досады! Словно говорящей: «Что ж, обидно, конечно, но еще увидимся!» Господин N. вновь улыбнулся, простер в сторону Владимира руку, легонько коснулся его лба вытянутым указательным пальцем – и в мгновение ока втянулся обратно в зеркало. Осколки полетели следом, со звоном вставая на свои места, затягивая дыры от пуль и застывая в первозданной чистоте.
Ветер прекратился. Мужчины в изнеможении упали на пол. Раздался треск лопающихся канатов – и огромное зеркало рухнуло на столешницу, вновь разлетевшись на тысячу маленьких осколков. На этот раз – навсегда.
Воцарилась тишина.
Нораев медленно поднялся с пола, нетвердой походкой приблизился к столу – и, рыкнув от напряжения, перевернул раму. На этот раз никакой дыры там не оказалось – обыкновенная глухая доска.
Корсакова не интересовало зеркало. Сил на то, чтобы встать, у него не было, поэтому он на четвереньках дополз до круга, где лежала Амалия, и попытался нащупать пульс. Тщетно. Она была мертва.
Закрывшаяся зазеркальная дверь словно бы сорвала покров с корсаковского дара. В его разум, сметая все преграды, ринулись картины последних часов жизни Амалии Штеффель. Владимиру ничего не оставалось, кроме как закричать от боли, бессильного гнева и разрывающей душу скорби.
19 октября 1880 года, ночь, Санкт-Петербург, Большая Морская улица
Перед домом их ждал полковник, недвижимый словно статуя. Казалось, что он стоял здесь все это время, не испытывая ни малейших неудобств. Застывшего перед ним по струнке Постольского он отослал ленивым взмахом руки. Нораев удостоился фразы «Жду ваш доклад завтра утром». И если Павел остался явно обижен пренебрежением начальства, то ротмистр, судя по всему, не ждал ничего иного, поэтому на удивление тепло улыбнулся Корсакову, взял молодого коллегу под локоть и увлек его за собой, в сторону Невского проспекта. Внимание полковника же занимал буравящий его гневным взглядом Владимир.
– Вы знали все с самого начала! – Корсаков подавил в себе яростное желание ткнуть пальцем в грудь жандарма. Или съездить по его самодовольно улыбающейся роже.
– Помилуйте, Владимир Николаевич! Никто не может знать всего! Но, скажем так, я подозревал, что дело здесь нечисто.
– Вы проверяли меня, да? Нораев знал, чего ждать. Он не удивлялся ни мертвецам, ни духам из зеркала. У него даже был с собой защитный амулет. Не удивлюсь, если у вашего ротмистра опыта побольше моего. Он справился бы самостоятельно. Но вы послали его просто для того, чтобы присмотреть за мной. Как справлюсь я.
– Предположим.
– Вы рискнули жизнью своих офицеров. Из-за вас погиб околоточный Решетников. А если бы я не справился? Нораев должен был меня…
Полковник не дал ему закончить.
– О, Владимир Николаевич, я с самого начала был в вас уверен. – Похвала прозвучала издевательски – жандарм не скрывал, что ему доставляло удовольствие видеть, как бесится Корсаков. – А если бы вы не оправдали моего доверия… Что ж, поверьте, у меня были другие планы на случай, если баронесса Ридигер сможет покинуть свой дом в новом теле.
– Вы… вы… – Владимир не мог подобрать слов. Полковник чуть склонил голову, словно ожидая, как же его обзовет молодой человек. Не дождавшись, он пожал плечами:
– Насчет Решетникова – прискорбно, но, думаю, в душе вы согласитесь, что это был довольно гадкий человечишка. А в остальном все образовалось как нельзя лучше. Постольский получил бесценный опыт, который ему пригодится в будущем. Вы разгадали тайну. Будь я сентиментальнее, сказал бы, что у вас в долгу.
– Будь я сентиментальнее, – выдавил из себя Владимир, – спросил бы о судьбе Екатерины.
– Кого? – кажется, ему удалось удивить полковника.
– Дочери Марии Ридигер и внучки Назарова. Она потеряла отца, затем – мать, а потом и деда. Одна-одинешенька. У вас же достаточно власти, чтобы позаботиться о ней. Чтобы она не оказалась на улице без гроша в кармане. – Корсаков вспомнил разговор с Амалией неделю назад. Пусть в доме ее устами говорила совсем другая женщина, но… «Сделать так, чтобы дети не росли в той же нищете, что довелось ощутить мне», – сказала Амалия в кафе «Доминик». Владимир не знал другого способа сохранить память о подруге, мечты которой никогда уже не сбудутся.
– Хорошо. Я прослежу за тем, чтобы о ней позаботились, – впервые за разговор жандарм говорил серьезно и без тени издевки. – Даю слово.
– Я очень надеюсь больше никогда вас не увидеть, – отчеканил Корсаков.
– Не рассчитывайте на это, Владимир Николаевич, – усмехнулся полковник.
– Но за обещание – спасибо.
Корсакову очень хотелось развернуться и бежать подальше от жандарма. Вместо этого он пересилил внутреннее отвращение и протянул полковнику руку для рукопожатия. Ему очень не хотелось взглянуть на мир глазами жандарма, но это было необходимо. К его испуганному изумлению, тот перевел взгляд на протянутую ладонь, затем на лицо собеседника и… Вряд ли этот издевательский оскал можно было назвать улыбкой. «Он знает!» – содрогнулся от панического ужаса Владимир.
