Корсаков был жив – это единственное, о чем можно было говорить наверняка. Он дышал ровно, сердце билось спокойно и ритмично. Казалось, что он просто спит, только разбудить его не получалось. Чагин и Постольский уложили его на кровать, перевязали ссадину на затылке и укрыли одеялом. Никто не знал, что делать дальше. Утром его перевезли в Шереметьевскую больницу [46] на Садовом, разместив в отдельной палате. Вокруг Владимира собрался целый консилиум светил медицинской науки. После долгих препирательств и обследований врачи пришли к согласию лишь в одном – он либо проснется, либо нет. А когда это «либо» настанет – неизвестно.
Впервые Корсаков пришел в себя после заката. В палате было темно, лишь луна пробивалась сквозь окно. Владимир попытался пошевелиться, но не смог – руки, ноги и даже голова отказывались слушаться, напоминая неподъемный груз, поднять который не в человеческих силах. Сложно было даже держать глаза открытыми.
– Как ты? – раздался тихий заботливый голос. Владимир скосил глаза на говорящего и обнаружил, что у изголовья сидит Петр Корсаков. – А кого еще ты ждал? Думаешь, я брошу брата в беде? Почему ты всегда находишь неприятности себе на голову?
Владимир попытался ответить, но голос тоже отказался ему служить.
– Ну да, знаю, что ты ответишь, – фыркнул Петр. – «Неприятности находят меня». Прости, пожалуйста, но здесь виноват только ты сам. Поправь меня, если я ошибаюсь, но у тебя была возможность отказаться.
– Ты… – попытался сказать Владимир, но вместо слов раздалось только сиплое шипение. Он напрягся и все-таки смог произнести: – Ты знаешь зачем…
– Да, – печально согласился Петр. – Думаю, что знаю. Только пытаюсь понять, отчего еще с детства большинство твоих приключений, назовем их так, заканчивались так же, как сейчас. Я опять сижу у постели младшего брата, который в очередной раз чуть не свернул себе шею, пытаясь доказать… что-то.
Владимир попытался ответить, но Петр прервал его:
– Не нужно, береги силы. Они тебе понадобятся. У нас еще будет время поговорить. А пока – спи.
И Владимир уснул. Второе его пробуждение, уже на следующее утро, опять навело переполох в лечебно-ученой среде. Мнения эскулапов разделились – кто-то утверждал, что они наблюдали настоящее медицинское чудо, кто-то – что так и должно было произойти. Корсакову эти дебаты быстро надоели, поэтому он хрипло попросил воды и вновь провалился в забытье.
Придя в себя в третий раз, Владимир обнаружил в палате очередного визитера. Он удобно расположился в кресле напротив больничной постели. Между пальцев визитер перекатывал серебряную монету, казалось – безо всяких усилий.
– По правде сказать, я ожидал увидеть брата или Постольского… – прошептал Корсаков.
– Брата? – На лице жандармского полковника впервые за все время отразилось что-то, похожее на удивление. – Нет, боюсь, не в этот раз. А Павел сейчас занят. Подкинули вы нам, конечно, работы, Корсаков. Я прибыл в Москву вечерним поездом и всю ночь объяснял страждущим из военного министерства и МВД, откуда в училище взялись три новых трупа и куда подевались их убийцы. Постольский меня, кстати, приятно удивил. Идея с социалистами, которые влезли в школу ради ее арсенала, очень удачно все объяснила. Пришлось, конечно, приложить фантазию, чтобы объяснить состояние покойников, ну да ничего. Как вы сами уже поняли, убеждать людей – это, можно сказать, мой главный талант.
– Извините за доставленные неудобства, – ответил Владимир, пытаясь вложить в шепот максимум сарказма.
– Да ничего, – махнул рукой полковник. – Я бы сказал, что с задачей вы справились. Не будь вас рядом – все могло обернуться куда хуже.
– Все равно я не смог спасти…
– Трех человек, каждый из которых мог рассчитывать на петлю или в лучшем случае на бессрочную каторгу, – парировал жандарм. – И при этом защитить пятерых ни в чем не повинных юнкеров, а то и больше, если бы вахмистр попытался применить свои таланты, когда все воспитанники вернулись с каникул.
– Но кто его надоумил? – прошептал Владимир.
– А вот это очень правильный вопрос, – довольно откинулся на спинку кресла полковник. – Вам вообще не кажется, что последний год принес слишком много случайностей?
– Например?
– Например, художник, внезапно обретший дар общаться с потусторонними силами через картины. Или товарищ министра, которого кто-то надоумил вернуть дочь с того света. Или простодушный вахмистр, узнавший тайну смерти своих родителей и получивший в свои руки крайне изощренный метод для мести.
– Такое случается, наверное, – неуверенно ответил Владимир.
– Думайте, Корсаков, не разочаровывайте меня! – раздраженно сказал полковник. – Вспомните своего отца! Как часто ему попадались действительно стоящие дела среди десятков слухов, суеверий и откровенных фальшивок? Раз в год, а то и в два-три? И вы не находите странным, что только за этот год вы встретили сразу три случая, когда нечто с той стороны очень жаждало прорваться в наш с вами мир?
