— Что-то я не часто видела его у тебя. Но когда нужны деньги — он здесь с утра, пожалуйста.
— Люся! — укоризненно говорит Петр.
— Я знаю, что меня зовут Люся, — говорит она упрямо.
— Но пойми, Люся, у него и без нас хватает работы...
— Я тоже работаю, — раздраженно прерывает она Петра.
Как он смеет говорить, что она не работает? — возмущена Люся, хотя Петр вовсе и не говорил этого. Она чувствует, что заплачет. Так вот какова благодарность за то приятное, что она хотела доставить ему. Она встает из-за стола, идет к дивану.
— Какое свинство, какое свинство... — шепчет она, поднося платочек к глазам. Сквозь слёзы она всё же видит, что Петр продолжает сидеть за столом. Она всхлипывает. По спина Петра неколебима. Очевидно, он снова уткнулся в газету. Тогда Люся начинает плакать навзрыд.
Да, она теперь окончательно убедилась, что сны не обманывают ее: разбитая посуда — недобрый сон.
Первые слёзы — что капли осеннего дождя: стоит им появиться — вслед за ними хлынут потоки. А поводы? Ну, поводов всегда найдется достаточно: остывший обед, «на который потрачено так много сил»; пересохшие котлеты; невозможность приобрести необходимую в хозяйстве вещь; «вечное торчание мужа на работе». Разве мало есть поводов, чтобы слезам — как это им надлежит — струиться из глаз?
— Люся, — говорит Петр, когда стрелка барометра стоит на «ясно», — ты еще так молода, хватит возиться с хозяйством, расстраиваться по пустякам. Надо найти какую-нибудь настоящую работу.
— У меня нет специальности, — говорит Люся. — В доме я сэкономлю больше, чем заработаю на службе.
— Не в этом дело, Люся, — мягко возражает Петр. — Дело в том...
Но тут Люся всегда начинает горячиться: поразительный народ эти мужчины! Не понимают самой простой вещи: домашняя работа незаметна, неблагодарна. Хотела б она посмотреть, какую бы песенку запел он, если б она забросила дом, бегала по гостям, вечеринкам, а то делала бы еще что-нибудь похуже, как некоторые другие.
А когда жена работает по хозяйству как вол, этого мужчины в наше время не ценят. Жена, видите ли, должна еще ходить на службу. Спасибо большое!
— Очень много женщин не служат, — говорит Люся, — и ничего, живут. И мужья не пилят их. А ты привык жить так, как во время гражданской войны. Забываешь — теперь не те времена. Даже правительство считается с категорией «домашняя хозяйка». Это вовсе не паразиты, как ты думаешь. Да, да, думаешь, — я это знаю великолепно! У тебя какой-то левый загиб. Надо ценить тяжелый труд домохозяйки и не быть таким эгоистом.
— Эгоистом? — удивляется Петр.
— Да, да, эгоистом! — упрямо повторяет она.
Оказывается, он эгоист. Странно! В армии его считали хорошим товарищем, «Логинов — свой», — всегда говорили о нем. Это Петр знал твердо. Никто не посмел бы назвать его эгоистом. Никто. Никогда. А вот теперь, оказывается, он эгоист.
Но, быть может, одно — армия, где, выполняя общее дело, приказывая и подчиняясь, всегда на виду, не так-то просто быть эгоистом; и совсем иное — семья, где ты предоставлен самому себе и все твои дурные инстинкты выпирают наружу. Быть может, он и вправду эгоист, напрасно мучающий Люсю?
Прекрасные гости, о каких мечтала Люся, оставались в мечтах. А пока что топтались у нее в комнате старые приятели и приятельницы. Устраивались танцы. Играли в «знаменитых людей» и в «буриме», комбинировали слоги из какого-либо длинного слова вроде «Константинополь» или «универмаг». Кусали карандаши, лихорадочно поглядывая на часы, торопясь записать возможно больше знаменитых фамилий на одну букву или стараясь придумать рифму смешней и пикантней.
Сидя обычно в сторонке (Петр не танцевал и был мало склонен к «письменным играм»), Петр наблюдал эти забавы. Ему казалось, что перед ним дети, странные и неразумные. Иной раз его охватывало желание незаметно открыть дверь и покинуть этих людей, развлечениям которых он был чужд и радостей которых не понимал. Если бы только знала Люся об этих мыслях Петра, так некстати приходивших к нему в минуты ее радостей! Она, впрочем, чувствовала, что Петр не очень-то жалует ее друзей и подруг.
— Люди хотят веселиться, — говорила Люся после ухода гостей, не то оправдываясь, не то обвиняя кого-то. — Нельзя же вечно работать. Людям нужен разумный отдых. Даже в армии командиры учатся танцевать. Это все уже давно поняли. Ты десять лет проторчал в своих кишлаках и совсем отвык от людей. Тебе ни один из моих знакомых, ни одна из моих подруг не нравится. Ты нелюдим. Бирюк.
— Бирюк? — удивлялся Петр. Он всегда считал себя человеком общительным.
— Да, да, бирюк, нелюдим! — с раздражением подтверждала Люся.
