И я опустил ей в руку луидор.
— О, сударь, мне кажется, что вы не кто иной, как сам дьявол, — тихо сказала Розочка, подставляя щеку для поцелуя, и убежала.
Все — и прежде всех, конечно, единственный городской извозчик, за которым для меня послали — были несказанно удивлены, когда я на следующее утро заявил, что еду с первым же поездом.
Г. пастор был прямо ошеломлён:
— Как? Вы хотите уехать, даже не побывав в боннской школе? Не познакомившись с нашим учителем? Вам не нравится Бонн?!
— Нет, нет, дорогой г. пастор. Но то, что я здесь увидел! Столько впечатлений, полученных вчера! Вы рассказывали столько удивительных вещей И этот сторож, который непостижимо спит целый день, и эти собаки, преисполненные непримиримой злобы к человеческому роду, и этот негодяй, который ещё никого не убил, но, наверное, убьёт… Нет, г. пастор, не удерживайте меня. Я должен остаться один, один, чтоб разобраться во всех этих впечатлениях, в мыслях, которые родят эти впечатления. Я и так не мог заснуть всю ночь!
— О, да! Мы с женой слышали в вашей комнате как будто вздохи.
— Вот, вот!
— Но я надеюсь, что если вы потом когда-нибудь будете писать о народах, странах, которые вы посетили, вы не забудете на нескольких страницах упомянуть и о Бонне?
— О, я опишу его, г. пастор, в двенадцати томах самого большого формата! Поезжайте, мы опоздаем на поезд!
Пастор стоял на крыльце без шляпы и, улыбаясь, смотрел мне вслед; добрая пасторша кивала мне головой, а хорошенькая Роза, стоя сзади них, махала платком.
Самым красным в мире платком.
Как я был турком
Эта мысль пришла мне в голову как-то за границей, в одном из курортов.
— Буду турком!
Делается это очень легко.
Вы покупаете себе феску, и как только её надели, — весь мир вокруг изменяется к лучшему.
Всё становится необыкновенно деликатным, любезным, внимательным.
— Турок!
На улице, в театре, на железной дороге вы — предмет общего внимания.
— Смотрите! Смотрите! Турок!
Мальчики поутру, идя в школу, останавливаются перед вашими окнами, стоят и пропускают уроки.
— Здесь живёт турок!
Всё это чрезвычайно приятно.
Вы знаете, что десятки людей ежедневно, придя домой, говорят:
— А вы знаете! Я сегодня встретил (или встретила) турка!
— Да неужели?!
Согласитесь, что это очень лестно.
Надо написать «Воскресение», вылепить Лаокоона или нарисовать Сикстинскую Мадонну для того, чтобы возбудить к себе такое же всеобщее внимание, какое вы возбуждаете, всего на всё надевши феску.
И я рекомендую всякому и каждому, приезжая за границу, надевать феску.
Какова бы ни была ваша наружность, — в ней находят «черты храбрых османлисов».
Когда вы молчите, в ваших глазах видят «много восточной лени и неги».
Когда заговорите, все толкают друг друга под столом:
— Смотрите! Смотрите, как горят его глаза!
Ваша жизнь — триумфальное шествие.
Если вы во время еды прибегаете к помощи ножа и вилки, это вызывает всеобщий восторг:
— Как он воспитан!
Если вы в разговоре случайно упомянете, что Лондон лежит на реке Темзе или Париж на реке Сене, — все обмениваются взглядами, изумлёнными и восхищёнными:
— Скажите! Какой образованный!
Если вам удаётся более или менее связно сказать две-три фразы, все находят, что вы прямо красноречивы.
А если вы поднимете платок уронившей его дамы, — Боже, какой неописанный восторг вы вызовете.
— Вот вам и турки! А?!
Об этом будут говорить три дня.
Наконец, если это всё вам надоест, вы можете взять руками кусок ростбифа, вытереть руки о фалды своего соседа или погладить даму по декольте.
И все сделают вид, что ничего не заметили:
— Ведь он турок!
Вообще можно доставить себе массу удовольствий.
Совершенно безнаказанно массу таких удовольствий, за которые всякого европейца выгонят в шею, изобьют или убьют на дуэли.
Раньше так же выгодно и приятно было быть русским.
Когда вы садились за стол, соседи спешили отодвинуть от вас «судок», боясь, что вы сейчас выпьете уксус и начнёте себе мазать прованским маслом сапоги, чтобы блестели.
К концу обеда все бледнели:
— Вот сейчас вынет из бокового кармана сальную свечку, съест, а руки оботрёт об голову соседки!
Но теперь — увы! — эти счастливые времена миновали.
Русских столько шляется повсюду, что на них не обращают никакого внимания.
Разве какой-нибудь особенно любезный иностранец, желая вас занять разговором, спросит:
— А правда, что у вас в газетах разрешают писать только о погоде?
Да и то редко.
Итак, однажды я решил превратиться в турка.
Подъезжая к курорту, я в вагоне, в купе, надел феску, и едва вышел на платформу, ко мне бросились все комиссионеры всех лучших пансионов.
