26 февраля.
Сегодня вышел новый номер «Крокодиленка». На нем вместо рисунка я увидел свой карандаш, исписанный формулами. Он был прикреплен к бумаге ниточками.
Под этим карандашом было, написано:
«По самым скромным подсчетам, Сеня Ложечкин затратил на эту ювелирную работу не меньше трех часов.
Не лучше ли было бы затратить один час и честно выучить формулы?»
Ничего, Кирочка! Последний раз вы торжествуете. Вы и не знаете, какие тучи собираются на вашем горизонте. Вы и не знаете, что вчера вечером Артамонов целый час объяснял нам с Бодровым алгебру, а потом мы еще час гоняли его по географии. И вы пока еще не заметили, что Бодров, Артамонов и Ложечкин сидели сегодня на уроках, словно в рот воды набрав. Вы не заметили, что Артамонов на переменах никому не подставил ножку, никого не щелкнул по затылку. Ничего! Скоро заметите!
Оказывается, не так уж трудно молчать, если с тобой не заговаривают.
28 февраля.
Вчера не писал в дневник: сидел над алгеброй. Все эти дни в классе мертвая тишина. Кира с Валеркой удивленно поглядывают на нас, мы молчим и ехидно улыбаемся.
Артамонова вызвала к доске географичка. Редактор и художник насторожились было и приготовили карандаши, надеясь получить материал для фельетона о плохом знании географии, но они просчитались: Артамонову поставили четверку.
Сегодня после уроков Кирилл с Валеркой не пошли в пионерскую комнату делать свою газету. Представляю себе, как они скучают!
29 февраля.
«Крокодиленок» не вышел!!!
В коридоре уже не видно было толпы смеющихся ребят, и никто не качал редактора и художника!
Я ответил по алгебре на пятерку (интересный все-таки этот предмет!), а Бодров — на тройку.
Во время большой перемены безработные члены редколлегии слонялись по коридору с унылыми лицами, а мы с Артамоновым ходили следом за ними и подтрунивали.
— Уважаемые сверхталантливые редакторы! — говорил я. — Позвольте узнать, почему не выходит ваша великолепная сатирическая газета? Материала не хватает? Все хулиганы и лентяи забастовали? Ах, какое безобразие!
— Вы дайте объявление, — советовал Артамонов: — так, мол, и так. «Каждый желающий читать сатирическую газету должен хотя бы раз в месяц получить двойку и нарушить дисциплину».
— Вы установите премию для двоечников, — предлагал я. — Или платите по таксе: за двойку — по рублю, а за болтовню на уроке — по полтиннику.
1 марта.
Спешу записать сегодняшний день. Важные события!
После уроков в класс вошел Игорь и сказал:
— Внимание! Прошу не расходиться. Вчера вечером состоялось заседание совета дружины. Сейчас председатель совета отряда Лева Курочкин прочтет вам постановление, вынесенное на этом заседании.
Лева поднялся на кафедру и стал читать:
— «Совет дружины отмечает, что шестой класс «Б», всегда считавшийся одним из лучших классов в школе, за последнее время добился еще больших успехов. За последнее время ученики этого класса не имели ни одного замечания по дисциплине и полностью ликвидировали плохие отметки…»
— Ура! — закричал Артамонов.
— Ура-а! — закричал весь класс, и я в том числе.
Я всегда был уверен, что наш класс самый способный, самый дружный во всей школе.
Лева подождал, пока мы утихнем, и продолжал:
— «…Совет дружины считает, что успехам класса немало способствовала сатирическая газета «Крокодиленок», которая мужественно и невзирая на лица боролась с недостатками в классе и добилась того, что даже самые разболтанные ребята исправились и перестали тянуть класс назад…»
Мы с Бодровым и Артамоновым переглянулись и сразу помрачнели, а Лева повысил голос и продолжал:
— «…Совет дружины постановляет: Первое. Вынести благодарность редактору газеты «Крокодиленок» — пионеру четвертого отряда Кириллу Замятину и художнику «Крокодиленка» — пионеру того же отряда Валерию Пеликанову. Второе. Расширить поле деятельности «Крокодиленка», реорганизовав его из отрядной сатирической газеты в сатирическую газету дружины».
Лева сбежал с кафедры и сел на свое место. Все закричали «ура» в честь «Крокодиленка». Даже Бодров почему-то закричал «ура». Не кричали только мы с Михаилом.
Игорь переглянулся с редакторами и поднял руку:
— Тихо!.. Тишина! Сейчас на ваших глазах будет выпущен экстренный и последний выпуск отрядного «Крокодиленка». Прошу сидеть совершенно тихо и не мешать редакции в ее ответственной работе… Товарищи редакторы, пожалуйста!
Ясно было, что они обо всем условились заранее, но о чем — никто не знал. Весь класс притих. Со своего места поднялся Валерка, взошел на кафедру и, ни слова не говоря, стал рисовать мелом на доске заголовок «Крокодиленка». Внизу он приписал: «Экстренный выпуск». Окончив свою работу, художник по-прежнему молча сел на свое место, а к доске отправился редактор и начал писать заметку. И по мере того как он писал, весь класс хором по слогам читал написанное:
— «О-чень при-ят-но, что Ар-та-мо-нов, Бод-ров и Ло-жеч-кин под-тя-ну-лись. К со-жа-ле-ни-ю, хо-дят слу-хи, что о-ни ис-пра-ви-лись лишь для то-го, что-бы на-со-лить «Кро-ко-ди-лен-ку». Так ли э-то?»
