— Не знаю, как мы могли догадаться, когда пробыли там не больше часа, — возразил Фламбо.
— Надо было догадаться до того, как мы туда попали, — отвечал его друг. — Нет, до того, как вы ко мне пришли.
— О чем вы, Господи? — все больше удивлялся француз.
— Голос очень меняется по телефону, — размышлял отец Браун. — Я слышал утром все три действия и счел их пустяками. Сперва позвонила женщина и попросила немедленно приехать в гостиницу. Что это значило? Конечно, что дедушка умирал. Потом она позвонила и сказала, что ехать не надо. Что это значило? Конечно, что дедушка умер. Мирно умер в своей постели, видимо — от сердца, от старости. Тогда она позвонила еще раз и сказала, чтоб я все-таки приехал. Что же значило это? Тут все оказалось намного интересней!
Он помолчал и начал снова:
— Жена очень любит Тигра Тайрона. Поэтому ему и пришла в голову эта безумная и талантливая мысль. Он услышал, что вы пошли по следу; быть может, он знал, что я иногда помогаю вам. И вот он решил задержать нас, разыграв убийство. Да, он сделал страшное дело, но он не убивал. Может быть, он ошарашил жену каким-то зверским здравомыслием — сказал, что она спасет его от тюрьмы, а мертвому все равно. Во всяком случае, жена готова для него на что угодно. И все же она чувствовала, как мерзок этот зловещий спектакль, потому и говорила о святотатстве. Думала она об оскверненной раке — но и об оскверненном смертном ложе.
Доктор Флуд — из этих жалких ученых-мятежников, которые балуются с бомбами, но брату он предан; предан и садовник. Быть может, это говорит в его пользу, что столько людей преданы ему.
Среди книг, которые листал этот доктор, были памфлеты XVII века, и я заметил, что один называется «Истинное свидетельство о суде над лордом Стаффордом». Но ведь дело Стаффорда началось с одного из детективов истории — со смерти сэра Эдмунда Берри Годфри. Его нашли в болоте, а загадка отчасти заключалась в том, что он был и задушен, и проткнут собственной шпагой. Я сразу подумал, что кто-то мог позаимствовать идею, не для убийства, для вящей загадочности.
Потом я увидел, что это подходит ко всем гнусным подробностям — бесовским, конечно, но не только бесовским. Понять этих людей можно, они хотели покруче все запутать, чтобы задержать нас подальше. Вот они и вытащили несчастного старика и заставили его бедное тело ходить колесом — словом, делать все, чего оно делать не может. Надо было подсунуть нам неразрешимую загадку. Свои следы они замели, но забыли убрать метлу. К счастью, мы вовремя догадались.
— Это вы догадались, — сказал Фламбо. — Я бы долго шел по ложному следу, занимался пилюлями.
— Ну, во всяком случае, мы уехали, — благодушно сказал священник.
— Видимо, — сказал сыщик, — поэтому я и еду на такой скорости.
События этого вечера нарушили монастырский покой в обители и в храме. Рака святой Доротеи, вся в золоте и рубинах, стояла в боковой комнатке монастырской часовни до той поры, пока процессия не возьмет ее и не внесет в часовню к концу службы.
Охранял ее один монах, очень зорко и настороженно, ибо он, как и его братья, знал о возможной опасности. Поэтому он и вскочил в тот самый миг, когда в окно, сквозь решетку, просунулось что-то вроде темной змеи.
Тигр Тайрон делал так и прежде, но для монаха это было внове. К счастью, на свете жил человек, для которого приемы Тайрона внове не были; он и появился в дверях — огромный, с воинственными усами, — когда вор собирался выйти. Фламбо и Тигр пристально посмотрели друг на друга и словно бы отдали друг другу честь.
А священник проскользнул в часовню помолиться о тех, кто замешан в этих невероятных событиях. Он скорее улыбался, чем печалился, и, честно говоря, ни в коей мере не ощущал, что дела преступного семейства безнадежны; напротив, надежды здесь было больше, чем для многих куда более почтенных семейств.
Потом он подумал о многом другом, что подсказали место и случай. На фоне зеленого и черного мрамора, в глубине часовни, мерцал темный багрянец великомучеников, а на его фоне алели рубины усыпальницы, розы святой Доротеи. Отец Браун снова подумал о странных событиях и о женщине, боявшейся святотатства, которому она сама помогла. В конце концов, думал он, Доротея тоже любила язычника, но он не убил ее веры. Она умерла свободной, умерла за истину и послала ему розы из рая.
Священник поднял взор и увидел сквозь облака ладана мерцание огоньков, сообщившее ему, что благословение подходит к концу, сейчас пойдет процессия. Сокровища времен и преданий двинулись к нему сквозь века, а высоко над ними, снопом негасимых огней, солнцем в нашей ночи, дароносица сверкала сквозь мрак, как сверкает она сквозь темную загадку мироздания. Многие считают, что и эта загадка неразрешима. Многие считают, что у нее — только одно решение.
Рассказы, не вошедшие в сборник
Сельский вампир
Пер. Н. Трауберг
Среди холмов, на повороте тропки, где два тополя, словно пирамиды, стерегли деревушку Галь, появился однажды человек в одеждах очень странного покроя и странного цвета — в ярко-алом плаще, в белой шляпе на пышных черных кудрях, с бакенбардами, как у Байрона.
О том, почему он выглядел столь странно и старомодно и все же держался изящно, даже дерзко, гадали среди прочего те, кто пытался разгадать его загадку. Загадка же такая: миновав тополя, он исчез, словно растворился в заре или унесся с утренним ветром.
Лишь через неделю тело его нашли в четверти мили, на каменистых уступах сада, ведущего к мрачному, обветшалому дому, который называли Мызой. Перед тем как ему исчезнуть, слышали, что он с кем-то бранился и произнес при этом слова «какой-то жалкий Галь»; а потому предположили, что он пал жертвой местного патриотизма. Во всяком случае, сельский врач удостоверил, что его сильно ударили по голове, отчего он вполне мог умереть, хотя рана не так уж глубока, а били, видимо, дубинкой. Это соответствовало представлению о том, что на него накинулся человек деревенский, довольно дикий. Однако человека не нашли и записали «убит неизвестными лицами».
Года через два случай этот всплыл, а причиной тому были события, побудившие доктора Тутта — многим казалось, что он и впрямь свеж, темен и немного багров, словно тутовая ягода, — отправиться поездом в Галь вместе с другом, который и прежде помогал ему в таких делах. Несмотря на излишнюю округлость и явную склонность к портвейну, глаза у доктора были умные, ум — удивительный, что и сказывалось в его беседе со священником по фамилии Браун, которого он знал много лет, ибо они разбирали когда-то дело об отравлении. Священник сидел напротив него, словно терпеливый ребенок, внемлющий назиданиям, а доктор подробно объяснял, почему они едут в эту деревню.
