Или что преподобный Дэвид Прайс-Джонс умудрился запить молоко спиртным и даже не заметить?
— Виски пили коммивояжеры, — возразил инспектор. — Они всегда его заказывают.
— А раз заказывают, то рассчитывают получить свой заказ, — сказал отец Браун. — Но вчера, когда официант перенес всю заказанную ими выпивку в другую комнату, этого стакана никто не хватился.
— Может, официант забыл стакан, — неуверенно сказал Гринвуд. — Забыл, а в другой комнате налил посетителю новый.
Отец Браун покачал головой.
— Примите в соображение человеческую натуру. Я говорю о коммивояжерах. Одни называют людей этого звания «простонародьем», другие — «простыми тружениками». Это уж кто как к ним относится. Для меня они прежде всего — люди бесхитростные. В большинстве своем это славный народ: разъезжают по делам и ждут не дождутся, чтобы снова оказаться дома с женушкой, с детишками. Попадаются негодяи — тот обзавелся сразу несколькими женушками, этот ухлопал несколько женушек. Но главное в них — простодушие. И всегда-то они под хмельком. Не то чтобы пьяны, а именно под хмельком — многие герцоги и оксфордские профессора по сравнению с ними горькие пьяницы. В таком состоянии человек все вокруг замечает и если заметит что-то не то — не смолчит. Вы верно обращали внимание, что, когда человек навеселе, всякий пустяк может развязать ему язык. Стоит бармену перелить пива, так что пена течет по кружке, балагур кричит: «Тпру, Эмма!» или «Вот расщедрился!». Представьте же, что вчера за столом в комнате для коммивояжеров собралось пятеро таких балагуров, а им принесли только четыре стакана. Будут они молчать? Да ни за что на свете! Они поднимут крик. В особенности тот, кого обделили. Англичанин, принадлежащий к другому сословию, стал бы молча дожидаться, когда его обслужат. А этот гаркнет: «А про меня забыли?», или «Эй, Джордж, думаешь, я трезвенником заделался?», или «Слушай, Джордж, я пока еще зеленый тюрбан не напялил!». Но бармену вчера таких замечаний не делали. Поэтому я совершенно уверен, что из забытого стакана пил кто-то другой — кто-то, кого мы в расчет не приняли.
— Кто же?
— Вы опираетесь только на показания хозяина и бармена и совсем упустили из виду слова еще одного свидетеля — мальчугана, который подметал ступеньки. Он уверяет, что какой-то человек заходил вчера в гостиницу и почти тут же ушел. Возможно, он тоже был коммивояжером, но не из той развеселой компании. Ни хозяин, ни бармен его не видели — утверждают, что не видели, — но он как-то ухитрился выпить стаканчик виски «на скорую руку». Назовем его для простоты Скорая Рука. Знаете, инспектор, я редко вмешиваюсь в вашу работу. Я знаю, что при всем своем усердии не смогу справиться с ней лучше вас. Мне еще никогда не случалось обращаться в полицию с просьбой начать розыски, пуститься вдогонку за преступником. Но сегодня я прошу вас именно об этом. Найдите этого человека. Разыщите его хоть на дне морском. Поставьте на ноги всю полицию. Даже если вам придется гоняться за ним по всему свету — найдите эту Скорую Руку. Он нам очень нужен.
Гринвуд в отчаянии схватился за голову:
— Что мы о нем знаем? Только то, что незнакомец скор на руку? Есть у него приметы?
— На нем был клетчатый шотландский плащ. И еще он сказал мальчику, что к утру должен быть в Эдинбурге. Больше мальчуган ничего не знает. По-моему, полиции случалось находить преступников, о которых было известно и того меньше.
— Вы принимаете это дело так близко к сердцу, — удивленно заметил инспектор.
Священник озадаченно морщил лоб, словно и сам дивился своей ретивости. Потом решительно сказал:
— Кажется, вы меня не совсем понимаете. Жизнь каждого человека чего-нибудь да стоит. И ваша, и моя. Все мы для чего-то нужны. Это догмат, в который уверовать труднее всего.
Инспектор слушал со вниманием и явно недоумевал.
— Бог дорожит нами. Почему — одному Ему известно. Но только потому и существуют полицейские.
Полицейский так и не понял, с чего это вдруг Провидение позаботилось о нем. А отец Браун продолжал:
— В этом смысле закон справедлив. Если жизнь человека не безделица, то и убийство не безделица. Нельзя допустить, чтобы творение Божие, созданное в великой тайне, было в великой тайне уничтожено. Однако, — это слово он произнес с особой решительностью, — однако жизни всех людей равноценны только в высшем смысле. А в земной жизни убийство значительного человека — подчас не такое уж значительное событие. Вот вы привыкли различать уголовные дела по их важности. Положим, я, самый обычный, земной человек, узнаю, что убили не кого-нибудь — премьер-министра. Но что мне, самому обычному, земному человеку до премьер-министра? Есть он, нет его — какая разница? Да если сегодня прикончат премьер-министра, перестреляют всех политиков, неужто вы думаете, что завтра некому будет занять их место и объявить, что «правительство прекрасно понимает всю серьезность проблемы и обстоятельно изучает пути ее решения»? Нестоящие они люди, сильные мира сего. Почти все, о ком изо дня в день пишут газеты, — нестоящие люди.