В памяти Петра пролетали годы его странствий. Он — бирюк, нелюдим? Впрочем, быть может, одно дело армия, где действуя в коллективе, ты обязан к каждому отнестись с должным вниманием, не можешь быть бирюком, и совсем иное дело семья, где у мужа свои друзья, а у жены свои? По правде сказать, он не выносит Люсиных друзей. Почему? Этого он сам не может хорошо объяснить. Большинство из них вполне приличные люди, многие даже как будто хорошие работники, ценные люди. А вот он их не любит. Значит, он в самом деле бирюк, нелюдим. Но тогда почему у него в институте подняли бы на смех всякого, кто сказал бы, что Логинов бирюк? Нет, здесь что-то не то...
«Людям нужен разумный отдых»... «Надо ценить тяжелый труд домохозяйки»... «Даже командиры учатся танцевать»... «Теперь не девятнадцатый год»...
Против этого нельзя было возражать. Вообще этой спорщице было не так-то легко возражать; в качестве аргументов она всегда пускала в ход неоспоримые истины.
Она считала себя культурной женщиной, современной. Она удивлялась некоторым своим подругам, тому, что они не читают газет. Сама она ежедневно внимательно просматривала последнюю страницу «Вечёрки» — театральные, книжные рецензии, новости зоопарка, суд, объявления. Иной раз она перелистывала даже «научные» книжки, к которым, кроме беллетристики, причисляла всё остальное. Оказывается, это были очень полезные книжки: в них вылавливала она нужные ей истины. Они служили надежным оружием в ее разговорах и спорах, они давали ей звание, титул «умницы»» в узком царстве ее приятельниц.
«Людям нужен разумный отдых» — против этого никак нельзя было возражать. Но когда Петр заговорил с Люсей о том, что она устала, возясь по хозяйству, изнервничалась и что хорошо бы ей съездить куда-нибудь отдохнуть, она сказала:
— Какой тут может быть отдых, если у нас нет необходимых средств? Прежде всего нужно приобрести еще много вещей в хозяйстве, поменять кое-что из мебели, ремонтировать печь.
Ранней весной, когда черные, будто обугленные ветви деревьев прорастают зелеными почками, Петра тянет за город. Куда? Он сам точно не знает куда. К солнцу, к лесу, к горам. И вот, надо же, он встречает старого товарища из Ашхабада. Тот работает на постройке дороги заместителем начальника. Он зовет Петра к себе на работу. На два года контракт. Интересная работа.
В сознании Петра вновь возникают южные города, короткие теплые зимы, дальние дороги.
«Не так, в сущности, было плохо...» — думает Петр. Завтра он даст ответ.
За чаем Петр рассказывает Люсе о встрече, о предложении товарища. Он говорит, что не прочь был бы снова поехать в Среднюю Азию — освежиться.
— Ты с ума сошел! — говорит Люся. — А комната?
— Комнату мы закрепим за собой, — возражает Петр.
— На два года не закрепят.
— Ну, тогда будем менять комнату, — говорит Петр, чувствуя, как вырастает перед ним знакомая стена недовольства.
— Ленинград на кишлак? — язвительно спрашивает Люся.
— Нельзя же из-за комнаты всю жизнь торчать в Ленинграде! — Петр чувствует, как в нем подымается раздражение против этой стены». Но он старается сдержать себя.
— Я, во всяком случае, в эту дыру не поеду, — говорит Люся твердо. — Предупреждаю тебя заранее.
Молчание.
— А ну тебя! — вспыхивает вдруг Петр. — Стряпейка несчастная! — говорит он в сердцах и отталкивает от себя чашку. Чашка опрокидывается, жалобно дребезжит на блюдечке.
— Грубиян! — говорит Люся презрительно.
Петр не отвечает.
«Стряпейка, стряпейка, — долго шумит в ушах Люси. — Грубиян какой! Это я-то — стряпейка? Стряпейка?..» И вдруг ей приходит в голову, что она, собственно, и не знает, что значит «стряпейка». Она подходит к книжной полке и берет словарь Даля.
«Стряпейка, — читает она про себя, — северное слово — стряпуха, кухарка неученая, навыкшая стряпать простые кушанья».
«Дурак! — решает она про Петра. — Что ж тут позорного? А еще считает себя современным!» Она презрительно усмехается.
Сперва ссоры были редкими гостями. Потом стали завсегдатаями. И легкие узы надежд, которыми связали себя супруги, стали жесткими, беспокойными путами.
Добрых чувств давно уже не было. Но вскоре начинало стихать и раздражение. И по мере того как отчуждались два человека, путы, связывавшие их в беспокойный комок, становились тоньше и наконец, как перетертая нитка, вовсе оборвались.
Где была жизнь, которую Петр считал хорошей и радостной?
Где была жизнь, которую Люся выносила в мечтах и так упорно затем созидала?
Такой жизни не было.
Совместная жизнь супругов, точно ручей, вдруг налетевший на камень, вспенилась, раздвоилась и растеклась в разные стороны. И если даже на краткий миг, случайно, вспоминал теперь кто-либо из супругов счастливую минуту недавней их жизни, то лишь для того, казалось, чтобы еще больше оттенить безрадостную теперешнюю жизнь и навсегда позабыть несбывшиеся желания.
Разумно ли двум разобщенным ручьям сетовать о невозвратном единстве? Супруги поняли: им надо разойтись. Только никто из них не хотел первый вымолвить слово о разлуке.
Но пришло время — и Петр решился.
Спокойно, глядя друг другу в глаза, супруги договорились, что лучше им разойтись. И когда главное, горькое слово оказалось произнесенным, они почувствовали облегчение. Здраво и деловито, даже с некоторой живостью, принялись они обсуждать, как удобней им разойтись, — ведь комната у них одна.