— Вы знаете, — говорил он, — человек в плаще не прав, Галь — не жалок. Конечно, это далекое, заброшенное селение, так и кажется, что ты перенесся лет на сто. Старые девы здесь — именно девы, престарелые барышни, исполненные изысканности и благородства, и врач у них — не врач, а лекарь. Они согласились, чтобы я ему помогал, но все же такие новшества не для них, мне еще нет шестидесяти, в графстве я прожил только двадцать восемь лет, а их адвокат выглядит на добрых двадцать восемь веков. Есть и адмирал, прямо из Диккенса. Дом у него просто набит кортиками и сушеными рыбами. Завел он и телескоп.
— По-видимому, — сказал отец Браун, — скольких-то адмиралов всегда выносит на берег. Не пойму только, как они оказываются так далеко от берега.
— Есть и священник, — продолжал врач, — точно такой, как нужно, твердолобый, консервативный, принадлежит к Высокой Церкви. Страшно ученый, седой… Шокировать его легче, чем старую деву. Здешние дамы, хоть и строги, выражаются вольно, как и те, былые пуритане. Раза два я слышал от мисс Карстейрс-Кэрью поистине библейские выражения. Как наш старик читает Библию?.. Наверное, закрывает глаза, когда до такого дойдет. Вы же знаете, я человек старомодный, меня совершенно не радуют джаз и все эти развлечения.
— Они и модных не радуют, — вставил священник. — В том-то и беда.
— И все-таки я больше связан с миром, чем такое захолустье, — продолжал медик. — Знаете, я до того дошел, что обрадовался скандалу.
— Неужели модные люди открыли это селение? — улыбнулся отец Браун.
— Нет-нет, скандал совершенно благоприличный! — заверил Тутт. — Надо ли говорить, что все дело — в сыне священника? Если у священника сын в порядке, это уже непорядок. На мой взгляд, наш случай — очень легкий. Ну скажем, кто-то видел, как несчастный пил пиво у кабачка «Синий Лев». Но вообще-то суть в том, что он пишет стихи, а это хуже браконьерства.
— И все-таки, — сказал отец Браун, — вряд ли даже здесь это вызовет настоящий, большой скандал.
— Да, — серьезно ответил доктор, — скандал вызвало не это. На самой окраине, в коттедже, который называется Мызой, живет одинокая дама, миссис Мальтраверс. Приехала она примерно год назад, никто ничего о ней не знает. Мисс Карстейрс-Кэрью говорит: «Не пойму, что ей здесь нужно! Мы не ходим к ней в гости».
— Может быть, это ей и нравится, — предположил отец Браун.
— Словом, — добавил врач, — она их раздражает. Понимаете, она привлекательна и, как говорится, со вкусом. Молодым мужчинам наши леди сказали, что она — истинный вампир.
— Тот, кто теряет милосердие, обычно теряет и разум, — заметил священник. — Можно ли жить слишком замкнуто и быть вампиром?
— Вот именно, — сказал доктор. — И все-таки в ней много загадочного. Я ее видел, она мне нравится. Такая высокая брюнетка, хорошо одета, изысканно некрасива, если вы меня понимаете. И умна, и довольно молода, но… как бы это сказать? — немало видела. Старые дамы назвали бы это «с прошлым».
— Да, — сказал отец Браун, — ведь сами они только что родились. Наверное, кровь она сосет из этого злосчастного поэта?
— Конечно, — кивнул врач, — а отец страдает. Говорят, она вдова.
По кроткому круглому лицу пробежала тень — отец Браун рассердился, а это бывало очень редко.
— Говорят! — воскликнул он. — А почему бы ей не быть вдовой? Какие у них основания сомневаться в ее словах?
— Опять вы правы, — сказал доктор. — Но суть не в этом. Сама суть, сам скандал — именно в том, что она вдова.
Отец Браун тихо и печально охнул; может быть, он прошептал: «О Господи!»
— Во-первых, — сказал врач, — они выяснили, что она актриса.
— Так я и думал, — откликнулся священник. — И еще одно я подумал, хотя и не к делу…
— Конечно, — продолжал его собеседник, — этого хватило бы. Бедный пастырь в ужасе от одной мысли, что актерка и авантюристка навлекает позор на его седины. Старые девицы плачут хором. Адмирал признался, что когда-то был в театре, но не согласен терпеть лицедеев «в нашей среде». Мне лично это не мешает. Она — истинная леди, хотя и загадочная, вроде Смуглой леди сонетов. Поэт в нее очень влюблен. Я, старый дурак, ему сочувствовал, совсем разумилялся, но тут ударил колокол. Именно мне пришлось стать вестником беды. Понимаете, миссис Мальтраверс — не просто вдова. Она — вдова мистера Мальтраверса.
— Да, — сказал священник, — разоблачение страшное!
— А мистер Мальтраверс, — продолжал его друг, — убит в этой самой деревне года два назад.
— Помню, помню, — сказал отец Браун. — Кажется, врач признал, что его стукнули по голове.
Доктор Тутт ответил не сразу, а отвечая — хмурился.
— Собака не ест собак, врачи не бранят врачей, даже безумных. И я бы не стал ругать моего почтенного коллегу, если б не знал, что вы умеете хранить тайну. Тайна в том, что он круглый дурак, горький пьяница и полный невежда. Главный констебль графства просил меня разобраться в деле, я ведь давно в этих краях. Так вот, я абсолютно уверен в одном. Может быть, его и били по голове. Может быть, здесь считают, что странствующих актеров непременно надо бить. Но его не убили. Судя по описанию, рана слишком легкая. Самое большее, он мог потерять надолго сознание. Но я открыл кое-что похуже.
Какое-то время он глядел на ускользающий пейзаж, потом сказал:
— Я еду туда и прошу вас помочь мне, потому что будет эксгумация. У меня есть подозрения, что его отравили.
— Вот и станция! — обрадовался священник. — По-видимому, вы подозреваете, что яду ему дала заботливая супруга.
— Кто ж еще? — откликнулся врач, когда они выходили из вагона. — Здесь бродит сумасшедший актер, но полиция и адвокат считают, что он помешан на ссоре еще с каким-то актером, не с Мальтраверсом. Нет, отравил не он. А больше покойный ни с кем общаться не мог.
Отец Браун кое-что обо всем этом слышал. Однако он знал, что ничего не знает, пока не поймет участников той или иной истории. Следующие два-три дня он с ними знакомился под разными предлогами. Первая встреча, с загадочной вдовой, была краткой, но яркой. Понял он по меньшей мере две вещи: во-первых, миссис Мальтраверс иногда говорила в той манере, которую викторианское селенье могло счесть циничной; во-вторых, она, как многие актеры, принадлежала к его конфессии.
Он был логичен (и правоверен), а потому не вывел из второго факта, что она ни в чем не повинна. От него не укрывалось, что среди его единоверцев были крупнейшие отравители. Однако он понял, что в данном случае некоторую роль играла та свобода ума, которую здешние пуритане могли принять за распущенность, а жители старой Англии — за склонность ко всему чужеземному. Карие глаза глядели до воинственности смело, а загадочная улыбка большого рта говорила о том, что намерения ее в отношении поэта (хороши они или плохи) по крайней мере серьезны.
