По мнению Добла, Картрайт был просто старым скрягой, который так и остался холостяком, чтобы избежать расходов на содержание жены. Я возражал ему, говоря, что экономка, приходящая каждый день, обходится дороже, а кроме того, Картрайт воспитал и своего племянника Джека. Добл на это заметил, что никто кроме миссис Нокс не пошел бы в экономки к Картрайту и что никто другой не взял бы ее, так как она глуха, как пробка. К тому же все думают, что он платит ей не бог весть как много.
– А что касается Джека, – продолжал он, – так старик не дает ему ни одного лишнего пенни. Когда Джек бывал по вечерам в городе, то он просто слонялся по улицам – даже на кино у него не было денег. Кстати, он приятный парень, – задумчиво прибавил Добл.
– Тогда он мог бы устроиться на работу и уехать отсюда, – предположил я.
– Конечно, мог бы, – медленно ответил Добл, – но, видите ли, дело в том, что он – единственный наследник старика. И, я думаю, его тактикой было находиться все время поблизости, чтобы быть, так сказать, на подхвате, под рукой у Картрайта для всяких мелких поручений.
Признаюсь, по описаниям Добла у меня сложилось не слишком благоприятное впечатление о молодом человеке, но через несколько дней, когда Джек приехал на побывку, мое мнение о нем изменилось.
Он оказался скромным, спокойным и сдержанным парнем, но с быстрым, все впитывающим умом. В те несколько дней мы подружились и много времени проводили вместе. Мы удили рыбу со скалы, или просто загорали и болтали обо всем на свете, или стреляли из старого ружья Джека по камням, торчащим из воды.
Джек хранил свое ружье и удочку у нас дома. И это тоже кое‑что говорило о характере Сайруса Картрайта и его отношениях с племянником. Джек объяснил, что дядя, конечно, не ждет от него работы во время отпуска, но если бы он увидел его с удочкой, этим традиционным символом безделья, он посчитал бы это слишком откровенной демонстрацией лени. Что же касается ружья, то Сайрус Картрайт считал всякую стрельбу по любой мишени, которую потом нельзя съесть, весьма экстравагантной тратой денег на пули.
Джек приходил к нам каждый вечер, чтобы сыграть партию в криббидж или просто посидеть на веранде и за кружкой пива поговорить о какой‑нибудь книге, прочитанной им по моей рекомендации. Иногда он рассказывал о своем дяде, но без неприязни, скорее с иронией.
– Мой дядя, – однажды заявил он, – в глубине души даже хороший человек. Он любит деньги, потому что они дают ему сознание превосходства над другими, но это вовсе не делает его невыносимым в совместной жизни. Беда в том, что все в доме делается строго по расписанию, обязательному для каждого. После обеда дядя садится читать газету и читает ее, пока не начинает темнеть. Тогда он смотрит на свои ручные часы и непременно качает головой, как бы удивляясь, как быстро пролетело время. Затем он достает карманные часы и сверяет по ним ручные. Но, увы, даже это не вполне убеждает его. Поэтому он идет в гостиную, где висят электрические часы, и уже по ним сверяет и карманные, и ручные.
Когда наконец он уверится, что все часы идут точно минута в минуту, то говорит: «Что ж, уже довольно поздно» – и поднимается наверх в свою комнату. Ровно через 15 минут он зовет меня, и когда я поднимаюсь, то застаю его уже в постели. «Я забыл закрепить окна», – говорит он.
Я открываю окна на один дюйм вверху и на один – внизу. Тут мне приходится потрудиться, потому что, открой я окна чуть больше, он скажет, что замерзнет до смерти, а чуть меньше – что задохнется от жары. Но в конце концов я добиваюсь совершенства в этой скромной работе, и тогда он говорит: «Ах да, мои часы, будь добр, Джек». Это означает, что нужно взять его карманные часы, которые он оставил на письменном столе, когда раздевался, и положить их на столик рядом с кроватью.
Сколько я себя помню, мне всегда приходится выполнять эти мелкие просьбы. Я уверен, что настаивает он на них, чтобы таким образом закрепить наши отношения. Пока я отсутствовал, он, должно быть, и сам неплохо справлялся со всем этим, но в первый же день по приезде мне пришлось возобновить исполнение прежних обязанностей...
Чисхольм оглядел слушателей, как бы желая убедиться, что герои его рассказа и отношения друг с другом ясны для нас. Я одобрительно кивнул, и он продолжал:
– Джек собирался уехать в воскресенье утром, и, естественно, мы ждали его в гости в субботу, но он пришел только к вечеру, после ужина, разгоряченный и злой.
– Надо же, – возмущался он, – сегодня, в самый жаркий день лета, мой дядя нашел для меня целую кучу поручений! Мне пришлось объехать весь округ, а он даже не дал свою машину. А вы, держу пари, целый день загорали. Может быть, махнем сейчас на пляж, искупаемся?
Было видно, что ему очень хочется искупаться, и хотя мы с Доблом действительно весь день отдыхали, было все еще жарко и влажно, и мы согласились. Захватив с собой пиво и не заботясь в столь, позднее время о купальных принадлежностях, мы отправились к воде. Тем временем погода менялась. Небо заволокло тучами, посвежело, а воздух стал таким густым, что казалось, надвигается ураган. Поэтому пришлось прервать купание, и мы вернулись домой.
