Священник поднес фотографию к глазам и близоруко прищурился.
— А лупа у вас есть?
Пейн подал лупу. Некоторое время патер пристально разглядывал снимок.
— Взгляните на корешок книги, что стоит на полке за рамой. «История папессы Иоанны». Интересно, как… о Господи. А вот и еще одна, что-то про Исландию. Невероятно, обнаружить разгадку таким удивительным способом! Где были мои глаза? Какой же я осел, что не заметил раньше!
— Не заметили чего? — нетерпеливо спросил Пейн.
— Недостающего звена, — ответил отец Браун. — Зато теперь мне все ясно. Да, теперь я знаю, как развивалась эта печальная история от начала до конца.
— И как же? — вскричал Пейн.
— Оказывается, — улыбнулся священник, — в библиотеке замка есть книги о папессе Иоанне и об Исландии, и еще одна, название которой начинается: «Религия Фридриха…» Нетрудно догадаться, что в конце.
Заметив нетерпение собеседника, священник посерьезнел:
— По правде сказать, это недостающее звено не самое важное. В деле есть куда более существенные детали. Начать с обстоятельства, которое наверняка вас удивит. Дарнуэй умер не в семь часов вечера, он был мертв с самого утра.
— Удивит — это мягко сказано, — нахмурился Пейн, — учитывая, что днем мы оба видели его живым и здоровым.
— Нет, не видели, — спокойно возразил отец Браун. — Мы думали, что видим, как он возится с фотоаппаратом. Признайтесь, когда вы вошли, фотограф прятал голову под черным плащом. Во всяком случае, когда вошел я, так и было. Недаром что-то смутило меня в его фигуре. И не потому, что он хромал, — как раз хромым он не выглядел! Как всегда, Дарнуэй был в черном, но, согласитесь, если один человек попытается принять позу, свойственную другому, его телодвижения выглядят неестественно.
— Вы хотите сказать, — вздрогнул Пейн, — что мы видели незнакомца?
— Убийцу, — ответил отец Браун. — Он убил Дарнуэя на рассвете и вместе с трупом прятался в лаборатории. Отличный тайник: никому не придет в голову туда сунуться, а если кому и придет, в темноте он мало что увидит. А затем убийца подстроил так, чтобы ровно в семь тело рухнуло на пол, а смерть Дарнуэя приписали старинному проклятию.
— Не понимаю, почему он не убил его ровно в семь? Ради чего стерег тело четырнадцать часов?
— А вы не задавались вопросом, — поинтересовался священник, — почему фотография так и не была сделана? Дело в том, что убийца хотел помешать Дарнуэю отправить снимок антиквару.
Внезапно наступило молчание, затем отец Браун тихо спросил:
— Неужели вы не видите, как все просто? Вы же сами сказали, что человек может придать себе сходство с портретом, но не проще ли нарисовать портрет, похожий на человека? Другими словами, нет никакого проклятия. Нет старинного портрета, нет надписи на портрете, нет легенды о муже, погубившем жену. Есть человек, умный и жестокий, который пожелал смерти другому человеку, задумав украсть его невесту.
Неожиданно священник печально улыбнулся Пейну, словно хотел его утешить.
— Думаете, я говорю о вас? Нет, вы не единственный, кто навещал старый дом из романтических побуждений. Вы знаете этого человека или думаете, что знаете. Ибо в душе Мартина Вуда, художника и антиквара, таились глубины, о которых не подозревали друзья. Помните, его пригласили в замок описать старинные картины? Когда художника зовут составить каталог пыльной рухляди, это значит, что от него ждут отчета, какими сокровищами обладают хозяева. И они не удивятся, если художник обнаружит то, о существовании чего они не подозревали. Разумеется, подделка должна быть отменного качества, и тут Вуд не оплошал. Так что он не преувеличивал, когда говорил, что картина написана мастером, по таланту равным Гольбейну.
— Я потрясен, — признался Пейн, — однако в этом деле еще столько неясного! Откуда он знал, как выглядит Дарнуэй? Как именно он его убил? Доктора до сих пор гадают о причине смерти.
— Я видел снимок, который австралиец прислал мисс Дарнуэй до своего приезда, — сказал священник. — Наверняка Вуду не составило труда узнать остальное. О многом мы можем только догадываться. Помните, он предлагал помочь Дарнуэю в лаборатории? Идеальное место, чтобы воткнуть иглу с ядом, особенно если все яды под рукой. Другое не давало мне покоя: как Вуд умудрился оказаться в двух местах одновременно? Как вытащил труп из лаборатории и прислонил к фотоаппарату, чтобы тот рухнул на пол спустя несколько секунд, а сам в то же самое время искал книгу в библиотеке? Какой я болван, что не догадался осмотреть книжные полки! И только сейчас, на этом снимке, благодаря счастливому стечению обстоятельств, обнаружил книгу о папессе Иоанне!
— Самую таинственную загадку вы приберегли напоследок, — мрачно промолвил Пейн. — Какое отношение к убийству имеет папесса Иоанна?
— Не говоря уже об Исландии и религии какого-то Фридриха. Остается выяснить, что за человек был покойный лорд Дарнуэй.
— И это все? — растерялся Пейн.