Сам поэт встретился со священником на скамье у «Синего Льва» и показался ему исключительно мрачным. Сын преподобного Сэмюела Хорнера был крепким человеком в светло-сером костюме; принадлежность его к богеме выдавал бледно-зеленый шейный платок, заметнее же всего были темно-рыжая грива и нахмуренный лоб. Отец Браун знал, как разговорить самых завзятых молчальников. Когда речь зашла о местных сплетнях, поэт с удовольствием выругался и посплетничал сам, едко намекнув на былую дружбу непорочной мисс Карстейрс-Кэрью с мистером Карвером, адвокатом. Мало того: он посмел сказать, что служитель закона пытался завязать дружбу и с таинственной вдовой. Но когда дело дошло до его собственного отца, он — то ли из горькой порядочности, то ли из благочестия, то ли потому, что слишком глубокой была злоба, — сказал мало.
— Да, видеть не хочет… Ругает день и ночь, словно она какая-нибудь крашеная буфетчица. Называет распутной авантюристкой. Я ему сказал, что это не так… ну, вы же ее видели, вы знаете. А он ее видеть не хочет. Даже в окно не поглядит. Актрису он в дом не пустит, слишком свят. Я говорю: «Какое пуританство», а он этим гордится.
— Отец ваш, — сказал отец Браун, — имеет право на собственные взгляды. Их надо уважать, хотя я не очень хорошо их понимаю. Но действительно, нельзя так резко судить о женщине, которую не видел и видеть не хочешь. Это нелогично.
— Для него это самое главное, — сказал поэт. — Ни за что не хочет видеть. Конечно, он вообще бранит меня за любовь к театру.
Отец Браун тут же воспользовался новой темой и узнал все, что хотел узнать. Как выяснилось, поэт писал трагедии в стихах, которые хвалили самые сведущие люди. Он не был глупым театралом; он вообще не был глуп. У него были интересные мысли о том, как надо ставить Шекспира. Священник понял его и так этим смягчил, что, прощаясь с ним, местный мятежник улыбался.
Именно эта улыбка и открыла отцу Брауну, как он несчастлив. Пока он хмурился, можно было счесть, что это — хандра; когда улыбнулся, стало ясно, что это истинная скорбь.
Чутье подсказывало священнику, что стихотворца грызет изнутри нечто большее, чем родительская строгость, мешающая влюбленным. Однако других причин вроде бы не было. Пьесы его имели успех, книги раскупались. Он не пил и не транжирил. Пресловутые кутежи у «Синего Льва» сводились к пиву, а что до денег, он даже казался скуповатым. Отец Браун подумал, что богатые люди иногда тратят мало по особой причине, и нахмурился.
Мисс Карстейрс-Кэрью, которую он посетил, явственно старалась очернить молодого поэта. Поскольку она приписывала ему именно те пороки, которых у него не было, священник счел все это обычным сплавом чистоплюйства и злоречия. При всей своей вредности сплетница была гостеприимна, словно двоюродная бабушка, и предложила гостю рюмочку портвейна с ломтиком кекса, прежде чем ему удалось прервать обличение нынешних нравов.
Следующий пункт назначения был совсем иным. Отец Браун нырнул в грязный темный проулок, куда мисс Карстейрс-Кэрью не последовала бы за ним и в мыслях, и вошел в тесный дом, где к общему шуму прибавлялся звонкий и звучный голос, раздававшийся откуда-то сверху. Вышел он в смущении, а за ним поспешил иссиня-выбритый человек в линялом фраке, громко крича:
— Не исчез он! Не исчез! Хорошо, он — умер, я жив, а где остальные? Где этот вор? Где это чудище, которое крало мои лучшие сцены? Каким я был Бассанио! Теперь таких нет. Он играл Шейлока — чего там, он и есть Шейлок! А тут, когда решалась моя карьера… Подождите, я вам покажу вырезки, как я играл Хотспера!
— Я уверен, — выговорил священник, — что вы играли прекрасно. Так, значит, труппа уехала до его смерти? Очень хорошо. — И он поспешил по улице.
— Этот мерзавец должен был играть судью Шеллоу… — не унимался человек во фраке.
Отец Браун остановился.
— Вот как, — медленно сказал он. — Судью Шеллоу…
— Это Хенкин! — кричал актер. — Ловите его! Преследуйте! Конечно, он-то уехал! Ловите его, найдите, а я его проклинаю!..
Но священник снова бежал.
За этой мелодраматической встречей последовали более тихие и, может быть, более важные. Сперва священник зашел в банк и поговорил с управляющим; потом заглянул к своему почтенному коллеге. Здесь все было, как говорили, старомодно и неизменно — строгое распятие на стене, большая Библия на полке. С первых же фраз хозяин стал сетовать, что прихожане не чтут дня Господня, но был приветлив, по-старинному учтив и даже склонен к какой-то изысканности. Он тоже угостил гостя портвейном, но предложил к нему не кекс, а тончайшие бисквиты, и отцу Брауну снова показалось, что все слишком совершенно, слишком похоже на прошлый век. Только в одном изменил хозяин своей учтивости — вежливо, но жестко сказал, что совесть не позволит ему встретиться с актрисой. Гость похвалил вино, поблагодарил коллегу и пошел на угол, где условился встретиться с доктором, чтобы направиться к мистеру Карверу, в контору.
— Наверное, вы устали, — сказал врач. — Такое скучное место!
Отец Браун ответил живо, даже голос у него стал очень высоким.
— Что вы! — воскликнул он. — Место очень интересное.
— Я обнаружил здесь только одну странность, — сказал Тутт, — да и та случилась с чужаком. Тело выкопали, я его утром вскрыл, и оказалось, что оно просто нашпиговано ядом.
— Нашпиговано ядом, — рассеянно повторил священник. — Поверьте, это еще не самое удивительное!
Оба замолчали, врач дернул шнурок звонка, и они вошли в контору, где хозяин, адвокат, представил их седому желтолицему моряку со шрамом на щеке, видимо — адмиралу.
Дух селения проник в самое подсознание священника, но он вполне осознанно заметил, что именно такой адвокат подходит мисс Карстейрс-Кэрью. Однако он был не просто ископаемым, что-то в нем мерещилось еще — и священник опять подумал, что не служитель закона дожил до наших дней, а его самого перенесли в начало прошлого века.
Юрист, моряк и даже врач несколько удивились, когда священник стал защищать от сплетен местного мятежника.
— Он мне скорее понравился, — сказал отец Браун. — Хорошо говорит. Наверное, и поэт хороший. А миссис Мальтраверс считает, что он хороший актер.
— Здесь, у нас, — заметил мистер Карвер, — всех, кроме нее, занимает, хороший ли он сын.
— Хороший, — отвечал священник. — Это и удивительно.
— А, черт! — воскликнул адмирал. — По-вашему, он любит отца?
Отец Браун замялся и сказал не сразу:
— Навряд ли. Это тоже удивительно.
— Что вы городите? — возмутился моряк со свойственной морякам простотой.
— Вот что, — ответил священник. — Говорит он об отце дурно, не может ему простить, а делает — очень много. Управляющий банком рассказал мне кое-что, ведь мы пришли от полиции. Отец не получает денег, это не его приход, он вообще на покое. Те, в ком хватает язычества, чтобы посещать церковь, ходят в Дагтон-Эббот. Собственных средств у него нет, но живет он прекрасно. Портвейн у него самый лучший, я заметил много бутылок, и еда — он как раз ел — самая изысканная, в старом стиле. Видимо, платит молодой человек.
