Кобылинский добавляет:
«Он прибежал на место, разнес часового и в резкой форме сделал замечание Алексею Николаевичу. Ребенок обиделся на это и пожаловался мне. Я тогда потребовал от Панкратова, чтобы он унял абсурдное усердие Никольского…»
Кобылинский также рассказывает:
«Когда два комиссара приехали, Никольский тут же удивился нашим порядкам. «Как это у вас люди из свиты и прислуга так свободно выходят? Это недопустимо. Так они могут впустить посторонних. Нужно каждому выдать пропуск!» Я попытался отговорить его от этого, объясняя, что часовые и так прекрасно всех знают. Никольский тогда мне ответил: «А нас разве, бывало, не заставляли фотографироваться и в профиль и в анфас? Надо им сделать то же самое!»
Никольским руководила ненависть. И в своей злобе он опускался до мести не только императору, но и всему его окружению.
И что узнавали солдаты из «выступлений» Никольского? Что внушало им его отношение?
Первое, на что обратилось их внимание, были детские качели. Они стали выцарапывать штыками на доске качелей надписи. Царевич однажды принялся их читать, но отец не позволил ему закончить и попросил Долгорукова убрать доску.
Снова, как и в Царском Селе под влиянием прапорщика Домодзянца, солдаты перестали отвечать на приветствия Императора. Однажды он поздоровался с одним солдатом: «Здорово, стрелок!». А тот, по свидетельству Эрсберг, заявил ему: «Я не стрелок, я — товарищ!»
«Однажды, — рассказывает Кобылинский, — Император надел черкеску с кинжалом на поясе. Солдаты увидели это и подняли страшный шум: «Надо обыскать задержанных; у них есть оружие!» Не знаю как, но я сумел урезонить эту банду наглецов. Потом я пошел просить Императора отдать мне кинжал, объяснив ему, что произошло. Он мне его отдал…»
Позднее солдаты переключили внимание на единственное развлечение Императорской семьи — на ледяную гору… Увидев однажды, как на нее поднимались государи, желавшие проводить старых верных солдат, оставшиеся ночью ее срыли.
В первый день новогодних праздников, во время литургии диакон, по приказанию священника Васильева, пожелал долгой жизни императору по старой формуле. Я не знаю, почему Васильев поступил так; его личность остается непонятной для меня. Но это вызвало бурю среди солдат. Они постановили убить священника, и епископ Гермоген был вынужден удалить его на время в монастырь. Тогда злоба солдат пала на Императорскую семью, и они решили запретить ей посещать церковь. «Пусть молятся дома!» И с большим трудом Кобылинскому удалось вырвать у них решение, чтобы семья посещала церковь в большие праздники.
В своем дневнике графиня Гендрикова отмечает:
«27 января. В церкви не были. Солдаты постановили пускать в церковь только по большим праздникам.
15 февраля. Солдатский комитет не позволил нам и сегодня пойти в церковь.
17 февраля. Вчера и сегодня службы дома».
Службы дома осуществлялись под присмотром солдата, и они проходили не без осложнений. Однажды солдат услышал в молитве имя Святой Царицы Александры, не понял смысла молитвы и поднял скандал. Кобылинский едва утихомирил его.
Также без всякого видимого повода солдаты решили выселить людей из свиты и прислуги, живших в доме купца Корнилова, и поселить всех в доме губернатора. Так и было сделано.
А еще они долго обсуждали вопрос о снятии погон с офицеров. Они потребовали через Кобылинского, чтобы Царь снял свои. Кобылинский, чтобы избежать этого оскорбления Императора, попытался урезонить солдат. Те грозили применением силы. И Император вынужден был подчиниться.
Однако я должен сказать, что рядом с солдатами, отравлявшими жизнь в Тобольске, были и другие, как и в Царском Селе, движимые иными чувствами по отношению к государям. Вот что рассказывает Теглева:
«Они делились на два лагеря: одни относились к семье хорошо, другие — напротив. Когда дежурили первые, Император ходил к ним в караульное помещение, разговаривал с ними и играл в шашки. Алексей и великие княжны часто сопровождали его».
Эти солдаты скрывали свои чувства от товарищей, но они тайно приходили выразить их царю в его кабинет.
Показания Кобылинского:
«Когда хорошие солдаты, настоящие, покидали Тобольск, они тихо поднимались в кабинет Императора, чтобы попрощаться и поцеловаться с ним».
Дневник Гендриковой формален в этом смысле. Там мы читаем:
«14 февраля 1918 года. Вчера и сегодня отбыл лучший отряд солдат 4-го полка.
25 февраля 1918 года. Вчера и сегодня уехали три большие партии солдат. Из 350 человек, приехавших с нами, остались всего приблизительно человек 150. Жаль, что нас покинули лучшие».
Я не могу назвать ни одного офицера, который бы в Тобольске сделал что-то плохое Императорской семье.
