Вот после этого заведения, когда вкусовые рецепторы притуплены, Константин мог закупиться и у Заратустры. Для поддержания заданного тона. А он теперь — «Как обычно»! Хотя, впрочем…
— Хотя, впрочем, давай мне литр какого-нибудь посвежее.
— Наше местное пойдет? Свежатина! Буквально вот только что сваренное!
Константин согласно кивал, только продавцу его ответ не был интересен. Он уже устремился к кранам. Шипение. Хруст бутылки. Тонкая струя потекла по полиэтиленовой округлости. Заратустра же пощелкал массивным калькулятором, лежащим возле кассы, и огласил результат.
«Ну не собирался ведь!» — с досадой думал Константин, отсчитывая мелочь. Неужели за прилавком настолько тонкий маркетолог, что парой фраз склонил к спонтанной покупке? Или все же алкоголизм, и спонтанная эта покупка готова по любому поводу состояться. Пятница. Жара. Усталость. Жажда…
Стыдно. Но не отказываться же теперь! Это уж совсем не по-людски. Но на будущее заметочку сделать надо. На полях сознания.
— Ваше пиво. Всего доброго. Заходите еще.
— Всего доброго. Спасибо.
Непродолжительная борьба с доводчиком. Забулдыга проснулся и силился понять, где находится. Константину оставалось только обогнуть дом.
Сметану забыл. Зато при пиве. Глупо-то как! Но возвращаться лень. Ловко все-таки его Заратустра отоварил. Константин четыре года на факультете рекламы и маркетинга отучился, а так не умеет. Бакалавр! А в торговом зале все равно как инородный предмет. Неприжившийся имплант. Этот же — ну явно ведь без образования — а за прилавком как рыба в воде. Как продолжение прилавка. Он будто для того и создан.
Однажды Константин случайно встретил его на улице. Странное было ощущение. Как если бы съемочная группа зазевалась, и в кадр фильма о Средних веках забрел кто-то в космическом скафандре из соседней массовки.
В поле зрения появился желанный подъезд. Рядом привычно опирался о стену сосед. Длинные волосы, спортивный костюм, щетина. Как он умудряется вечно поддерживать ее на уровне двухдневной небритости? Ни больше ни меньше. Словно специально, маргинальности ради.
Напротив подъезда был повален бело-синий забор, за ним — котлован, а дальше — луга. Если Константин правильно помнил карту, то еще дальше — труднопроизносимые курорты с автобусного экрана. Его дом был самым южным в городе. По задумке, на месте котлована уже должен был выситься еще один, но невидимая рука рынка корявым своим почерком внесла в планы коррективы. Застройщик обанкротился. Покупатели остались ни с чем. Теперь люди на том месте, где планировали жить, лишь изредка собирались на унылые митинги. Хотя они и писали на транспарантах «требуем», любому взглянувшему было очевидно — умоляют.
Один из самых массовых митингов Константин наблюдал с балкона. На место тогда пожаловал какой-то то ли депутат, то ли чиновник из местной администрации — плотненький мужичок в очках и костюме по цене квартиры в этом районе. Обманутые дольщики размахивали листами в красно-черных тонах, до балкона доносился недовольный гул. Мужичок то и дело вытирал короткостриженую голову носовым платком. Константин потягивал пиво и наслаждался действом. Потом слово взял обладатель костюма. Его голос с высоты был совсем неслышен, но активная жестикуляция выдавала уверенность и рассудительность. Речь была долгой, а когда он умолк, в толпе согласно закивали. А когда депутат широко — чтоб не запачкать туфли — зашагал к машине, кто-то попросил его сфотографироваться. Костя поперхнулся сухариком, а носители народного гнева принялись по-школьному строиться рядками перед объективом. Да, Уильям, ты был прав. Весь мир — театр. Отыграли спектакль и пошли на поклон. Вспышки. Аплодисменты. Браво. Бис.
— Эу, старина! — послышалось из соседской щетины, — зажигалки не найдется?
Ну это даже не театр. Это уже цирк какой-то. И артисты даже не стараются. Сколько можно ему говорить?
— Сколько можно тебе говорить? Не курю я! Не-ку-рю. Не курил и не буду. И зажигалок с собой не таскаю! Неужели не запомнить, а? Достал уже, ей-богу! Все мозги пропил: ни памяти, ни такта!
Константин уже тянулся к подъездной двери, когда услышал:
— Ишь, обидчивый!
И плевок. А потом почувствовал, что плюнули на него. Второй день подряд. Перебор. Константин выпустил из рук свои покупки, резко обернулся и запустил ногу в живот обидчика. Тот согнулся пополам, немытый хвост описал широкую дугу. Двумя руками за олимпийку, рывком на землю. Скрюченный курильщик нелепо пробежался на полусогнутых и грузно повалился на асфальт. Константин сел ему на грудь. Он уже жалел о происходящем. Не стоило. Слюна попала на самый краешек штанины. Да и случайно наверняка. Даже если бы специально, ответ не слишком симметричный. Но поздно.
Константин не хотел бить своего оппонента, он просто сидел на нем и нелепо тряс за грудки, шипя сквозь стиснутые зубы:
— Ненавижу… Скоты… Достали… До печенок достали, мрази… Куклы сраные, актеришки. Вы ж не люди все! Актеры! Цирк! Комедия! Я ж вижу… Насквозь вас вижу! Уроды фарфоровые… Думали, не замечаю, что вы плюшевые все?! Клоуны, вашу мать, артисты… Дерьмовые артистишки в облезлых костюмчиках!.. Повсюду одни манекены!.. Думаете, я вас не вижу?.. Вижу, все вижу! Насквозь!