— Образцовый сын, — ухмыльнулся мистер Карвер.
Отец Браун кивнул и сказал, нахмурившись, словно решал нелегкую загадку:
— Да, образцовый. Хотя и не совсем живой.
В эту минуту клерк принес письмо без марки, и пока адвокат его читал, священник заметил кривую, не очень разборчивую подпись: «Феникс Фитцджеральд». Догадку его тут же подтвердил хозяин.
— Этот актер, — сказал он, — покоя не дает! Поссорился с другим актером, тот умер. Нет, к нашему делу это не относится. Никто его видеть не хочет, кроме доктора. А доктор говорил, он безумен.
— Да, — согласился отец Браун, — безумен. Но прав.
— Прав? — удивился мистер Карвер. — В чем же?
— В том, — отвечал священник, — что вас это касается. Его ссора связана с той труппой. Знаете, что меня сразу поразило? Мысль о том, что Мальтраверса убили местные патриоты. Я сам деревенский житель, эссексская брюква. Можете вы представить, что житель английской деревни чтит и одухотворяет ее, как древний грек, и обнажает меч за ее святое знамя, как житель крохотной средневековой республики? Скажет добрый старый галлианин: «Только кровь смоет пятно на гербе Галя»? Клянусь Георгием и драконом, я был бы очень рад! Но это не так, и у меня есть другие, более весомые доводы.
Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:
— Вы не поняли последних слов бедного Мальтраверса. Он не бранил деревню, он вообще говорил не с ее жителями, а с актером. Они собирались ставить спектакль, где Фитцджеральд играл бы Хотспера, неведомый Хенкин — судью, а Мальтраверс, конечно, принца Галя. Вероятно, кто-то еще претендовал на эту роль, и несчастный сердито заметил что-то вроде: «Уж из тебя-то выйдет какой-то жалкий Галь». Вот и все.
Доктор Тутт воззрился на него, словно ему было не очень легко переварить эту мысль. Наконец он сказал:
— Что же нам делать?
Отец Браун резко поднялся, но ответил учтиво:
— Если никто не возражает, мы с вами пойдем к Хорнерам. Они оба дома. А сделаем мы вот что — никто еще не знает о вскрытии, вы им и скажете, пока они вместе.
Преподобный Сэмюел Хорнер в черной сутане, оттенявшей серебро волос, стоял у аналоя, положив на него руку. Видимо, именно так он изучал Писание, и сейчас встал по привычке, но это придало ему особую величавость. Сын угрюмо сидел напротив и курил сигарету, являя собой образец мальчишеского нечестия.
Старик предложил кресло отцу Брауну, тот сел и уставился в потолок, а доктору показалось, что лучше говорить стоя.
— По-видимому, — сказал он, — я должен сообщить вам неприятную новость, ведь вы — духовный наставник общины. Помните смерть Мальтраверса? Считалось, что убил его местный житель, палкой по голове.
Священник повел рукой.
— Упаси Боже, — произнес он, — я ни в коей мере не сочувствовал гнусному насилию. Но когда лицедей несет свои пороки в невинное селение, он искушает Господа.
— Возможно, — сказал врач. — Я не о том. Мне поручили освидетельствовать тело, и я выяснил, что удар не был смертельным, а следы яда указывают на отравление.
Мятежный поэт отшвырнул сигарету и с ловкостью кошки прыгнул к аналою.
— Вы уверены? — выдохнул он. — Удар не смертелен?
— Да, — отвечал врач.
— Что ж, — сказал поэт, — может, этот будет покрепче…
И он изо всей силы ударил старика прямо в челюсть. Тот ударился о дверь, как сломанная кукла.
— Что вы делаете? — крикнул Тутт. — Отец Браун, что он сделал?
Друг его, не шевельнувшись, долго глядел в потолок, потом спокойно сказал:
— Я ждал, что он это сделает. Надо бы раньше.
— Господи! — возопил врач. — Да, его обидели, но ударить отца, священника…
— Он не ударял ни отца, ни священника, — сказал отец Браун. — Он ударил актера, одетого в сутану и промышлявшего шантажом. Теперь шантажировать нечем, вот он и не сдержался, и я его не виню. Более того, я подозреваю, что он ударил отравителя. Позвоните-ка в участок.
Они вышли, никто не помешал им, один еще не оправился от удара, другой — и от радости, и от злости. На ходу отец Браун обернулся к мнимому сыну, и тот, едва ли не единственный в мире, увидел его очень суровым.
— Он прав, — сказал священник. — Когда лицедей несет свои пороки в невинное селение, он искушает Господа.
— Итак, — сказал отец Браун, когда они уселись в вагоне, — вы не ошиблись, история странная, но тайны в ней нет. Случилось примерно вот что. Мальтраверс прибыл сюда еще с двумя актерами, остальные поехали в Даттон-Эббот, где они играли мелодраму прошлого века. Он был в костюме денди байроновской поры, а спутник его одет священником. Тот вообще играл людей немолодых — Шейлока, например, а теперь собирался играть судью Шеллоу.
Третьим был наш поэт, он тоже играл на сцене и спорил с Мальтраверсом, как надо ставить «Генриха IV». Я думаю, он уже тогда влюбился в его жену, но не верю, что между ними было что-то плохое, и надеюсь, что теперь все у них будет хорошо. По-видимому, он сердился на мужа, ведь Мальтраверс груб и задирист. Они поссорились, пустили в ход палки, поэт ударил актера по голове и вполне резонно решил, что убил его.
Актер же, одетый пастырем, это видел и стал шантажировать поэта, вынуждая его оплачивать свои прихоти, когда поселился здесь как почтенный священнослужитель. Что может быть проще — он не снял сценического костюма! Однако у него были более веские причины изображать блюстителя нравов. Ведь на самом деле Мальтраверс, с трудом очнувшись, встал и пошел, но упал, и не от удара, а от яда, которым его угостил приветливый священник примерно за час до того, наверное — в бокале вина. Я подумал об этом, когда пил портвейн, и мне стало не по себе. Сейчас полиция разбирается в этой версии, но я не знаю, можно ли что-то доказать. И потом, надо найти причину, мотив, а эти актеры вечно ссорились и Мальтраверса уж очень не любили.
— Что ж, докажут, что могут, — сказал Тутт. — Я другого не понимаю. Почему вы заподозрили такого безупречного священнослужителя?
Отец Браун застенчиво улыбнулся.
— Понимаете, — отвечал он, — это дело навыка, я бы сказал — профессионального, только в особом смысле слова. Те, кто любит поспорить, часто сетуют, что люди ничего не знают о нашей вере. Но все еще занятней. Англичанин и не обязан что-то знать о Римской церкви, знал бы хоть об английской! Вы не поверите, сколько народу понятия не имеет, чем отличается Высокая Церковь от Низкой даже в обряде, не говоря об истории и богословии. Посмотрите любую газету, любую книгу или пьесу!