Рассказывая выше об отношении офицеров в Царском Селе, я выделил личность полковника Кобылинского, оставив за собой право изучить его отношение в конце периода заточения в Тобольске.
Евгений Степанович Кобылинский был офицером лейб-гвардии Петроградского полка. Он принял участие в Великой войне и был ранен в боях под Лодзью. После выздоровления он вернулся на фронт и был сильно контужен в боях под Старой Гутой. Он снова вернулся на фронт, но контузия повлекла за собой острый нефрит, и он был признан небоеспособным. Генерал Корнилов, по своей собственной инициативе, назначил его комендантом гарнизона в Царском Селе, и в этой должности он прибыл в Тобольск.
В исключительно трудном положении он до конца проявил особую преданность царю, отдав ему свои последние силы.
Вот показания свидетельницы Эрсберг:
«Кобылинский продемонстрировал великую душевную доброту. Он любил царя и его семью, и они все очень хорошо относились к нему. Он был полон предупредительности, но из-за распущенных солдат ему приходилось быть весьма осмотрительным. Однако он проявлял большой такт. Без него, я уверена, Императорской семье пришлось бы сильно страдать».
Другие свидетели говорят, практически, то же самое.
Но личность Кобылинского ничего не могла изменить в ходе событий. После отъезда старых солдат другие, более молодые, заменили их, и Кобылинский уже имел среди них все меньший и меньший авторитет.
Плюс имело место еще одно обстоятельство, которое, на мой взгляд, сильно повлияло на трагическую судьбу Царской семьи, несмотря на преданность Кобылинского и хорошее отношение некоторых солдат.
Это был денежный вопрос.
Заключенные жили в Царском Селе и в Тобольске за счет правительства. Я не могу сказать, что Императорская семья, жизнь которой была достаточно скромной и до революции, испытывала какое-то стеснение по воле правительства. Но в Тобольске правительство словно забыло о семье и об охранявших ее солдатах. Все письма оставались без ответа и без результата.
Кобылинский показывает: «Деньги уходили, а пополнений мы не получали. Пришлось жить в кредит. Я писал по этому поводу генералу Аничкову, заведовавшему интендантством двора. Бесполезно. Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что ему больше не верят в магазинах, что скоро отпускать в кредит больше не будут».
Кобылинский был вынужден пойти по городу и просить денег на содержание Императора и его семьи. «Я просил, — добавляет он, — Татищева и Долгорукова молчать о займе и не говорить об этом ни императору, ни кому-либо из Императорской семьи».
Я попытался установить причину такой вот забывчивости Временного правительства. По словам Кобылинского, Керенский сказал ему при отправлении из Царского Села: «Не забывайте, что это бывший император. Его семья ни в чем не должна нуждаться». Почему же слово его разошлось с делом? Вот показания Керенского:
«Конечно, Временное правительство приняло на себя содержание Императорской семьи и свиты. Никто мне не докладывал о том, что они терпели нужду в Тобольске».
Показания князя Львова:
«Правительство решало также вопрос о средствах, принадлежавших государям. Они, конечно, должны были жить на свои личные средства. Правительство должно было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи».
А вот еще слова князя Львова:
«Их личные средства были установлены. Они были небольшими. В заграничных банках оказалось 14 миллионов рублей. Больше ничего у них не было».
Керенский, в свою очередь, показывает:
«Его состояние было меньше, чем предполагалось. Он располагал в сумме всего 14 миллионами рублей, в Англии и в Германии».
Кто бы ни был ответственным за лишения Императорской семьи, сами лишения — это факт.
Показания Кобылинского:
«Все эти истории были тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Мои нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и выпрашивать деньги на содержание Императорской семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии нами, офицерами, погон, я не выдержал. Я понял, что у меня больше нет никакой власти; я почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил встречи с Императором. Тот принял меня незамедлительно. «Ваше Величество, — сказал я, — власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уехать. Нервы у меня совершенно расшатались. Я больше не могу». Император обнял меня, и на глаза у него навернулись слезы. «Евгений Степанович, — сказал он, — от себя, жены и детей я вас прошу, останьтесь! Вы видите, что мы терпим тут. Надо и вам тоже потерпеть». Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть».
§ 5
Большевики еще более ухудшили финансовую ситуацию. «Я не припоминаю, — показывает Кобылинский, — в какой день я получил телеграмму от комиссара Карелина по бывшему Министерству двора. В ней говорилось, что у народа нет средств содержать Императорскую семью, и что советская власть дает ей только паек для солдат, жилище, отопление и освещение».
Эта телеграмма была получена в Тобольске 23 февраля, и в ней добавлялось, что Императорская семья должна жить по средствам и не может тратить больше 600 рублей в месяц на человека. Это мера привела, естественно, к различного рода сокращениям. «Со стола исчезли, — рассказывает Жильяр, — кофе, сливки, масло. Испытывалась нужда в сахаре…» Пришлось уволить десять слуг.