Случалось, и Лиза готова была обменяться словцом, но едва сталкивалась с насупленным взглядом Варвары, как тотчас осекалась.
— Готовь платье, барышня, — сказал однажды Лизе профессор. — Через недельку снимем гипс — попрыгаешь по коридору... А вас, Шанько, через неделю думаю выписать... Согласны? — спросил он.
— Скоро, значит, уйдете отсюда, тетя Варвара, — сказала Лиза, когда профессор вышел, и неясно было Варваре, радость или печаль звучит в словах девочки.
— А тебе что? — спросила Варвара настороженно. — Другие, думаешь, сюда не придут? Не бойся, одна не останешься. А там и сама скоро выйдешь.
Значит, скоро они расстанутся? Обе задумались. Зачем столько слов было здесь сказано, столько историй рассказано? Ужель для того, чтоб разойтись, как двум челнокам на реке, как двум перелетным птицам в небе?..
Неделя прошла быстро.
И так случилось, что день, когда собиралась Варвара выписываться из больницы, совпал с днем выхода Лизы в коридор.
Они сидели друг против друга за столиком, в плетеных креслах, возле окна. Во время «тихого часа» — знали обе — Варваре оформят бумаги, выдадут вещи и — до свидания! И знакомое смешанное чувство тревожило Лизу: радость за выздоровление соседки и печаль расставания. А досады теперь друг на друга ни у Варвары, ни у Лизы не было, и хотелось каждой что-то сказать на прощание. Разговор у них, однако, не клеился: трудно идет разговор между людьми в час разлуки. Варвара смотрела в окно на деревья, Лиза уткнулась в газету.
— «Начался сев. Вышли в поле первые трактористы», — прочла Лиза вслух.
Варвара слушала и вдруг увидела стелющийся над проталинами пар, ощутила запах земли, сбросившей снег, услышала первый щебет вернувшихся в родные края птиц.
Когда Лиза кончила, заговорила Варвара, потому что слова сами рвались из ее сердца. Она торопилась, точно боялась, что не доскажет чего-то важного, и говорила быстрей обычного.
Только сейчас ощутила Варвара, что впервые видит Лизу не на койке. И она удивилась, что в сущности мало знает Лизу.
— Ты всё не скажешь мне, где отец, мать, — сказала она, вглядываясь в лицо девочки.
— Отец умер, мать вышла замуж, бросила меня, где-то всё ездит. Я писала ей — не отвечает. Что ей делать с такой, как я?
«Потому и молчала девочка о себе: стыдно ей было за свою мать, — поняла Варвара, пристальней вглядываясь в лицо Лизы. Впервые видела она в нем презрительное, гневное выражение, дышащее силой и правотой. — Злая мать, — мелькнуло вдруг у Варвары. — Мне бы такую птаху, я бы ни в жизнь ее от себя не отпустила».
Она представила, как стелила бы Лизе постель, кормила бы, приносила бы книги, как сидели бы они по вечерам дома вдвоем, у матовой лампы. И Лиза читала бы ей, объясняла. С каким вниманием слушала бы она Лизу! — ибо Лиза знала, как нужно жить, и всё у нее было правильно и понятно.
— Мне бы такую маму, как вы! — прервала ее мысли Лиза, и точно кто-то проник в самое сердце Варвары. Лицо ее изменилось, и Лиза не поняла перемены, вдруг устыдилась своей назойливости. Но она не рассталась со своей мыслью: Варвара жила правильной жизнью — трудилась, дралась за счастье людей, — можно ли не хотеть иметь такую мать. — Зачем вы плачете, тетя? — сказала Лиза, увидя слезу на щеке Варвары, и вдруг почувствовала слёзы у себя на щеках. — Вы здоровы уже, скоро выйдете на работу. А мне еще придется быть здесь до лета...
Тихий час окончился. Коридор стал оживать.
— Пора мне, — сказала Варвара, — пора!
Она подошла к Лизе, прижала ее к груди, поцеловала. Был ли то поцелуй матери? Сестры? Или, может быть, бабушки? — ибо летами годилась ей Лиза скорее во внучки, нежели в дочери. Об этом Варвара не думала, хоть и таилась в ее поцелуе тревога матери, ревность сестры, умиротворенная нежность бабушки. Но было в нем вместе нечто иное, и вдруг Варвара вспомнила: так расставалась она годы назад с Дусей. И странно: снова русые волосы, снова синие глаза. И ей вдруг почудилось, что подвиг, о котором она мечтала так долго, — впереди.
Весеннее солнце стояло высоко.
Варвара шла по коридору мимо горшков с зеленью, тянувшейся к солнцу, оборачивалась, улыбалась Лизе. Непривычную свежесть ощущала она в голове и горячее материнское чувство в своем сердце. Лиза, приподымаясь в плетеном кресле, махала ей рукой.
В вестибюле Варвара взглянула на себя в зеркало,
Высокая женщина в новом синем платье взглянула на нее. Лицо женщины имело землистый оттенок, какой бывает у людей, долго лишенных свежего воздуха; были на нем морщины. Темные волосы ее перебивались сединой. Это было лицо немолодой простой женщины, испытавшей жизненные невзгоды. Но глаза были молоды, полны надежды.
1939 год
ЛЕЧЕНИЕ РУКИ
Я не раз наблюдал за работой матроса Гуцая — любо было глядеть на этого молодца.
Он в момент выполнял любую команду тралмейстера. «Вира!» — едва успевал тот крикнуть своим хриплым простуженным голосом, а Гуцай — руками, ногами, крючьями — уже волочил через борт истекающее водой шпагатное тело упрямого трала. «Эй, трави!» — едва пролетало в воздухе, а Гуцай уже вываливал за борт пустую, обмякшую сеть. Он был первой рукой в счастливом почине и надежным резервом при неудаче.