Я сразу удивился, почему у него все перепутано. Вроде бы он принадлежит к Высокой Церкви. Тогда при чем здесь пуритане? Конечно, такой человек может быть пуританином в переносном смысле, но не в прямом же! Он ненавидел театр — и не знал, что это Низкая Церковь его ненавидит, не Высокая. Он возмущался, как протестант, что не соблюдают день Господень, — но на стене у него распятие. Словом, он совершенно ничего не знал о благочестивых священниках, кроме того, что они почтенны, суровы и презирают все мирское.
Я долго пытался угадать, на кого он похож, и вдруг меня осенило, что таким идиотом и представляют драматурги и актеры страшное чудище — набожного человека.
— Не говоря уж о врачах, — добродушно заметил их коллега.
— Вообще-то, — продолжал отец Браун, — была и другая причина для подозрений. Она связана с таинственной дамой, которая слыла истинным вампиром, позором этой деревни. Мне же показалось, что она тут — светлое пятно. Ничего таинственного в ней нет. Она приехала недавно, под своим именем, по вполне понятному делу — чтобы помочь розыскам, касающимся ее мужа. Он обижал ее, но у нее есть принципы, она почитает честь имени и простую справедливость. Таким же невинным и прямым казался мне другой зловещий изгой, блудный сын пастыря. Он тоже не скрывал своей профессии и былых связей с театром. Вот я и не подозревал его, а пастыря — подозревал. Вы, наверное, поняли почему.
— Да, кажется, — сказал медик.
— Он не хотел видеть актрису, — все-таки объяснил священник. — Ни за что не хотел. На самом деле он не хотел, чтобы она увидела его.
Доктор кивнул.
— Если бы она увидела почтенного Хорнера, — закончил отец Браун, — она бы сразу узнала совсем не почтенного Хенкина. Вот и все об этой сельской идиллии. Видите, я сдержал обещание, показал вам то, что пострашнее мертвого тела, даже если мертвый — отравлен. Шантажист, одетый священником, — чем не достопримечательность? Живой — мертвее мертвеца.
— Да, — сказал врач, устраиваясь поудобнее, — чем с ним, я предпочел бы знаться с мертвым телом.
Маска Мидаса
Пер. Т. Чепайтиса
У маленькой лавочки стоял человек, неподвижный, как деревянный шотландец у старомодной табачной лавчонки. Было трудно поверить, что кто-то может столь терпеливо стоять снаружи, кроме самого лавочника; но между лавочником и лавочкой было почти гротескное несоответствие. Лавочка была одним из тех восхитительных скоплений хлама, которые так восхищают детей и мудрецов, словно это — сказочная страна, хотя люди с более скромным и опрятным вкусом не отличат ее от мусорной кучи. В минуты гордости она именовала себя лавкой древностей, хотя чаще ее именовали лавкой старьевщика, особенно — среди тупоголового и суетливого люда, обитающего в промышленном порту. Перед теми, кто любит подобные вещи, излишне разворачивать историю ее сокровищ, самые драгоценные из которых не могли принести практической пользы. Крошечные кораблики в полной оснастке неслись на всех парусах в пузыре из стекла или какой-то странной восточной резины; снежный вихрь кружился в стеклянных шарах; огромные яйца, наверное, отложила доисторическая птица; странные бурдюки полнились скорее всего не вином, а ядом; причудливое оружие, причудливые инструменты и прочее в том же духе все глубже и глубже погружалось в пыль и хаос. Стоять у подобной лавочки впору величавому еврею в длинных одеяниях араба или какому-нибудь цыгану бронзовой тропической красы, увешанному золотом и медью. Но страж был совершенно иным — стройным, бодрым, в чистой одежде американского покроя, с длинным, довольно резким лицом, часто встречающимся у американских ирландцев. Лихо заломленный стетсон был надвинут на один глаз, вонючая питтсбургская сигара торчала под острым углом из уголка губ. Если б у него в набедренном кармане был еще и автомат, те, кто глазел на него, не удивились бы. Имя, туманно начертанное над его лавкой, гласило «Денис Хара».
Впрочем, глазевшие на него оказались важными птицами; важными даже для него, хотя никто бы не сказал этого по его суровым чертам и угловатой небрежности позы. Самой выдающейся из птиц был полковник Граймс, старший констебль графства, длинноногий мужчина с продолговатой, как дыня, головой. Те, кто хорошо его знал, ему доверяли, но среди своих он не пользовался популярностью, ибо упрямо стремился быть полицейским, а не сельским джентльменом, другими словами — грешил тем, что предпочитал констебльство графству. Эта эксцентричность усилила природную неразговорчивость; и даже для хорошего сыщика он был непривычно тих и скрытен, когда речь заходила о его планах и находках. Двое его товарищей, хорошо его знавшие, были тем более удивлены, когда он остановился перед человеком с сигарой и обратился к нему громким, ясным голосом, который от него редко приходилось слышать:
— Честно скажу вам, мистер Хара, мои люди получили сведения, которые дают мне право сделать у вас обыск. Надеюсь, необходимость эта отпадет, но должен предупредить, что за вами установлено наблюдение и мы пресечем любые ваши попытки покинуть это место.
— Что, решили купить мои кораблики в пузырях? — спокойно осведомился Хара. — Нет, полковник, я не собираюсь ограничивать вашу славную и свободную конституцию, а то бы усомнился, что вы вот так запросто вломитесь в мой невзрачный домишко.
— Поверьте, я не лгу, — отвечал полковник. — Собственно, я направляюсь к двум мировым судьям, чтобы они подписали ордер.
Двое, пришедшие с констеблем, удивились, хотя и по-разному. Инспектор Белтейн, крупный, темноволосый мужчина, неповоротливый, но надежный, явно растерялся, когда его шеф быстро двинулся по улочке. Третий был невысокий человечек в круглой черной шляпе священника и сам по-священнически круглый и черный. Лицо его, тоже круглое, до сей поры казалось сонным, хотя он нет-нет да поглядывал на старшего констебля. Теперь в его глазах засветилось не столько удивление, сколько что-то вроде новой мысли.
— Вот что, — сказал полковник Граймс, — вы, наверное, есть хотите. Безбожно так вас таскать после трех часов. К счастью, первый из нужных мне людей сидит вон там, в банке, а за углом есть приличный ресторанчик. Второй — подальше, но к нему я пойду, когда усажу вас за столик. Больше судей тут нету. Нам повезло, что они — близко друг от друга. С банкиром я улажу все прямо сейчас. Пойдемте.
Череда дверей, сверкавших стеклом и позолотой, привела их по коридорам в местный банк, и полковник вошел в святая святых, где, видимо, уже бывал. Там обнаружил он сэра Арчера Андерсона, известного экономиста, возглавлявшего и это, и другие респектабельные учреждения. То был серьезный и любезный джентльмен с седыми кудрями и остроконечной бородкой на несколько старинный лад, однако одетый по самой безупречной моде. Взглянув на него, всякий сказал бы, что в графстве, как и констебль, он чувствует себя прекрасно, но тоже предпочитает работу игре. Передвинув огромную кипу бумаг, он приветствовал гостя и предложил присесть, явно готовый приступить к финансовым операциям.
— Простите, — сказал Граймс, — я не по банковскому делу. Задержу вас минуты на две-три. Вы ведь мировой судья. Так вот, по закону мне нужны подписи двух судей на ордере. Обстоятельства, вынуждающие провести обыск, очень подозрительны.