Сосед флегматично бился об асфальт лопатками, а иногда и затылком. Когда же речь зашла об актерстве и разоблачении, его зрачки испуганно расширились.
Он стал ерзать ладонью под олимпийкой и трясущимися губами бормотать:
— Т-т-ты видишь? П-п-понял?! Ч-ч-черт, все понял!
Константин умолк и отпрянул, а сосед выудил что-то из-за пазухи и резко закинул в рот. Послышался неприятный хруст. Практически сразу мутные глаза закатились, и курильщик обмяк. Костя наклонился ближе. Пахло перегаром. Губы были прорезаны, во рту осколки какой-то ампулы. Что за чертовщина?! Повернуть голову. Вытряхнуть стекло. На спину. Расстегнуть олимпийку. Массаж сердца. Нужен ли прекардиальный удар? Кажется, от него уже отказались. Где-то читал, что для непрямого массажа сердца идеально подходит ритм Yellow submarine.
Константин сидел перед своим подъездом и вжимал седую грудь незнакомого соседа, напевая хит прошлого века. «We-all-live-in-a-yellow-submarine…» — как же глупо! Лицо под щетиной неумолимо меняло цвет. «Yellow-submarine-yellow-submarine…» А может ли вообще массаж сердца помочь при отравлении? Вызвать скорую! И массажем поддерживать жизнь до прибытия. Константин вскочил и полез за телефоном. Тот упорно цеплялся за карман. Руки сводила судорога. Какой там номер скорой для мобильных? Лишний ноль надо ставить или что? Есть какой-то единый номер службы спасения. То ли 112, то ли 911. Или оба. Костя не без труда попал пальцами в цифры и приложил телефон к уху. Сосед внезапно весь затрясся, словно под напряжением, изо рта пошла пена. В трубке слышались гудки. Пена быстро порозовела. Сосед застыл. Безоговорочно мертвый. Каждой задеревенелой мышцей он выдавал плачевность своего состояния.
— Служба спасения, что у вас случилось?
Боль. Обида. Страх. Константин закричал и швырнул трубку в сторону котлована. Сильно. Пожалуй, телефон бы перелетел на другую сторону несостоявшегося дома, если бы…
Сложно описать, что же случилось с телефоном над центром котлована. Он вспорол небо? Разодрал пространство? Больше всего походило на то, что весь пейзаж к югу от Костиного дома был не более чем изображением на гигантском экране. И телефон этот экран прорвал. Мистический проектор продолжал работать. По небу скользили облака, перелесок вдали кивал верхушками деревьев, вдоль горизонта летела стая птиц. Но посреди этой идиллии зияла прореха. И она достаточно быстро расширялась. Вскоре Константин смог заглянуть по ту сторону.
Там все было мета-, архи- и сверх. Вечность топорщилась чешуею. Послышался звук. Растянутый во времени классический хардкорный переход. Застывший миг наивысшего напряжения. И глаз. Алисо-голубого цвета. Всеобъемлющий. Всевидящий. Всепрощающий. Ресницы его расходились тугими гиперболами и заламывались в четвертое измерение. Был еще запах. Бесконечно разбавленный в своем содержании и бесконечно концентрированный в своей сути. Специфичный. Тяжелый. Нефтяной. Были цвета, цвета столь причудливые, что ни в одном языке им не нашлось бы названия. Более того, некоторые из этих цветов невозможно было рассмотреть. Но их можно было чувствовать. Их можно было знать. Рваная дыра по небу доползла до горизонта. Ее наполняло движение. Суета, образующая покой. Пульсация безмятежности. Это было красиво. Страшно красиво. Пугающе.
Константин пришел в себя и опрометью бросился к подъезду. Будто квартирный бетон был способен защитить от неведомого, запредельного, необъятного. Тяжелая дверь. Запыленные ступени. Одышка.
Константин судорожно распахнул глаза. Который час? Он пошарил рукой по тумбочке. Телефона не было. Возле подушки и под кроватью тоже. Константин почувствовал, что обильно потеет, а постель и без того была сырой. На подушке мокрым пятном красовался нимб. Костя резко встал и пошел на кухню. На третьем шаге из-под ноги выкатилась пустая литровая бутылка. Поднимать не стал. На кухне часы. Настенные. Половина седьмого. Как раз пора на работу. Удачно он без будильника. Привычка.
Взял зажигалку, повернул ручку плиты. Пришлось щелкнуть дюжину-другую раз, прежде чем синее пламя окольцевало конфорку. Поставил чайник. Умылся. Почистил зубы. Оделся. Осмотрел комод, карманы, подоконники. Телефона нигде не было. Чайник засвистел. Константин насыпал в кружку ароматных кофейных гранул и залил кипятком. Сегодня без сахара. Надо взбодриться. Костя вышел с кофе на балкон. Выпил неспешными глотками, задумчиво глядя вдаль. Затем поставил кружку на откос окна и пошел обуваться. В старательной слепоте своей он не замечал поперек неба огромный корявый шов.
Уже обутый, Костя вернулся на кухню и взял зажигалку. На всякий случай.
Антон МорозовЮридическая процедура
Конвенция глубоко аморальна. Это он прекрасно помнил. Сколько раз обсуждалось, что она нарушает права человека? Бесчисленное количество раз. Но Межправительственная Ассамблея всегда принимает удобные для себя законы, закрывая глаза на такую незначительную деталь, как осознанный выбор человека. Обеспеченные старики с вечно обновляемыми телами всегда любят повторять, что в вопросах морали не стоит быть поспешным, что этические нормы должны развиваться совместно с научно-техническим прогрессом. Но ведь как раз Конвенция и является самым вопиющим попранием этики. Простая логическая мысль.