Разговор на клеился, атмосфера была какая‑то напряженная. Джек, возможно из‑за завтрашнего отъезда, был необычно тих и молчалив. Примерно в половине двенадцатого он встал, потянулся и сказал, что ему пора уходить.
Мы пожали друг другу руки, и он направился к выходу. Но вдруг остановился у двери и вернулся, чтобы взять удочку и ружье. Казалось, ему очень не хотелось расставаться с нами, и Добл, почувствовав это, сказал: «Мы тоже прогуляемся с тобой, Джек».
Джек с благодарностью кивнул, и мы втроем вышли из дома в темноту ночи. Шли медленно. Джек нес на одном плече ружье, на другом удочку. Я попросил у него ружье, но Джек отдал мне удочку. До самого дома его дяди мы не проронили ни слова. Должно быть, Джек неправильно истолковал мое молчание и объяснил свое поведение тем, что не любит расставаться с ружьем. Он ласково погладил ствол, затем приложил приклад к плечу и прицелился в бочку, стоящую рядом с домом.
– Не стоит этого делать, Джек, – сказал Добл. – Ты разбудишь своего дядю.
– А пошел он к черту, мой дядя, – небрежно ответил Джек и, прежде чем мы успели остановить его, нажал курок.
В ночной тишине выстрел прогремел, как удар грома. От неожиданности мы, как мальчишки, кинулись за забор, ожидая каждую минуту, что из открывшегося окна услышим гневный голос старого Картрайта. Несколько минут мы лежали не шелохнувшись. Но все было спокойно. Мы поднялись из укрытия, и Добл сказал:
– Иди‑ка лучше спать, Джек. Кажется, ты сегодня выпил слишком много пива.
– Наверное, ты прав, ответил Джек. Толкнув калитку, он обернулся и добавил: – Подождите минутку. Вроде дверь в дом закрыта, а ключа у меня нет.
Мы смотрели, как он торопливой походкой идет по дорожке, ведущей к дому. Но почти у самого входа вдруг резко остановился, как бы в нерешительности, постоял несколько секунд, затем повернулся и побежал обратно к нам.
– Добл, ты не пустил бы меня переночевать? – спросил он почему‑то шепотом.
– Ну, конечно, Джек. Что, дверь закрыта?
Джек ничего не ответил, и мы прошли почти половину пути к нашему дому, когда он сказал:
– Я не проверил, закрыта ли дверь.
– Мы это видели, – заметил я.
Опять наступило молчание, но когда мы уже поднимались на крыльцо, из‑за облаков внезапно выглянула луна и в ее мерцающем свете я увидел, что лицо Джека смертельно бледно.
– Что с тобой, Джек? – воскликнул я. Ответа не последовало. Я положил руку ему на плечо и снова спросил: – Тебе плохо?
Джек попытался улыбнуться.
– Я... я... видишь ли, со мной только что произошла странная история, – сказал он. – Ты позавчера серьезно говорил мне о том, что можно верить в духов?
Я не сразу сообразил, что он имел в виду, но потом вспомнил про наш разговор о вере в сверхъестественное в связи с книгой Уильяма Блейка «Бракосочетание Неба и Ада», которую я давал ему почитать.
Я неопределенно пожал плечами, пытаясь сообразить, к чему он клонит.
– На самом деле я не так уж много выпил пива, – сказал он и взглянул на меня, ища подтверждения.
– Да, я тоже так думаю.
– Смотри, – продолжал он, – сейчас я абсолютно трезв. Трезвым я был и несколько минут назад, когда шел к дядиному дому. Но стоило мне приблизиться к двери, как я почувствовал, что моя грудь упирается в нечто вроде подушки из воздуха. Я сделал еще несколько шагов, и воздух стал настолько плотным, что не было никакой возможности дотянуться до двери. Но передо мной было не просто невидимое препятствие, не пускавшее меня вперед. Оно как бы легонько отталкивало назад, от него исходила энергия сконцентрированной воли. Внезапно меня охватило чувство безумного страха, я отвернулся и побежал назад. До сих пор страшно.
– Твой дядя... – начал я.
– Да провались он к черту, мой дядя! – воскликнул он со страстью. – Чтоб ему наконец сломать себе шею!
Как раз в это время часы, висевшие у Добла на кухне, пробили полночь. И в том, что медный трезвон совпал с последними словами проклятия, нам почудилось нечто роковое. После этого возникла общая неловкость, разговор угас и мы отправились спать.
Наутро мы проснулись от громкого стука в дверь. Добл в одних брюках и я в купальном халате выбежали в прихожую почти одновременно. Миссис Нокс, экономка Картрайта, задохнувшаяся от быстрой ходьбы, стояла с выражением ужаса в глазах.
– Мистер Картрайт, – прошептала она, – разбился насмерть.
Мы наскоро оделись и поспешили к дому Картрайта. Дверь была открыта, и из коридора мы увидели Сайруса Картрайта, лежащего в старомодной ночной рубашке поперек нижней ступеньки лестницы. Из раны на виске на пол лужицей натекла кровь.
Безусловно, он был мертв. Взглянув наверх, мы обратили внимание на то, что край ковра подвернулся; вероятно, Картрайт, споткнувшись, упал вниз.
Характерно, что он до последней минуты жизни не изменил своей привычке. Правая рука старика все еще сжимала дорогие его сердцу карманные часы. Ручные часы, однако, разбились при падении и отметили час его смерти. На них было ровно двенадцать часов – именно в то время, когда Джек произнес свое роковое проклятие!