— Да? — вежливо вымолвил сэр Арчер. — Чем же именно?
— Ну, — отвечал полковник, — дело довольно странное, здесь еще таких не бывало. Конечно, у нас есть свои нарушители закона и, как обычно, они друг с другом связаны. Но этот Хара — видимо, американский гангстер, и не из мелких. Он заправляет крупной системой, фактически неизвестной у нас. Да, для начала, знаете вы наши последние новости?
— Скорее всего нет, — холодно, хотя и с улыбкой, отвечал банкир. — Я не слишком интересуюсь полицейской хроникой, а сюда приехал недавно, посмотреть, как тут дела. До этого я был в Лондоне.
— Вчера убежал заключенный, — серьезно сказал полковник. — Вы знаете, на болотах, в нескольких милях отсюда, есть большая колония. Там немало народу, теперь — одним меньше.
— Что ж, бывает, — сказал банкир. — Заключенные сбегают из тюрем, верно?
— Верно, — признал старший констебль. — Быть может, само по себе это неудивительно. Удивительно то, что он не только сбежал, но и буквально исчез. Да, заключенные убегают, но почти всегда их ловят, во всяком случае — мы знаем, куда они делись. Этот просто исчез, словно дух или фея, в сотне-другой ярдов от тюремных ворот. Поскольку мне самому уже кажется, что он — фея или дух, придется принять единственно нормальное объяснение: за ним прислали автомобиль, даже несколько автомобилей, не говоря уж о том, сколько тут замешано шпионов и заговорщиков. Несомненно, его приятели, как бы они ему ни сочувствовали, этого организовать не могли. Человек он бедный, сидит за браконьерство. Друзья его тоже бедны и, думаю, браконьерствуют. Сам он убил егеря. Скажу честности ради, что суд признал непредумышленное убийство. Срок ему дали немалый, затем скостили, а кто-то уж совсем его сократил. И потом, в таких делах нужны деньги, бензин, опыт. Словом, ни ему, ни дружкам все это не под силу. Не буду мучить вас подробностями наших открытий, но я уверен, что штаб-квартира — в лавке старьевщика, и должен поскорее выписать ордер. Вы понимаете, сэр Арчер, что вас это ни к чему не обязывает. Если на лавочнике нет вины, все мы это подтвердим, однако без обыска не обойтись, и подписи мне нужны. Потому я и отрываю у вас время полицейской хроникой, когда его лучше потратить на хронику финансовую. Если вы готовы подписать, вот ордер, и больше я вас трогать не буду.
Он положил бумагу перед сэром Арчером. Тот, хмурясь, пробежал ее глазами и быстро подмахнул.
Старший констебль, наскоро, но очень тепло выразив благодарность, встал и проследовал к дверям, небрежно бросив на ходу:
— Обычно малый бизнес не страдает от этих нынешних кризисов. Но в такое беспокойное время…
Еще при словах «малый бизнес» сэр Арчер быстро и сердито вскочил.
— Если бы вы что-нибудь знали о нашем банке, — воскликнул он, — вы бы знали и то, что пошатнуть его ничто и никто не может!
Полковник Граймс вывел спутников на улицу и с великодушной властностью расположил по соседству, в ресторане, а сам отправился ко второму судье, Уиксу, который иногда давал ему юридические советы. Инспектор Белтейн и отец Браун серьезно смотрели друг на друга, ожидая, пока полковник вернется.
— Ошибусь ли я, — с дружеской улыбкой спросил священник, — предположив, что вы чуть-чуть озадачены?
— «Озадачен» — слишком сильно сказано, — сказал инспектор. — С банкиром все очень просто, но когда вы знаете человека не первый год, а он ведет себя непохоже на себя, возникает странное чувство. Полковник — самый тихий и скромный служака, какого я только видел. Чаще всего он не признается даже ближайшим коллегам, что у него на уме. Почему же сейчас он прямо на улице громко болтал с врагом общества — чтобы сказать ему, что собирается обыскать его лавочку? Ведь, не говоря о нас, начал собираться народ, слушал, примечал. Какого черта он сообщил этому собачьему гангстеру, что собирается сделать обыск? Почему бы без лишних слов его не сделать?
— Дело в том, — сказал отец Браун, — что он и не собирался обыскивать лавочку.
— Тогда зачем кричать на весь город?
— Ну, затем, — сказал отец Браун, — чтобы весь город судачил о его визите к гангстеру и не заметил визита в банк. Собирался он сказать только те, последние слова, и не лавочнику, а банкиру, чтобы узнать его реакцию. Ведь если о банке и впрямь ходят сплетни, городок бы на уши встал, пойди он прямо туда. Он должен был измыслить для этого простую причину; и лучше, чем просьба о подписи, не сыщешь. Прекрасно придумано!
Инспектор Белтейн таращился на него через стол.
— Что вы имеете в виду? — наконец осведомился он.
— То, — отвечал священник, — что полковник Граймс был не так уж далек от истины, назвав беглеца феей. Или лучше — духом?
— Вы что, считаете, — недоверчиво спросил инспектор, — что Граймс просто придумал убитого егеря и сбежавшего браконьера? Да ну что вы! Он говорил мне об этом, как полицейский полицейскому.
— Нет, так далеко я не зайду, — мягко сказал отец Браун. — Возможно, такая история где-то в этих местах и была, но она не имеет ничего общего с тем, чем Граймс сейчас занимается. О, если бы имела!
— Почему вы так говорите? — удивился инспектор.
Отец Браун поглядел ему в лицо серыми глазами, в которых светились серьезность и простота.
— Потому что это выше моего разумения, — ответил священник. — Я знаю, если так случается, знал и теперь, когда понял, что мы преследуем мошенника-финансиста, а не обычного убийцу. Почему-то мне пришлось заниматься именно этим видом преступлений, и чаще всего я имел дело с простыми, немудреными убийцами. И вот, убийство почти всегда связано с личностью, с человеком, а современному воровству позволили стать безличным. Оно не только тайно, оно анонимно, его анонимность подчеркнута. Когда вас убивают, вы можете заметить лицо убийцы, а вот о том, кто вас обокрал, вы и за всю жизнь не услышите. Помню, первое мое дело было очень частным, домашним — человеку отрубили голову и приставили другую. Хотел бы я вернуться к таким идиллиям! В них я хоть разбираюсь.
— Вы уж скажете! — сказал инспектор. — Хорошенькая идиллия!
— Во всяком случае, частное, личное дело, — отвечал священник. — Не то что безответственная анонимность финансовых дел. Совет или комитет не могут отрубить голову, как вырубают свет, но могут отсечь взносы или дивиденды. Опять же, человеку не приделаешь две головы, а у фирмы может быть сколько угодно голов, глав, лиц. Нет, лучше убийца-браконьер и убитый егерь! С ними я разберусь, если они правда существуют.
— Какая чепуха! — вскричал инспектор, пытаясь разрядить напряжение. — Да сказано вам, Граймс о них говорил! Браконьера собирались скоро выпустить, хотя убил он как-то по-зверски, колотил егеря прикладом. Но тот — не без вины, на сей раз это он браконьерствовал. В округе его не любили, да и повод, в сущности, был. Такой уж у нас, знаете, неписаный закон.
