Поэтому, предполагая возможность самоубийства, я спросил Альбрехта, не было ли на проекте саботажа. Тут то все и выяснилось. Он признался, что уже некоторое время подозревал Макналти и провел свое небольшое расследование. Будучи уверен, что Макналти виновен, он не решился открыто обвинить его. Тем не менее он делал намеки. Все время, пока они играли, он намекал, что знает, что затеял Макналти. Как я понял, он высказывал свои соображения на языке шахматистов. Сам я не играю в шахматы, но полагаю, что он сказал что то вроде “Вы попадете в серьезную опасность, если не откажетесь от своей тактики”. В конце концов, Макналти понял и помрачнел. Альбрехт говорил, что он все бормотал: “Что же мне делать?” Потом Альбрехт сделал ход и произнес: “Сдавайтесь!” – как я понимаю, так шахматисты предлагают противнику признать поражение и закончить партию. – Эдвардс протянул руки, как будто преподнося нам дело на блюдечке с голубой каемочкой. – Именно тогда Макналти пробормотал, что кто то пришел, и встал из за стола.
– Альбрехт видел, как он застрелился? – спросил я.
– Почти что. Он видел, как Макналти вышел в арку. Он пошел не налево, в сторону прихожей, а направо – там спальня. Подозреваю, что он пошел за пистолетом. Потом он вернулся и прошел мимо арки в прихожую.
– Почему же он не дождался, пока Альбрехт уйдет?
– Вероятно, помнил, что скоро должен прийти я.
Я был почти уверен, что догадка Эдвардса верна. Но признаваться в этом я не собирался. Речь шла уже не о том, чтобы положить на лопатки Эдвардса. Я думал о Макналти. Мы не дружили, но я порой играл с ним в шахматы в университетском клубе. Не то чтобы он мне нравился, но мне не хотелось верить, что он мог лишить себя жизни, тем самым фактически признаваясь в саботаже. Видимо, о моих сомнениях и растерянности можно было догадаться по тому, как усиленно я старался их скрыть.
– И это ваша версия? – насмешливо спросил я. – Да любой юрист первокурсник не оставит от нее камня на камне! В ней дыр, как в решете.
Полковник покраснел, слегка опешив от воинственности моего тона.
– Например?
– Например, пистолет. Вы выяснили, откуда он у Макналти? А прежде всего – почему Альбрехт солгал? Почему Макналти предпочел прихожую? Почему из всех комнат такого просторного дома он выбрал именно прихожую, чтобы застрелиться?
– Альбрехт лгал потому, что Макналти был его другом. Покойный больше не мог тормозить работу, так зачем было Альбрехту выставлять его изменником и самоубийцей, если можно было умолчать об этом? Кроме того, мне кажется, он чувствовал себя отчасти виноватым в том, что Макналти покончил с собой. Вспомните, он предложил партнеру прекратить игру. Наверное, он был подавлен, обнаружив, что друг так истолковал его совет.
– А пистолет?
Эдвардс пожал плечами.
– Вы сами подчеркнули, что пистолет трофейный. В стране их полно, и лишь очень немногие зарегистрированы. Дать его профессору мог, например, бывший студент. Между прочим, Альбрехт говорил, что Макналти упоминал нечто подобное несколько месяцев назад. Нет, с оружием все понятно. Куда сложнее было решить вопрос с прихожей, пока я не осмотрел дом внимательно. Выяснилось, что после смерти жены (она умерла несколько лет назад) Макналти закрыл весь верхний этаж и часть нижнего. И хотя в доме шесть комнат, он использовал только небольшое пространство на первом этаже: кабинет, который раньше служил столовой, спальню и кухню. В кабинете он застрелиться не мог, там был Альбрехт, который помешал бы самоубийству. В кухню нужно было идти через кабинет, а Макналти, думаю, не хотел проходить мимо Альбрехта. Остается только спальня, и я счел бы ее самым подходящим местом, если бы не одно обстоятельство: там висит большой портрет жены Макналти. Он выполнен анфас, так что кажется, будто он следит за тобой взглядом, в какой бы угол ты ни отошел. Думаю, именно это остановило Макналти. Он не хотел стреляться как бы на глазах у жены. Конечно, это только предположение, – добавил Эдвардс с ухмылкой, показывавшей, что ему версия кажется удачной.
– Складная теория, – буркнул я, – но и только. У вас нет никаких доказательств.
– По правде говоря, – протянул полковник, и в уголках его губ заиграла злобная улыбочка, – у меня есть доказательство. Несомненное доказательство. Мы как никак работаем на армию, и кое у кого есть некоторый опыт. Я проделал парафиновую пробу – и получил положительный результат.
Мне следовало догадаться, что у него в рукаве туз. На этот раз я не пытался скрыть раздражение. Я понурился и неохотно кивнул.
– Что такое парафиновая проба? – спросил Ники, который все это время молчал.
– Это весьма убедительное свидетельство, Ники, – ответил я. – Я не знаю в точности химическую суть этой пробы, но она научно достоверна. У любого оружия, как бы хорошо ни были пригнаны его детали, часть пороха летит в обратную сторону и остается на руке стрелка. При выполнении пробы руки подозреваемого покрывают горячим парафином, а затем снимают его, как перчатку. Потом на поверхности парафина ищут порох, то есть нитраты, и если они там есть, значит, этот человек стрелял из оружия. Боюсь, теперь с Макналти все ясно.