Роста он был огромного и при этом красив. Белокурые волосы курчавились над его молодым, задорным лицом, глаза были быстрые, беспокойные. Он носил на макушке вязаную красную шапочку с помпоном, которую выменял, по его словам, не то у матроса с французского тралера, не то у земляка, севастопольца. Она приросла к его светлым кудрям, и среди кучки людей, воюющих с тралом, Гуцай выделялся как яркий цветок.
Однажды его подозвал к себе капитан и сказал:
— Мы тебя хотели списать с судна еще на берегу. Но, принимая во внимание...
— А я чего сделал? — дерзко прервал капитана Гуцай, вскинув голову. Красивые серые глаза его заблестели зло и заносчиво. — А я чего сделал? — переспросил он настойчивей, точно желая вызвать капитана на ссору. — Хвосты, что ли, кому из нашего цирка вырвал?
— Ты смотри, Гуцай, — сказал капитан, взглянув на него строго и холодно, — не распускай себя. Ни к чему это. Можешь идти.
Гуцай с притворным недоумением вздернул плечами и повернулся.
Меня удивил суровый тон капитана.
Но вскоре я узнал, что сей яркий розан, Гуцай, обладает шипами.
Гуцай не щадил своих сил, работая с тралом, но стоило сети и распорным доскам скрыться в холодной морской глубине, как он преображался. Ящики, полные бьющейся рыбы, ожидали его, — шкерить полагается немедленно, до того как появится на рыбе тусклый, мертвенный налет, — но Гуцай, казалось, не замечал их. Он отходил к полубаку, вытаскивал трубку из толстых ватных штанов, не торопясь, закуривал.
Матросы дружно шкерили рыбу, и ножи их сверкали в воздухе, как сабли. В ящик летели отрубленные рыбьи головы, а за борт — хребты, требуха, и следовавшие за кормой белокрылые «глупыши» жадно выхватывали из воды отбросы. Густая тресковая кровь струилась по деревянным настилам. Матросы окунали обезглавленные рыбьи тела в бочонки, наполненные соленой, смешанной с кровью водой. Затем терли распластанные рыбьи тушки, как прачки, — овальными жесткими щетками.
А Гуцай, стоя в сторонке, потягивал трубку да глядел на глупышей.
Ибо — казалось Гуцаю — работать при трале, спускать, подымать его — дело матросское, настоящее, а шкерить рыбу, убирать «утиль» — дело бабское и незавидное. Он проповедовал вслух нехитрые свои мыслишки и волынил, стоя на шкерке и утиле. Он был быстр на слово, нередко пробавлялся враньем о своих прошлых успехах, осыпал насмешками окружающих. Если видел он, как матросы чинят старенький трал, он бросал им в лицо: «Эй, рвань Парижа, в лохмотьях сердце!» Салогрей ли выползал из своей адовой кухни подышать свежим воздухом, он задирал его: «Букет моей бабушки, здорово пахнешь!» Шкерщиков он называл с презрением: «трескорезы».
А окружающие как смотрели на поведение Гуцая?
Кое-кто, взвешивая взглядом красные молотоподобные руки Гуцая, подобострастно улыбался его остротам и россказням. Кое-кто относился к нему снисходительно, иной — пренебрежительно. Кое-кто щурил глаза и отворачивался от его пустых слов, как от пыльного ветра. Старший механик Клауманс (образец аккуратности: «каждый день надо бриться») не выносил его. У большинства Гуцай вызывал чувство досады, неодобрения.
Траулер «Коммуна» брал в ту пору большие подъемы — по пять-шесть, а то и больше тонн рыбы, — рыба наполняла множество ящиков, и рук едва хватало на шкерку, засол, уборку. У нас было всего тридцать восемь пар рук. Они лопатой загребали тяжелый шпицбергенский уголь, кормили им жадные топки и шуровали железными шестами гудящее неугасающее пламя. Они заботливо вытирали натруженные запотевшие части машины тряпкой и паклей. Они вращали дубовое солнце штурвала и хрупкие части секстана. Они опускали лаг на каменистое или песчаное дно; они выстукивали в радиорубке, на морзе, аритмичные мелодии, и те проносились над морем, от края до края, как птицы. Они в камбузе, перед пышащей жаром плитой, большой ложкой мешали уху в котелке, сыпали крупнозернистую соль.
Руки у нас были в цене! И она подымалась, эта цена, при каждом подъеме богатого трала. Вахта, теснимая рыбным потоком, не успевала справляться с работой, и капитан давал ей в помощь подвахту. Даже мои непривычные руки оказывались нужными. Вооруженный особой палкой с острым наконечником, я перебрасывал с палубы в люк на перемол тресковые головы.
В паре со мной работал Бажанов.
По специальности он был ихтиолог, рыбовед. Он был направлен в Баренцево море научным институтом для исследования путей движения трески, и вот уже год качался на траулерах. В последнее время он плавал на «Коммуне» и думал остаться здесь до завершения работы. Его звали Давид — так назвали его родители в честь царя Давида, о чем он сообщил мне с усмешкой.
За его роговыми очками искрились сметливые, быстрые глаза.
На траулере он являл собой весьма забавное зрелище. Крохотный — мальчик с пальчик, — он по грудь утопал в морских сапогах. Нож корсара в ножнах, большие роговые очки, вечное перо, торчащее из бокового кармана френча, значок комсомольца, портняжный сантиметр на шее неизменно украшали его. К моменту подъема трала он всякий раз настораживался, и, когда падал в ящики трепещущий серебристый ливень рыб, он переступал невысокие стенки ящиков и утверждался на шевелящейся куче рыбы.