— Вот именно, — сказал отец Браун. — Убийство очень часто хоть как-то, хоть извращенно связано с неписаными законами. А нынешнее воровство связано только с кучей беззаконных бумаг.
— Ничего не пойму, — признался инспектор. — Есть браконьер, который сидит, то есть — сидел в тюрьме. Есть, или был, егерь. Судя по всему, есть гангстер. При чем тут этот банк, где мы были?!
— Это меня и беспокоит, — смиренно и трезво сказал священник. — Банк выше моего разумения.
Тут дверь распахнулась, и в ресторан вошел торжествующий полковник, таща, как на буксире, седого, улыбчивого старичка — второго судью, чья подпись была так необходима.
— Мистер Уикс, — представил его Граймс, — лучший современный эксперт по финансовым махинациям. Нам повезло, что он еще и мировой судья.
Инспектор Белтейн поперхнулся и глотнул воздух.
— Значит, отец Браун прав? — воскликнул он.
— Я знал, что он догадается, — негромко сказал полковник.
— Если отец Браун решил, что сэр Арчер Андерсон — плут из плутов, он уж точно прав, — сказал Уикс. — Не буду приводить все доказательства. В сущности, лучше представить полиции только первые этапы, да и самому мошеннику — тоже. За ним нужен глаз да глаз, чтоб он не воспользовался какой-нибудь нашей ошибкой. Вообще, хорошо бы поговорить с ним откровенней, чем вы говорили, без всех этих браконьеров и старьевщиков. Я бы ему намекнул, что мы кое-что знаем, чтобы он насторожился, а нас не привлекли за клевету. И потом, он может проговориться, когда станет темнить. Начать можно так: до нас дошли странные слухи, не объяснит ли он того-то и того-то? Словом, такая у нас официальная позиция. — И он вскочил, как будто к нему вернулась непоседливая юность.
Второй разговор с сэром Арчером Андерсоном отличался от первого и тоном, и особенно развязкой. Посетители не хотели бросать прямого вызова, но вскоре поняли, что хозяин вызов бросает. Усы его изогнулись серебряными саблями; белая бородка торчала, как стальной шип. Прежде чем кто-то из гостей сказал несколько фраз, он встал и стукнул кулаком по столу.
— О нашем банке так не говорили, и заверяю вас, говорить не будут! Видимо, моя репутация не защищает от нелепой клеветы. Что ж, вспомните его славу, и вы поймете, как чудовищны ваши подозрения. Прошу вас, господа, покинуть мой кабинет и посоветую развлекаться слухами о Верховном суде или об архиепископе Кентерберийском.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Уикс, по-бульдожьи наклонив голову, — но у меня есть кое-какие факты, которые рано или поздно придется объяснить.
— По меньшей мере, — более мягким тоном добавил полковник, — мы не прочь узнать о многих вещах.
Тут послышался голос отца Брауна, спокойный и далекий, словно доносящийся из другой комнаты, или с улицы, или издалека:
— Не кажется ли вам, полковник, что мы уже все узнали?
— Нет, — резко ответил полковник. — Я — полицейский. Раскинув мозгами, я могу предположить, что прав. Но я не знаю этого наверняка.
— А!.. — сказал отец Браун, на миг широко раскрыв глаза. — Речь не о том, что вы знаете.
— Полагаю, мы с вами знаем одно и то же, — почти сердито заметил Граймс.
— Вы уж простите, — виновато продолжал отец Браун, — но я знаю совсем другое.
Видимо, банкир остался хозяином положения, а посетители, растерянные и смиренные, снова пошли в ресторан, чтобы выпить чаю, покурить и посовещаться.
— Как странно! — сказал отец Браун. — Я пытался уяснить свои недостатки с самых разных сторон, и единственное, что я точно о себе выяснил — что я не сумасшедший. За это я плачу, со мной скучно. Но, сколько помню, я ни разу не утратил связи с реальностью. А такие блестящие люди, как вы, быстро ее утрачивают…
— Что вы подразумеваете под реальностью? — осведомился Граймс, сердито помолчав.
— Здравый смысл, — сказал отец Браун, повысив голос, а это бывало с ним так редко, что прозвучало как выстрел. — Я уже говорил, что эти финансовые хитрости и махинации превышают мое разумение. Но, Господи, можно же проверить теории на людях! Я ничего не понимаю в финансах, но я знал финансистов. Вообще-то мне попадались только финансисты-мошенники. Вы должны знать о них куда больше моего. И все же вы проглатываете такую немыслимую вещь.
— Какую? — поинтересовался тупо глядевший на него полковник.
Отец Браун неожиданно наклонился через стол, с несвойственным ему напряжением глядя на Уикса.
— Мистер Уикс, уж вы-то могли разобраться! Я всего лишь бедный священник и, конечно, знаю меньше вашего. В конце концов, наши друзья-полисмены тоже нечасто встречают банкира; разве что нерасторопный кассир перережет ему горло. Но вы-то, наверное, с утра до вечера беседуете с банкирами, особенно обанкротившимися. Разве вы уже двадцать раз не были в такой ситуации? Разве вам не хватало мужества подозревать солидных персон? Разве не приходилось беседовать с двадцатью, а то и с тридцатью финансистами, чей банк готов лопнуть, за месяц или два до банкротства?
— Да, — медленно и осторожно сказал мистер Уикс. — Видимо, приходилось.
— Вот! — кивнул отец Браун. — Разве хотя бы один из них говорил так, как он?
Крошечный юрист едва заметно дернулся. Человек посторонний сказал бы, что он просто сидит чуть прямее, чем прежде.
— Приходилось ли вам за всю свою жизнь, — продолжал отец Браун, — увидеть воротилу теневого бизнеса, который возмутится при первом подозрении и велит полиции не совать нос в тайны его священного банка? Да тогда он сам напросится на немедленный арест! Впрочем, вы знаете это лучше меня. Готов биться об заклад, что любой известный вам финансист вел бы себя прямо противоположным образом. Ваши намеки он встретил бы не гневом, а изумлением; если бы дело пошло дальше, вы получили бы вежливый, исчерпывающий ответ на каждый из девятисот девяноста девяти вопросов. Объяснения! Да они плавают в объяснениях! Неужели вы полагаете, что жуликоватого дельца никогда ни о чем не спрашивали?
— Вы слишком обобщаете, — сказал Граймс. — Вам привиделся идеальный мошенник. Но даже мошенники несовершенны. Если один обанкротившийся банкир сорвался и перенервничал, это еще ничего не доказывает.
— Отец Браун прав, — сказал Уикс, какое-то время вдумчиво молчавший. — Да, эта чванливая эскапада не могла быть первой линией защиты. Но тогда что же это? Честные банкиры не выбрасывают знамен, не трубят в рог, не хватают меч, равно как и банкиры бесчестные.
— Кроме того, — сказал Граймс, — зачем ему вообще кипятиться? Почему он выгнал нас из банка, если ему нечего скрывать?
— Я, — медленно произнес отец Браун, — не говорил, что скрывать ему нечего.
Все растерялись и замолчали, но упрямый Белтейн подхватил священника под локоть и удержал.