Тут голос отца Брауна посуровел, священник встал и пристукнул по столу, что было совсем не в его натуре:
— Но Рэггли — этот дорого стоил! Таких людей мало, а ведь они могли бы спасти Англию. Мрачные, непоколебимые, они — как дорожные указатели на распутьях истории. Последуй мы в том направлении, которое они указывают, мы не скатились бы в трясину торгашества. Декан Свифт, доктор Джонсон[108], Уильям Коббет[109] — каждый из них слыл брюзгой и нелюдимом, зато друзья в них души не чаяли. И было отчего. Вспомните, как великодушно этот старик с сердцем льва простил своего обидчика. На такое великодушие способен лишь отважный боец. Старик подал пример той самой христианской добродетели, о которой разглагольствовал вчера проповедник трезвости. Подал нам, христианам. И если такого-то праведника самым подлым и загадочным образом убивают, это уже не пустяк. Это дело такой великой важности, что даже самый щепетильный человек прибегнет к помощи нашей полиции для розысков убийцы. Не перебивайте меня. На сей раз, вопреки своим правилам, я обращаюсь к вам за помощью.
И поиски начались. Уподобившись «маленькому капралу»[110], который некогда двинул войска и превратил чуть ли не всю Европу в театр боевых действий, маленький священник привел в движение всю полицию королевства. Работа в полицейских участках и почтовых отделениях не утихала даже по ночам. Полиция останавливала машины, перехватывала письма, наводила справки там и сям — только бы напасть на след человека в шотландском плаще и с билетом до Эдинбурга, только бы разыскать этого незнакомца без лица и без имени.
Между тем расследование продолжалось. Заключение врача еще не поступало, но никто не сомневался, что старик умер от яда. Подозрение, конечно, пало на шерри-бренди, а следовательно — на гостиницу.
— В первую очередь — на хозяина, — мрачно уточнил Гринвуд. — Ох и скользкий, по-моему, тип. А может, не обошлось и без прислуги. Взять хотя бы бармена. Он на всех волком смотрит. А Рэггли был забияка, хоть и отходчив. Наверняка бармену от него доставалось. Но главный тут все-таки хозяин, а значит, он и есть подозреваемый номер один.
— Я так и знал, что вы его заподозрите, — сказал отец Браун. — Поэтому я и не склонен его подозревать. Хозяин, прислуга — это же первое, что должно прийти нам в голову. И, видимо, кто-то на это рассчитывал. Вот отчего я решил, что здесь легко совершить убийство. Впрочем, пойдите порасспросите хозяина.
Инспектор ушел, а священник взялся за документы, которые живописали деяния неуемного Джона Рэггли. Вернулся инспектор удивительно быстро.
— Чудеса, да и только! — объявил он. — Я было решил, что придется устраивать этому мошеннику перекрестные допросы — у нас ведь против него никаких улик. А он со страху совсем потерял голову да и выложил все начистоту.
— Знаю, знаю, — кивнул отец Браун. — Вот так же он потерял голову в тот миг, когда наткнулся на труп Рэггли и понял, что старика отравили в его гостинице. Перепугавшись, он не придумал ничего умнее, чем украсить грудь покойника турецким ножом, чтобы подозрение пало на «черномазого», как он, должно быть, выразился. Хозяина можно обвинить лишь в одном — в трусости. Где ему ударить ножом живого человека! Уверен, что он и к мертвецу-то боялся подступиться. Но куда больше он боялся, что его обвинят в преступлении, которого он не совершал. Страх и внушил ему этот нелепый поступок.
— Надо бы еще расспросить бармена, — сказал Гринвуд.
— Что ж, расспросите. Но я лично убежден, что ни хозяин, ни прислуга к убийству не причастны — ведь все подстроено именно так, чтобы убедить нас в их причастности. А вы часом не просматривали эти материалы о Джоне Рэггли?
До чего занятный человек! Дай Бог, кто-нибудь возьмется написать его биографию.
— Я отметил все, что может относиться к делу, — ответил инспектор. — Рэггли был вдовцом. Как-то еще при жизни жены он приревновал к ней одного шотландца, агента по продаже земельных участков, который оказался в этих краях. Похоже, Рэггли тогда разбушевался не на шутку. Поговаривают, будто шотландцы были ему особенно ненавистны после этого случая. Может, из-за этого он и… Ах, вот почему вы так нехорошо улыбаетесь! Шотландец! И наверно из Эдинбурга!
— Очень может быть, — согласился отец Браун. — Но возможно, у него имелись не только личные причины недолюбливать шотландцев. Любопытно: все наши непримиримые тори, которые противостояли торговой братии — вигам, на дух не переносили шотландцев. Вспомните Коббета, доктора Джонсона. Свифт отзывался о шотландском акценте с убийственным сарказмом. Кое-кто даже Шекспира упрекает за то, что он относился к шотландцам с предубеждением. Но предубеждения великих обыкновенно связаны с их убеждениями. А дело, как мне представляется, вот в чем. Шотландцы сравнительно недавно превратились из бедных земледельцев в богатых промышленников. Деятельные и предприимчивые, они устремились на юг, полагая, что несут с собой промышленную цивилизацию. Они и не знали, что на юге давным-давно существует сельскохозяйственная цивилизация. А на земле их предков сельское хозяйство хоть и процветало, но цивилизованным его не назовешь… Ладно, посмотрим, как пойдет дело дальше.