Редактор кончил писать и вернулся за парту. Все ребята смеялись и весело поглядывали на нас, а мы сидели красные и не знали — злиться нам или тоже смеяться.
— Ну! Редакция ждет ответа на эту корреспонденцию, — сказал Игорь.
Миша Артамонов встал, смущенно улыбаясь подошел к доске и написал:
«Критику считаем справедливой.
Мы с Бодровым тоже встали и пошли расписываться…
Кончаю писать. Через полчаса идем с Кириллом в кино.
«Хвостик»
Зал, отделенный от сцены коричневым занавесом, уже наполнялся зрителями. Оттуда доносился гомон многочисленных голосов, громыхание передвигаемых скамеек и стульев.
Драматический кружок старших классов ставил сегодня третий акт комедии Островского «Бедность — не порок». Мне было поручено написать для журнала очерк об этом кружке. Я побывал уже на репетициях, перезнакомился со всеми актерами и теперь находился на сцене, где царила обычная в таких случаях суматоха.
Все, конечно, очень волновались.
Волновались рабочие сцены. Изразцовая печь, сделанная из деревянных планочек и глянцевой бумаги, разлезлась у них по швам при переноске с первого этажа на третий. Портреты предков Торцова в овальных золоченых рамах оказались слишком тяжелыми для стен «купеческого особняка», и те собирались завалиться. Все это приходилось наспех улаживать. Волновался руководитель кружка — преподаватель литературы Игнатий Федорович. Высокий, худощавый, с куцыми седыми усиками, он ходил по сцене, положив ладонь на плечо восьмикласснице, игравшей Любовь Гордеевну, и ласково внушал:
— Верочка, так вы, братик, не подведете? Помните насчет паузы в объяснении с Митей? Пауза, голубчик, — великое дело, если вовремя. Это еще Станиславский говорил… Не подведете, братик, а?
Волновался, и, пожалуй, больше всех, помощник режиссера Родя Дубов — широкоплечий паренек с квадратной, покрытой веснушками физиономией. На нем лежала ответственность и за декорации, и за бутафорию, и за освещение, и за проклятый занавес, который охотно открывался на репетициях и очень неохотно на спектакле. Родя волчком вертелся среди бутафоров и рабочих сцены. Обычно добродушный, он сейчас не говорил, а рычал, рычал приглушенно, но очень страшно:
— Канделябр-р-ры! Кто оставил на полу канделябры? Убр-рать, Петька, живо! Почисть сюртук на Африкане Коршунове: сел, кретин, на коробку с гримом. Где лестница? Где стремянка? Какой дур-р-рак утащил стремянку?!
Многочисленные подручные Родиона не обижались и метались по сцене, как футболисты по штрафной площадке.
Но вот печку отремонтировали, декорации укрепили.
Родя оглядел сцену, потирая ладонью воспаленный лоб:
— Так. Теперь только кресла остались. Ну-ка, все! Живо за креслами!
Рабочие бросились в учительскую, где стояли старинные кресла.
На сцене остались помреж, я да несколько уже загримированных актеров, которые, прячась между кулисами, тихонько бормотали свои роли. Игнатий Федорович удалился в смежный со сценой класс, служивший сейчас артистической уборной.
Родя подошел к накрытому богатой скатертью столу и сел на него, болтая ногами.
— Сегодня хорошо управились. Вовремя начнем. — Он с довольным видом окинул взглядом декорации. — Ничего все-таки сделано, а? Я в городском Доме пионеров бывал, так там, честное слово, не лучше: и эпоха не всегда выдержана, и аляповатость какая-то, и…
В этот момент скрипнула дверь, ведущая в артистическую, кто-то произнес: «На, получай!» — и на середину сцены, явно под действием хорошего пинка, вылетел маленький, полный гример-семиклассник Кузя Макаров.
Помреж сполз со стола, сунул руки в карманы брюк и, покусывая губы, медленно приблизился к гримеру.
— Опять «Хвостик»? — процедил он тихо.
Гример горестно поднял плечи и растопырил пальцы, окрашенные во все цвета радуги.
— Опять «Хвостик»? — рявкнул помреж так громко, что, наверно, в зале услышали.
Гример попятился от него и забормотал:
— Ну, Родя… ну вот честное слово!.. Все время только и думал: «Как бы не сказать, как бы не сказать…» — и вдруг… Ну совершенно нечаянно!
Гример пятился, а помреж наступал на него, не вынимая рук из карманов:
— А вот за это «нечаянно» мы вопрос поставим па комсомольском собрании. Понятно тебе? Мы тебе покажем, как человека изводить! Мы тебе покажем, как спектакль портить! А ну… марш! Извинись и продолжай работать.
— Родя, погоди! Он дерется…
— А ты думал, он тебя целовать за это будет?
— Родь, я пойду… Только пусть он остынет немного, и я пойду.
— Из-за тебя спектакль прикажешь задерживать? Ну! Марш! Ты что думаешь, я с тобой шуточки шучу?