— Говорите прямо, — жестко сказал он. — Считаете ли вы, что банкира подозревать не в чем?
— Нет, — сказал отец Браун. — Я считаю, что подозревать надо не банкира.
Когда они гуськом вышли из ресторана, двигаясь неувереннее, чем обычно, их резко остановили шум и крики по соседству. Сперва им показалось, что люди по всей улице бьют окна, но, придя в себя, они кое-как установили источник шума. Он исходил из позолоченных дверей и окон помпезного здания, в которое они проникли утром, из священной обители банка. Изнутри его сотрясал грохот, словно взорвали динамит, но оказалось, что сотрясает его разрушительная сила человека. Старший констебль с инспектором ринулись через разбитые двери в темный холл и вернулись в большом удивлении, от которого лица их, кстати сказать, стали увереннее и спокойнее.
— Теперь сомнений нет, — сказал инспектор. — Он стукнул кочергой нашего человека и замахнулся сейфом на первого, кто вошел узнать, что случилось. Просто дикий зверь какой-то!
Среди всей этой гротескной суматохи юрист повернулся к отцу Брауну и с почтительным, но виноватым жестом сказал ему:
— Ну, сэр, вы меня убедили. Действительно, жулики-банкиры так себя не ведут.
— Что ж, надо послать туда наших людей и немедленно задержать его, — сказал констебль инспектору. — Иначе он разворотит весь город.
— Да, — сказал отец Браун, — человек он сильный, в этом его главный соблазн. Только подумайте, он колотил егеря ружьем, словно палицей, а выстрелить ему не пришло в голову! Конечно, такие люди все делают по-своему, даже убивают. Но из тюрьмы они убегают, как все.
Лица спутников, уставившихся на него, становились все круглее от изумления, но его здравомыслие и самообладание ничего им не подсказали, пока он не повернулся и не побрел по улице.
— Так вот, — продолжал отец Браун, улыбаясь спутникам из-за кружки очень слабого пива и походя при этом на Пиквика в загородном клубе. — Мы возвращаемся к старой доброй сказке о браконьере и егере. Как хорошо, как душеполезно заниматься уютным домашним преступлением, а не плавать в белесой мгле финансового мира, где и впрямь немало привидений и теней! Ну конечно, вы знаете эту старую историю. Вы слышали ее от матери, а главное, друзья мои, чтобы старые истории оставались такими, как в детстве. Эту деревенскую сказочку рассказывали не раз. Человека сажают в тюрьму за убийство, совершенное в исступлении страсти, он так же исступленно рвется на волю, сбивает надзирателя и скрывается в болотном тумане. Ему везет; он встречает джентльмена, хорошо одетого, солидного, и заставляет его обменяться с ним одеждой.
— Я не раз это слышал, — сказал Граймс. — Вы говорите, это важно помнить?
— Да, очень важно, — сказал отец Браун, — потому что это ясный и достоверный отчет о том, чего на самом деле не было.
— А что же было? — спросил инспектор.
— Прямо противоположное, — сказал отец Браун. — Малость, казалось бы, но она все меняет. Не осужденный поджидал в засаде хорошо одетого джентльмена, а джентльмен караулил на болоте осужденного, чтобы с восторгом облачиться в полосатую робу. Он знал, что где-то на болоте рыщет беглец, и ему позарез нужна была его одежда. Возможно, он знал и то, что полиция готова отловить заключенного и срочно конвоировать его с болот. Не совсем ясно, какую роль играл в этом деле Денис Хара со своей бандой; был ли им известен только первый сценарий или второй тоже. Вполне возможно, что они работали на браконьера и только на него, ему ведь сочувствует бедный люд. Мне приятно думать, что наш хорошо одетый друг осуществил свое перевоплощение собственными силами. Он был исключительно хорошо одет, просто с иголочки, и волосы у него были красивые, и усы, и все прочее, чем он был обязан скорее парикмахеру, чем портному. В надежности этого костюма он убеждался много раз; а вы, должно быть, помните, что в этом городке и в этом банке он появился совсем недавно. Окликнув наконец заключенного, чьей одежды он домогался, он проверил на глаз, правда ли, что тот — примерно его комплекции. Оставалось украсить его шляпой, париком, усами с бородкой и роскошным облачением, чтобы даже стражник, которого он стукнул по голове, его не узнал. А наш блистательный финансист напялил тюремную робу и впервые за многие месяцы, а может быть — и годы, почувствовал, что свободен.
У него ведь не было бедных приверженцев, которые выручили бы его или укрыли, если бы узнали правду. Его не защитили бы юристы и общественные деятели, полагая, что он отстрадал свое и его пора освободить. У него не было друзей даже в преступном мире, он связан только с сильными мира сего, нашими поработителями и хозяевами, которым мы так легко позволяем одерживать над нами верх. Он был современным колдуном, финансовым гением; и если воровал, то воровал он у тысяч и тысяч бедных. Когда он переступил черту (а в современном праве это очень тонкая линия), все, просто весь мир, обратился против него. Мне кажется, подсознательно он стремился в тюрьму, как стремятся домой. Мы в точности не знаем, какими были его планы. Даже если бы тюремное начальство поймало его и потрудилось снять отпечатки пальцев, а там — догадалось, что он не тот заключенный, нелегко понять, что они могли вменить ему. Я думаю, скорее всего он знал, что шайка Хары ему поможет, быстро вывезет его из страны. Возможно, у них были какие-то сделки, конечно — без полной откровенности. Сговоры между крупным бизнесменом и мелким рэкетиром в Америке — дело обычное, ведь они, в сущности, делают одно дело.
Наверное, уговорить заключенного тоже не составляло труда. Ему эта сделка показалась очень выгодной. Может быть, он думал, что это входит в план Хары. В общем, беглец избавился от робы и в одежде джентльмена занял место среди джентльменов, где он был своим и мог, по меньшей мере, спокойно обдумать следующий ход. О, Господи, какая ирония! Какая ловушка! Человек бежал из тюрьмы, когда его вот-вот выпустят, да и наказан он за неясное, полупрощенное преступление — и рад обрядиться в элегантный костюм отпетого преступника, на которого вот-вот начнется охота! Многие угодили в капканы, расставленные сэром Арчером Андерсоном, но самый хитрый капкан он поставил на человека, добровольно надевшего там, на болоте, его лучший костюм.
— Ну вот, — добродушно улыбнулся Граймс. — Теперь, когда вы все объяснили, нам, может, и удастся что-то доказать. У него, как-никак, снимут отпечатки пальцев.
Отец Браун благоговейно склонил голову.
— Конечно, — сказал он. — У сэра Арчера никогда не брали отпечатков. Господи, куда там! У такого важного человека…
— В том-то и дело, — сказал мистер Уикс, — что никто о нем почти ничего не знает — ни отпечатков, ничего. Когда я начал изучать его жизнь, у меня была нечеткая карта, превратившаяся потом в лабиринт. Я немного разбираюсь в таких лабиринтах, но этот был раз в сто запутаннее других.
— Для меня это все запутано, — вздохнул отец Браун. — Я сказал, что финансовый мир выше моего разумения. Твердо я знал одно: для жулика тот человек слишком прыгуч и прыток.