– Да, пожалуй, это необычно…
– Необычно? – фыркнул жандарм. – Слабо сказано. И это ведь только то, что вы видели своими глазами! Если бы вам открылась вся картина целиком… О, я многое могу вам рассказать. Об опустевшей деревне под Саратовом, все жители которой исчезли без следа. О старой ведунье в Пензенской губернии, которая начала слышать голоса мертвых с сельского погоста. О тысячах и тысячах зверей за Уралом, которые снялись со своих мест и шли через города, не обращая внимания на людей, лишь бы оказаться подальше от того, что их напугало.
Он встал с кресла, подошел к кровати и навис над Владимиром, не прекращая перекатывать монетку меж пальцев.
– Грядет буря, Корсаков, – грозно пророкотал полковник. – Это лишь первые залпы новой войны, сражения которой увидят лишь избранные, но последствия ощутит каждый. Враг наш будет многолик и изворотлив, но абсолютно безжалостен. И чтобы биться с ним, мне нужны солдаты. Вы. Постольский. Те, кто видел, на что способен неприятель, ощутили его власть и жестокость на своей шкуре. Потому что отсидеться в тылу уже не получится. Мы с вами на передовой.
Владимир смотрел на жандарма не мигая, снова завороженный гипнотическим взглядом этого страшного человека и монотонным движением поблескивающей серебряной монеты.
– У нас был уговор, – продолжил полковник. – В обмен на ваши услуги я обещал намекнуть, где искать ответы на интересующие вас вопросы. Что ж, извольте. Намека будет два. Те события в горной пещере, где вы оказались с отцом и братом три года назад, тоже были неслучайны. Это была ловушка. Персонально для Николая Корсакова. И подготовил ее человек, прекрасно знавший вашего отца. Поэтому на вашем месте я бы отправился в отчий дом и поискал там бумаги, которые Николай Васильевич не рискнул бы оставить на виду. Но – это когда вы поправитесь, конечно.
Не спуская глаз с Владимира, полковник присел на стул у его изголовья.
– И второй намек. Видите ли, Нораев рассказал мне о том, что произошло в доме Ридигеров. А поручику Постольскому довелось наблюдать не менее интересную сцену в Дмитриевском училище. Так вот… Какая там у вас любимая присказка? Позвольте вопрос: вы думаете, что существо с той стороны зеркала обратило на вас внимание потому, что вы такой умный, талантливый и искушенный в оккультных науках? – Он ядовито усмехнулся. – Или, быть может, оно увидело в вас что-то… знакомое? Что-то, оставившее на вас печать три года назад? Что-то, позволяющее видеть вещи, скрытые от других?
Жандарм взял правую руку Владимира, по-прежнему тяжелую и онемевшую, и развернул ладонью наверх.
– Уверен, что силы к вам вернутся. И ваш, с позволения сказать, дар тоже. На Востоке говорят, что восстановить послушность рук можно с помощью нехитрых упражнений. Так что считайте это моим подарком.
Он вложил в ладонь Корсакова серебряную монетку, сжал кулак и положил руку обратно. Владимир ничего при этом не ощутил.
– Когда вновь начнете ею шевелить – попрактикуйтесь в моем фокусе с монеткой. Думаю, вам поможет.
Полковник улыбнулся – и Корсаков еще раз поймал себя на мысли, что назвать улыбкой этот оскал может только умалишенный. Жандарм вежливо кивнул и покинул палату Владимира, пропуская к нему очередного врача.
17 июня 1904 года, бывшее Дмитриевское училище, Москва
Днем ранее, на исходе пятого часа дня, над Москвой пронесся страшный ураган. Бешеный ветер вырывал из земли деревья и телеграфные столбы. Град величиною с куриное яйцо бил стекла и прошивал насквозь крыши. По крайней мере те, что не были сорваны шквалом. С храма Петра и Павла у военной гошпитали снесло кресты. Весь восток Москвы напоминал город, подвергшийся артиллерийскому обстрелу. Особенно досталось Лефортово.
После событий роковой рождественской ночи 1880 года славную Дмитриевскую школу закрыли. Предполагалось, что временно, но – нет ничего более постоянного, чем временное. Юнкеров распределили по другим училищам. Долгое время ходили слухи о том, что бывшие корпуса планируют приспособить под новые нужды. Покойный городской голова Алексеев даже подумывал открыть в них новую больницу, но выстрел душевнобольного просителя не дал этим намерениям сбыться. Старые здания обросли дурной славой. Проезжавшие ночами мимо бывшего училища клялись, что видели в разбитых окнах отблески свечи и слышали за пустыми дверями замогильный хохот. Неудивительно, что москвичи решили забыть о нехороших домах и отдать их на суд природы. Парк, и до этого запущенный и разросшийся, быстро поглотил некогда славную школу.
Но в начале XX века все начало меняться. Москва все расширялась – Первопрестольной стало тесно в границах Камер-Коллежского вала. На берегах Яузы вырастали заводы и загородные дачи. Нынешний голова, Голицын, постановил сломать никому не нужные руины для строительства новой фабрики. Корпуса Дмитриевского доживали последние дни. Сквозь парк была прорублена широкая просека для железной дороги, располосовавшая уродливым шрамом чащу леса, в которой любили играть будущие офицеры.