Ещё бы! Каждому пансиону лестно иметь у себя турка!
Я выбрал самый лучший из наилучших, и комиссионер, которому все завидовали, шепнул мне:
— Хозяин с удовольствием сделает вам даже скидку!
Я думаю!
В книге для приезжающих я сделал несколько каракуль и поставил в скобках:
— Осман-Дигма-Бей.
А через две минуты ко мне явился сияющий хозяин:
— Я в первый раз ещё имею честь принимать у себя турка! У меня бывали англичане, французы, немцы, испанцы, русские, даже греки и венгерцы. Но турок, — турок это ещё в первый раз. Я очень, очень рад!
Затем я слышал, как он по очереди обходил все двери, стучал, входил на минутку, говорил что-то и бежал стучать в следующую дверь.
Из-за дверей при этом слышались изумлённые восклицания мужские и женские:
— Да неужели?!
Это он сообщал:
— К нам приехал турок!
К табльдоту явился весь пансион. Мужчины во фраках. Дамы декольте.
Обед с турком! Это был обед-gala. Ведь не всякому случается в его жизни обедать за одним столом с турком.
Во внимание к моим восточным нравам меня посадили между двумя дамами.
И я видел, как у них даже плечи покраснели от гордости:
— Значит, мы ничего себе, если нас выбрали для турка!
Остальные дамы смотрели на них с завистью.
А когда я имел случай одной соседке передать соль, а другой — горчицу, — они были в полном и неописанном восторге.
Все с удовольствием переглянулись:
— Каков?!
— Давно вы из Константинополя? — спросила меня хозяйка.
— Два месяца! — отвечал я.
— Я не имела случая посетить Константинополь Но я бы очень хотела быть Говорят, это такой красивый город.
— Да, Константинополь удивительно красив! — ответил я, но спохватился и, скромно опустив глаза, добавил:
— По крайней мере, так говорят!
Тут все принялись наперерыв расхваливать Константинополь.
Оказалось, что никто ещё «не имел случая посетить этот город». Но что все «ужасно хотят». И что все много о нём читали.
— Эти мечети и минареты, прямые, как стрела, которые уносятся в безоблачное небо!
— А Босфор!
— Особенно в лунную ночь!
Я почувствовал удовольствие, что родился в таком красивом городе.
— Турки — ужасно храбрый народ! — воскликнул кто-то, и все подхватили:
— О, да! О, да! Храбрый и мужественный народ!
И тут, — вот тут-то в первый раз, — я и почувствовал в душе своей гордость,
Что ж удивительного! Приятно, когда тебя принимают за представителя порядочного народа.
Я покраснел, и покраснел при этом искренно. И опустил глаза.
— Право, мне трудно высказывать своё мнение…
Хозяйка, чтоб переменить разговор, щекотавший мою скромность, поспешила задать мне приятный для меня вопрос:
— Как здоровье его величества султана?
Что должен делать турок в таком случае?
Я поблагодарил её взглядом и ответил:
— Здоровье его мудрости, его светлости, покровителя правоверных, нашего великого повелителя находится в самом вожделенном благополучии и не оставляет нам, простым смертным, ожидать ничего лучшего!
Все были тронуты этим восточным ответом, а хозяйка поспешила умилённо заметить:
— Вы все, вероятно, так любите вашего султана?
— А разве можно его не любить, когда он тень Аллаха на земле?! — просто ответил я, как будто удивляясь.
И знаете что? Это странно! Но ей Богу я в эту минуту чувствовал, что, действительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!
О ложь! Она начинается с того, что мы обманываем ею других, а кончается тем, что мы сами начинаем в неё верить!
Так актёр, вероятно, входит в роль и начинает искренно ненавидеть короля Клавдия и любить Офелию, действительно, как сорок тысяч братьев любить не могут!
Все с умилением переглянулись при моём ответе:
— Какая непосредственность!
И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:
— Vieux crapule![20]
Собственно говоря, я бы не обратил на это никакого внимания. Какое мне дело до того, что ругают человека, с которым я не знаком даже шапочно?
Но я заметил, что все побледнели. Все взглянули с ужасом на молодую даму и потом уставили на меня глаза, полные мольбы.
Словно уговаривали:
— Не убивай её!
Я почувствовал, что должен что-то делать.
— Но что, чёрт возьми?
Хорошо бы побледнеть. «Турок побледнел, как полотно». Это хорошо! Но как это делается?
На всякий случай я плотно сжал губы и начал дышал носом, делая вид, что мне вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мне к вискам, и я чувствовал, что «всё лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!
Затем я вспомнил, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнул раз, два, даже три. Остановил взгляд сначала на ноже, потом на вилке, потом перевёл его даже для чего-то на стеклянную вазу с фруктами.
Все дрожали.
Несколько минут ничего не было слышно, кроме моего сопенья.
Тогда я решил:
— Довольно! «Турок сделал нечеловеческое усилие и задушил охватившее его бешенство».