— Полагаю, старый лорд сочетал редкую образованность с эксцентрическим складом ума, — сказал отец Браун. — Как человек образованный, он знал, что не было никакой папессы Иоанны. Как человеку с чувством юмора, ему нравилось сочинять названия вроде «Змей Исландии», которых также нет в природе. Полагаю, название третьей книги звучит как «Религия Фридриха Великого». Еще одна выдумка. Зачем придумывать названия книгам, которые вовсе не книги? Другими словами, зачем нужен книжный шкаф, который вовсе не шкаф?
— Теперь я понял! — вскричал Вуд. — Выходит, в доме есть потайная лестница…
— И она ведет в комнатку, которую Вуд предложил использовать как лабораторию, — кивнул священник. — Дело не стоило выеденного яйца, а я вел себя как болван. Нас одурачили романтическими бреднями о вымирающих старинных семействах и разрушенных фамильных замках. Как тут обойтись без потайной лестницы, которая ведет в тайник, где во времена гонений прятались католические священники? И я заслужил, чтобы меня туда посадили.
Призрак Гидеона Уайза
Пер. Е. Доброхотовой-Майковой
Отец Браун всегда упоминал это дело как самый курьезный пример в теории алиби, утверждающей, что никто, в отличие от легендарной ирландской птицы[91], не может находиться в двух местах сразу. Для начала, Джеймс Бирн как ирландский журналист являл собой ближайшее подобие ирландской птицы и сумел побывать если не в двух местах одновременно, то на двух полюсах общественно-политической жизни в течение двадцати минут. Один полюс располагался в роскошных залах отеля «Вавилон», где три угольных магната собрались с намерением провести локаут и списать его на забастовку. Второй — в кабачке за фасадом бакалейной лавки, где заседал другой триумвират, жаждущий превратить локаут во всеобщую стачку, а стачку — в революцию. Репортер сновал между враждебными станами беспрепятственно, словно новый герольд или дипломатический посланник.
Он застал трех миллионеров в джунглях цветущих растений средь леса коринфских колонн; в золоченых клетках под расписными сводами, куда доставали лишь верхние листья пальм, пели на разные голоса яркие экзотические птицы. Они могли бы с тем же успехом расточать свои трели в безлюдной глуши, а цветы — благоухать в пустыне, ибо бесчувственные дельцы, по большей части американцы, не обращали на них ни малейшего внимания. И здесь, среди лепнины, на которую никто не смотрел, птиц, которых никто не слушал, пышной обивки и величественной архитектуры, три шахтовладельца говорили о том, что залог успеха — рачительность, бережливость и самоограничение.
Один говорил меньше других и лишь смотрел зоркими неподвижными глазами через пенсне, и его улыбка под черными усиками очень напоминала презрительную усмешку. То был знаменитый Якоб П. Штейн, и он открывал рот, лишь когда имел что-нибудь сказать. Старый Гэллап из Пенсильвании, грузный, с почтенной сединой проповедника и лицом кулачного бойца, напротив, говорил много. Он был настроен добродушно и отчасти уговаривал, отчасти запугивал третьего собеседника, Гидеона Уайза, сухопарого старика с козлиной бородкой, одетого так, как одевается любой его соотечественник-фермер с Центральных равнин. Они спорили, и далеко не в первый раз, что лучше: объединиться или конкурировать. Старый Уайз с упорством старого американского поселенца держался за старый индивидуализм (мы в Англии сказали бы, что он принадлежит к Манчестерской школе), а Гэллап убеждал его отказаться от соперничества и создать всемирный синдикат.
— Вы все равно к этому придете, старина, рано или поздно, — добродушно говорил Гэллап, когда к ним подошел Бирн. — Так устроен нынешний мир, мы не можем вновь стать кустарями-одиночками. Нам надо действовать сообща.
— Если позволите, — спокойно произнес Штейн, — я бы сказал, что сейчас есть нечто поважнее совместных экономических действий. Мы должны быть вместе политически, вот почему я пригласил сюда мистера Бирна. В политике нам необходимо объединиться хотя бы потому, что наши враги уже объединились.
— Насчет политического объединения не спорю, — проворчал Гидеон Уайз.
— Итак, — сказал Штейн журналисту, — я знаю, что вы вхожи к этим людям, мистер Бирн, и попрошу кое-что сделать для нас неофициально. Вам известно, где они собираются. Значение имеют только двое или трое: Джон Элиас и Джейк Холкет, главные агитаторы, и, может быть, еще несчастный стихоплет Хоум.
— Хоум был другом Гидеона, — насмешливо сообщил Гэллап. — Ходил в его воскресную школу или что-то в таком роде.
— Тогда он был христианином, — важно ответил старый Гидеон, — а потом повелся с атеистами. Мы по-прежнему иногда видимся. Я вполне готов поддержать его в борьбе против воинской повинности, но что до треклятых большевиков…
— Простите, — вмешался Штейн. — Дело довольно срочное, и, надеюсь, вы меня извините, если я изложу его мистеру Бирну прямо сейчас. Мистер Бирн, я конфиденциально сообщаю вам, что владею сведениями, вернее, свидетельствами, которые грозят по меньшей мере двум из них большими тюремными сроками за подпольную деятельность во время войны. Я не хочу использовать эти сведения. Однако я пущу их в ход завтра же, если эти люди не изменят свое поведение, о чем и прошу им сказать.