым воротником пальто, сгорбившегося, съёжившегося.
Видно, его пробирал предутренний холод.
И затем всё снова стало тихо.
Прошло десять минут, прошло двадцать. Мужчина с водой не возвращался.
В соседнем номере было тихо-тихо.
Прошло полчаса. Три четверти.
Я лежал на кровати, дрожа всем телом.
Страх рос, рос во мне.
Крутом ни звука. Словно все в этом доме умерли.
Страх мало-помалу переходил в ужас. Меня колотила лихорадка. Зубы стучали.
Мне хотелось крикнуть диким голосом, выбежать в коридор, созвать прислугу, разбудить жильцов.
Зачем?
Что я им скажу?
Что какой-то господин долго ходит за водой? Что я боюсь один в комнате?
Боязнь показаться смешным, показаться глупым, показаться сумасшедшим удерживала меня, и я лежал, словно прибитый гвоздями к постели, прикованный ужасом, — не смея пошевелиться.
А время тянулось медленно-медленно.
И мужчина не возвращался.
И всё было тихо в этом словно вымершем доме.
Засерел рассвет.
Свет какой-то серый и мрачный, и грязный, полз в окна и наполнял комнату.
А он всё не возвращался.
И кругом было тихо, как в могиле.
«Скорей бы день! Скорей бы день!» с тоской думал я, чувствуя, что мой ужас всё растёт и растёт.
Первый звук, раздавшийся в доме, — где-то хлопнули дверью, — оживил меня.
Я вскочил, как безумный, и позвонил долго, настойчиво, тревожно.
Несколько минут молчания, и раздалось шлёпанье туфель.
Я слышал, как коридорный щёлкнул нумератором электрического звонка, как что-то пробормотал, зевнул и медленно, нехотя шёл к моей двери.
Вот когда секунды казались вечностью. Скоро ли он дойдёт?
И едва дверь отворилась, я встретил его лицом к лицу в дверях, так что он даже пошатнулся.
— Что угодно, monsieur?
— Кто живёт в соседнем номере? Вот здесь!
Заспанный лакей посмотрел на меня удивлённо и злобно.
— Какая-то англичанка. Приехала вчера. Что угодно, monsieur?
— Она замужем? Скажите, она замужем?
Лакей смотрел на меня всё изумлённее и изумлённее.
— Почём же мне знать, monsieur? Monsieur задаёт такие странные вопросы! В шестом часу утра! Изволите беспокоить…