– Итак, оракул из пробирки изрек свой приговор? – усмехнулся Ники.
– Ники, это убедительное свидетельство.
– Свидетельство? Я ждал, когда же вы начнете рассматривать имеющиеся свидетельства.
Мы с полковником удивленно воззрились на него.
– И что же я упустил? – надменно осведомился Эдвардс.
– Посмотрите на фотографию комнаты. Посмотрите на шахматы.
Я вгляделся в фотографию. Эдвардс неуверенно смотрел на нас. Рассмотреть положение фигур было нелегко, потому что ближайшие к объективу казались сильно искаженными. Но потом у меня забрезжила мысль.
Давайте ка посмотрим, как это выглядит на доске, – сказал я, высыпая фигуры из коробки на стол и принимаясь выбирать те, которые требовались, чтобы воспроизвести позицию.
Ники сардонически усмехнулся, забавляясь моей неспособностью понять позицию по фотографии. Эдвардс напряженно смотрел то на него, то на меня и, кажется, почти ожидал, что на доске обнаружится имя убийцы.
– Если эти фигуры – подсказка, – сказал он, – то есть если подсказка в их расположении, то мы всегда можем сравнить доску с оригиналом. Дом опечатали, ничего не трогая.
Я нетерпеливо кивнул, изучая доску. Расположение фигур начинало казаться знакомым. И я понял.
– Да он разыграл гамбит Логана – Асквита! И очень хорошо разыграл.
– Никогда о нем не слышал, – заявил Ники.
– И я не слышал, пока Макналти не показал мне его, неделю назад, в университетском клубе. Он нашел этот гамбит в сборнике эндшпилей Левенштайна. Это рискованный дебют, им почти никогда не пользуются. Но в нем интересно развиваются слоны. Ники, вы думали, что подавленный человек, который собирается застрелиться, не стал бы играть такую сложную партию, да еще и так хорошо?
– Вообще то я думал не о тех фигурах, которые стоят на доске, но о фигурах рядом с доской. О взятых.
– Что с ними не так? – спросил я.
– Они все лежат с одной стороны от доски, и черные, и белые.
– И что?
Ники посмотрел на меня скорбно, даже мученически, и усталым тоном стал объяснять то, что, по его мнению, было очевидно.
– Люди играют в шахматы так же, как пишут или держат теннисную ракетку. Правша двигает фигуры правой рукой, ею же снимает фигуры противника и кладет их на стол справа от себя. Если играют двое правшей – как, например, Макналти и Альбрехт, – в конце игры черные фигуры, которые съел тот, кто играл белыми, лежат справа от него, а по другую сторону доски, по диагонали от них, лежат белые фигуры, которые съел его партнер, игравший черными.
Я словно увидел перед собой Троубриджа, каким видел его сегодня днем. Он мучился, пытаясь зажечь сигарету левой рукой, потому что правая висела на черной шелковой перевязи.
Ники продолжал, как будто прочел мои мысли:
– Когда левша играет с правшой, взятые фигуры лежат с одной стороны доски, но, конечно, раздельно: черные фигуры рядом с тем, кто играл белыми, белые рядом с тем, кто играл черными. Они бы не были перемешаны, как на фотографии, разве что...
Я посмотрел на доску, на которой только что воспроизвел позицию.
Ники кивнул, как будто я был глупым учеником, которому удалось нащупать правильный ответ.
– Правильно. Разве что кто то высыпал их из коробки и расставил только те, которые есть на схеме эндшпиля.
Эдвардс спросил:
– Хотите сказать, что Макналти не играл партию, а показывал какой то особый дебют?
Он мучительно обдумывал эту идею и глядел в пространство, пытаясь увязать ее с остальной картиной. Потом тряхнул головой.
– Не сходится. Зачем тогда Альбрехт сказал, что они играли партию?
– Вот именно, Альбрехт, – подхватил Ники. – Попробуйте предположить, что это он расставил фигуры на доске.
– Все равно не сходится. Зачем ему лгать об этом?
– Незачем, – согласился Ники, – если он воспроизвел позицию до того, как в Макналти выстрелили. Но что, если Альбрехт расставил фигуры потом?
– Зачем ему это делать? – сердито спросил Эдвардс. По мере того как росло его недоумение, он раздражался все сильнее.
Ники устало возвел глаза к потолку.
– Затем, что неоконченная партия в шахматы предполагает, во первых, что игрок провел некоторое время у доски, и, во вторых, что он сел играть с дружественными намерениями. Вряд ли нужно добавлять, что если кто то явно пытается внушить нам оба этих предположения, то вероятно, что оба они неверны.
– Вы имеете в виду...
– Я имею в виду, что профессор Лютер Альбрехт позвонил в дверь Макналти около восьми часов, и, когда Макналти открыл ему, Альбрехт приставил дуло пистолета к его груди и спустил курок, потом вложил оружие в руку убитого, переступил через тело, прошел в комнату и хладнокровно расставил фигуры в соответствии с диаграммой эндшпиля, которую нашел в одной из книг о шахматах – у Макналти их было много. Вот почему партия была разыграна так хорошо. Ее проработал знаток – возможно, тот самый Левенштайн из книги, о которой вы говорили.