– Господин Корсаков, – проскрипел полковник. – Либо вы забылись, либо держите меня за дурака. Ради нашего с вами дальнейшего сотрудничества я склонюсь к первому варианту. И дам совет – аккуратнее со своими способностями. Однажды вы можете увидеть такое, что больше не сомкнете глаз.
Жандарм не пошевелился, однако, словно по команде, к ним подкатил экипаж. Не прощаясь, полковник скрылся внутри, возница щелкнул кнутом – и карета самого страшного человека из всех, с кем сталкивался Владимир, скрылась в ночной тьме.
Петр сидел в том же кресле, где его оставил Владимир. Он скользнул по вошедшему брату обеспокоенным взглядом и сокрушенно покачал головой:
– Я предупреждал тебя, Володя.
– Твои советы, как всегда, бесполезны и запоздалы. – Владимир поставил на пол саквояж, опустился рядом, и лишь присутствие старшего брата не дало ему разрыдаться, словно маленькому ребенку. Хотя нос предательски шмыгнул. – Что будет дальше?
– Дальше? – Петр покачал головой. – Дальше будет хуже. Но интереснее. Поговорим об этом утром. Ложись спать, брат. Я посторожу твой сон.
Владимир тяжело поднялся, доковылял до кровати и, не раздеваясь, повалился на нее. Увы, Петр не был властен над его снами. Проваливаясь в глубокую дрему, Корсаков вновь увидел отца и брата. Совсем маленького себя. Мрачную башню и голодную тень. Его первую охоту. Первое столкновение с потусторонним существом.
Тень даже не считала нужным красться. Она скользила по стене, несмотря на то что ее ничего не отбрасывало в неверном свете стоящей у кровати лучины. Тень не заботили приличия или законы природы. Она была голодна и готовилась насытиться.
Тень обитала в башне при усадьбе Епифановых – готическом сооружении, которое прадед нынешнего владельца повелел пристроить к фамильному гнезду после возвращения из Европы. Вскоре после постройки об этом месте пошли слухи, передаваемые из уст в уста, сначала между крестьянами, потом – от соседа к соседу, а вскоре доползли и до уездного города. Да и можно ли укорить неграмотных мужиков, в этих ваших Европах не бывавших? Для них тонкая островерхая конструкция с арками и горгульями под черепичной крышей выглядела истинно сатанинским порождением.
К тому же времена тогда были вольные для помещиков, что ни в грош не ставили жизни своих крепостных. Вот и появились легенды. Самая безобидная утверждала, что при строительстве несколько рабочих погибли, сорвавшись с крыши, когда башня была уже почти закончена. Самая расхожая – что верные владельцу усадьбы люди по-тихому избавились от немца-архитектора, чтобы никому не разболтал о хозяйском тайнике, и лежит теперь колбасник на дне пруда. Самая жуткая – что предок Епифановых то ли вскрыл глотки трем крепостным девицам над ведром с закрепляющим раствором, то ли просто замуровал живьем в фундамент. В конце концов, в старых поверьях не зря говорилось, что кровь скрепляет кирпичи надежнее, чем любая постель [25].
Тень не знала, какая из этих историй правдива. Она просто однажды появилась в комнате на вершине башни. Однако своим присутствием существо дало почву для новых слухов. И на этот раз все до единого были правдивы.
Тени были чужды эмоции. Она не знала печали, гнева или страха. Только голод. Тень хотела есть. Ее ненасытную утробу могла ненадолго успокоить лишь искорка человеческой жизни.
Первой жертвой стал первенец жестокого помещика. Детей с тех пор тень жаждала больше всего, взрослые оказались куда менее питательными. Поэтому жена Епифанова, можно сказать, просто попалась под руку. Однажды вечером мать и дитя поднялись на башню с телескопом, полюбоваться звездами. Их нашли в башне, сцепившимися в отчаянном смертном объятии, выжатыми и усохшими, с застывшими на изможденных лицах гримасами страха. Помещик скорбел, убитый горем… Но не так долго, как пристало бы менее жестокосердному человеку. Он женился во второй раз, вновь стал отцом, а двери в башню надежно заколотил и наказал родным никогда их не открывать. Тени ничего не оставалось, как кружить по комнате на вершине башни, которая по неведомому стечению обстоятельств стала ее тюрьмой – стены оказались непреодолимым препятствием даже для бесплотного существа.
Усадьба перешла по наследству сыну Епифанова. А у того, в свой черед, родилась красавица-дочка. Девочка обожала волшебные сказки, буквально жила ими, представляя себя маленькой волшебной принцессой. А каждой принцессе нужна своя башня. Под напором любимого чада новый хозяин усадьбы презрел заветы отца. Он открыл башню и превратил ее в настоящее волшебное царство, достойное маленькой принцессы: кроватка с балдахином, мягкий густой ковер на полу, стол с принадлежностями для рисования, кукольный домик – и игрушки, целое море игрушек. Когда работы были закончены, девочка провела здесь незабываемый