А между тем все объяснимо, и никакой фальши нет. Все полностью соответствует действительности и воспроизводится доподлинно. Позволю себе маленький комментарий.
Если посмотреть на случившееся с Кузнецовым и Аренбергом укрупненно, то получится вот что. Органы государственной безопасности своевременно и во всей полноте вскрыли замышлявшиеся преступления. Вскрыв, затем предотвратили их совершение. Тем самым от многих людей была отведена действительно реальная, а не какая-нибудь там гипотетическая угроза, предотвращено нанесение политического ущерба Советскому государству, а сами преступники удержаны от непоправимого.
Когда же закон определил им за содеянное должную меру наказания, чекисты вместе с другими государственными учреждениями сами же стали заботиться о том, чтобы возвратить обществу двух его чуть было не потерянных граждан. Граждан, оступившихся опять-таки не без подножки со стороны. К примеру, в приговоре суда по делу Кузнецова отмечалось, что его враждебные по отношению к СССР взгляды сформировались «в результате прослушивания антисоветских зарубежных радиопередач».
Стало быть, толчок — пусть не прямой, пусть косвенный — был все-таки извне нашего государства, и оступившийся, как и всякий советский гражданин, подлежал защите. В той мере, конечно, в какой она при сложившихся обстоятельствах была возможна. Отсюда и отношение к нему — как к понесшему справедливое наказание и пострадавшему одновременно. Причем в процессе воспитательной работы первая противоположность все более утрачивала свою весомость в соизмерении со второй, пока не истаяла вовсе. И тогда взамен заключенного ИТК Кузнецова В. В. на свет явился довольно видный из себя парень Слава Кузнецов, которого и назвать-то иначе было трудно, видя его неуемную жажду поскорее занять свое место в нормальном человеческом коллективе.
— А дальше? — спрашиваю я Владимира Геннадиевича, продолжая все тот же разговор.
— Насчет Аренберга и Кузнецова? Я же говорю: «крестники». Видимся время от времени. Обоим помогли с устройством на учебу и работу. Кузнецов поступил в ПТУ, где учат на мастеров по ремонту холодильников. В ПТУ вначале дрогнули: мол, как же зачислять в студенты чуть ли не террориста какого-то, угонщика самолетов? Пришлось уговаривать… Окончил Слава ПТУ, теперь работает в производственном объединении. Мастер хороший. Недавно бригадиром избрали… А вот Леша, тот не сразу сделал выбор. Сначала пошел на курсы шоферов. Не понравилось. Бросил. Окончил потом курсы официантов. Сейчас по этой специальности и работает, собирается в вуз поступать.
Однажды подумалось: работа чекистов потому привлекает творческое внимание художников действия — писателей, кинематографистов, — что сущность чекистского труда, даже самого будничного, самого повседневного, всегда есть не что иное, как острота человеческих отношений, обязательно имеющих завязку, кульминацию и развязку. А ведь именно конфликт, данный в развитии и разрешении, служит движущей силой любого произведения, верного диалектической логике.
Подумалось же об этом, когда в один из дней заглянул к Владимиру Геннадиевичу — возвратить взятые ранее материалы. Вошел, и как раз в это время у него зазвонил телефон.
Владимир Геннадиевич снял трубку, стал слушать, и вдруг лицо его заметно оживилось, он как-то весело подмигнул в мою сторону и, прикрыв трубку ладонью, сказал негромко:
— Репин.
Потом, когда телефонный разговор закончился, я не мог не выразить своего удивления:
— Но Репин, помнится, должен быть сейчас в ссылке? И вообще — сам факт…
— Вчерашний день! Он уже два месяца как возвратился в Ленинград. Президиум Верховного Совета РСФСР помиловал. Учтено его раскаяние, обещание впредь не заниматься ничем подобным, поведение на суде и после, — пояснил Владимир Геннадиевич.
— Но ведь завязка-то была какая нешуточная! Да и кульминация тоже…
— Что из того? В ссылке я его навещал, о многом говорили. У человека теперь иная жизнь. В общем-то новая. Многое — как в первый раз. То в одном, то в другом посоветоваться надо. Поддержка на первых порах очень нужна… Так что теперь — развязка! В буквальном смысле.
Я хорошо знаю, куда приходят сотрудники, мои товарищи, перед тем, как сделать важный в своей жизни шаг. Перед тем, как внутренне одолеть для себя еще один рубеж, еще один подъем и потом идти уже только дальше, зная, что позади нет ничего, в чем можно было бы поколебаться, усомниться в ответственный миг.
Вот и я поднимаюсь туда же — на один из верхних этажей здания.
Комната боевой славы управления.
Рядом со входом, который всегда открыт, на высоком черном четырехграннике постамента — бюст Дзержинского. Дар скульптора Аникушина ленинградским чекистам в год столетия со дня рождения организатора советских органов государственной безопасности.
Под склоненными знаменами — большая, больше любого человеческого воображения, Памятная книга.
На ее недоступной времени поверхности — красная гвоздика, символизирующая ту грань истории, от которой прервавшимися человеческими жизнями хронометрируется Память в этой торжественной тишине.
Книга Памяти. Со многими и многими листами. Такая, каких не увидишь, может быть, больше нигде.
Медленно переворачиваются ее тяжелые фотолисты. А с ними — слова о тех, чьи фотографии проходят перед глазами. На некоторых листах нет фотографий чекистов. Не знаем мы их лица. А про иных даже не знаем, где прах их.
Сотни людей, сотни судеб. Имена, имена, имена…
Имена тех, кто до конца был верен долгу.
Идет время, и его неутомимые волны, бывает, выносят, выплескивают из забытья, из неизвестности на берег Памяти новое имя.
И тогда оно занимает свое место рядом с уже знакомыми нам.
Рядом с именем Урицкого. Первого председателя Петроградской ЧК, убитого в Петрограде по заданию англо-французских дипломатов эсером Канигиссером. Убитого в тот же день — 30 августа 1918 года, когда в Москве эсерка Фанни Ройд, больше известная как Фаня Каплан, пытаясь убить Ленина, стреляла в него разрывными пулями, надпиленными и начиненными сильнодействующим ядом; они и сейчас еще направлены во всех нас, эти выстрелы, бившие в упор…
Рядом с именем Александра Скороходова, другого председателя Петрочека, казненного петлюровцами за то, что он организовывал на Украине доставку продовольствия голодающему Петрограду…
С именем Николая Микулина, не сломившегося под пытками белогвардейцев Юденича и сожженного ими в паровозной топке…
С именем Валентина Филина, оперуполномоченного Дновского райотдела Управления НКВД Ленинградской области, который в свои двадцать восемь лет с предельной ясностью осознавал, во имя чего отдает жизнь, и потому недрогнувшей рукой выдернул чеку из последней остававшейся гранаты, когда круг гитлеровцев плотно сомкнулся вокруг него…
С именем разведчика Виктора Лягина, сумевшего в застенках гестапо возвыситься до презрения к смерти и выиграть даже этот последний поединок с врагами…
Рядом с именами сотен тех, над чьей памятью склоняются в этой комнате знамена с надписями:
«Первой пограничной школе ОГПУ имени Ф. Э. Дзержинского от полномочного представительства ОГПУ в ЛВО».
«Ленинградскому ГПУ — разящему мечу пролетариата, пролетарской диктатуры. Первый Совет. 1927 г.»
«Верному стражу социалистического строительства на транспорте, Ленинградскому окружному транспортному отделу ОГПУ от Ленинградского областного комитета союза железнодорожников в день XV годовщины ВЧК-ОГПУ».
«Боевому стражу октябрьских завоеваний. Ленинградскому ОГПУ — рабочие и служащие Балтийского завода».
«Переходящее знамя — передовой шефской ячейке за образцовую постановку шефской работы над деревней от шефской базы завода «Знамя труда № 1»».
«Ленинградским чекистам в честь 60-летия органов ВЧК — КГБ от трудящихся объединения «Кировский завод»».
Читаю эти надписи, смотрю на сохранившиеся фотографии тех, кого уже нет. Смотрю и пытаюсь представить последнее мгновение каждого из них. То, что было в этом мгновении.
Ненавистный взгляд.
Выстрел пистолета.
Крик паровоза.
Разрыв гранаты.
Не имеющий никакого эпитета стон…
Читаю. Выписываю. И все ясней представляю себе, на каком накале классовой переплавки обществу рождалась у нас еще тогда, семьдесят лет назад, практическая правда социальной справедливости. Та самая правда, которая и сегодня поражает нас своей изначальной гуманистической ясностью.
Вспомним главное. Когда враги революции поняли, что она не «бунт», не стихийность, что их надежды на ее недолговечность выстроены на песке и Советская власть действительно, говоря ленинскими словами, «штука прочная», они взялись потопить ее в крови.
У революции был светлый и благородный лик. Она верила в добро и справедливость. Она и явилась-то вся выражением гуманистических человеческих чаяний. Она была чужда слепой мстительности и до тех пор, пока это было возможно, являя благородный лик, освобождала от кары злейших своих врагов. Ведь исторический же факт то, скольких и скольких их, контрреволюционеров разных мастей, поднявших на нее руку, было отпущено ею на все четыре стороны под честное слово не поднимать руку вновь.
Чем они заплатили ей за это — тоже хорошо известно.
Но даже тогда, когда ВЧК стала не только щитом, но и мечом революции, главным и основным в работе чекистов Дзержинский считал не наказание за преступления, а предупреждение преступлений. Он неоднократно и по разным поводам высказывался на этот счет, но вот один из многих принципиальных, основополагающих документов, принадлежащих Феликсу Эдмундовичу:
«Чрезвычайные комиссии обязаны предупреждать всякое преступление, которое представляет опасность для Советской власти».
Сказано это в разгар ожесточенной классовой борьбы, в пик ее, ибо ВЧК существовала именно в пик борьбы за саму будущность Советского государства. Когда пик прошел, она была реорганизована, претерпела функциональные изменения и даже стала называться по-другому — ГПУ, а потом ОГПУ.