— Рыбий доктор... — пробормотал Гуцай.
— Рыбий? — переспросил Бажанов с неожиданной силой и суровостью. — Тебя, дурак, я пришел лечить, а не рыбу. — Ну, разве ты рыба? — сказал он, смягчившись. Затем он принес из камбуза в тазике теплую воду, отмочил и обмыл загрязненную руку Гуцая. Потом сделал спиртовой компресс, укутал, перевязал руку ватой и каким-то теплым платком, приказав строго-настрого не снимать компресса до утра.
— А если сниму, ты что со мной сделаешь? — спросил Гуцай. — Опять в газете зарубишь?
Но Бажанов не намерен был распространяться.
— Прочтешь сам, увидишь, — сказал он и вышел из кубрика.
Наутро Гуцаю сообщили, что про него опять что-то написано в стенгазете. Пронзенный обидой, он, несмотря на боль в руке, помчался в салон. Он впился глазами в газету и нашел свою фамилию, но в этот раз — к удивлению своему — не по соседству с упреком или с колючей насмешкой. Злиться ему сейчас было не на что: узкая полоса четкого, полупечатного шрифта говорила о похвальном поведении матроса Гуцая во время аварии с тралом, о смелости и находчивости матроса Гуцая и даже предлагала премировать его за спасение трала.
Я видел, как Гуцай отошел от газеты. Чуждое ему выражение — то ли изумления, то ли смущения — появилось и долго оставалось на его обычно задорном и резком лице. «Стенновка», видно, имеет и другие слова, кроме колючих, как окуньи кости, и бранных. И в твоей власти сделать так, чтоб тут про тебя говорили иные слова, от которых приятно на сердце и вместе с тем почему-то даже неловко...
А траулер продолжал свой путь, и трал то и дело наполнял свое ненасытное чрево. Матросы шкерили рыбу, и кровь текла обильно по настилам, и летели тресковые головы в люк.
Пришел салогрей и стал подбирать одну за другой в корзинку тресковую печень, будто садовник плоды. Гуцай, направлявшийся на бак, столкнулся лицом к лицу с салогреем. Щеки того были повязаны платком — болели зубы, — и узелок от платка петушиным гребнем порхал над головой салогрея. Было, конечно, над чем подтрунить, посмеяться. Но Гуцай в этот раз не задел салогрея и молча прошел в кубрик.
Вечерами я частенько сиживал в кубрике у кочегаров, слушал их разговоры. Не знаю почему — на траулере я с ними больше, чем с остальными, подружился. Кочегар Леонид подарил мне альбом, а позже, во время своего отпуска, приезжал ко мне в Ленинград. С Борисом Васиным мы провели вместе немало приятных часов, с кочегаром Шпендицким я до сих пор переписываюсь. В ту пору, когда шаткая палуба была нашей землей, они поверяли мне свои нехитрые тайны и страсти, жаркие, как пламя их топок.
С некоторых пор здесь стал бывать Бажанов. Приходя к Гуцаю, иной раз он засиживался до позднего вечера, когда дым табака в кубрике становился так тяжел и непроницаемо густ, словно туман над морем в декабре.
Не знаю, о чем они там беседовали, но только вражда между ними вовсе исчезла.
Рука Гуцая пошла на поправку, и он стал с виду так же задорен и даже дерзок, как прежде, и красная шапка с помпоном, как прежде, выделяла его среди всех остальных. Но я уловил в Гуцае что-то напоминавшее мне человека, который встал после долгой тяжелой болезни и радуется своему выздоровлению. Гуцай еще не мог работать при трале, не мог и шкерить и поэтому почти всё время стоял на утиле, действуя левой рукой.
Я как-то сказал Бажанову, что удивлен его умением ладить с задирой Гуцаем.
— Пожалуй, Гуцай немного изменился в последнее время, но всё-таки... — пожал я плечами.
— С ним неверно орудовали, — уверенно сказал Бажанов. — Его всегда только ругали, правда, за дело. Но он не так уж плох, этот Гуцай. К нему немало грязи пристало и глубоко въелось — это верно. Но мало только ругать и говорить о чистоте. Надо самим засучить рукава и отмыть от него всю эту грязь — как от его больной руки — и затем особым компрессом согреть, как его руку больную, — добавил Бажанов, довольный сравнением.
Было поздно, когда я лег спать.
Пробили склянки — ноль часов, полночь, — и вахта сменилась. Прошел еще час, а может быть, и два. Вконец измотало нас море, за последние дни я устал, мне хотелось спать. Но уснуть не удавалось, — меня вырывал из дремоты то лязг лебедки за стеной каюты, то крик матроса у иллюминатора, то стук машины, неутомимый как биение сердца, — и я вышел на палубу, поднялся на мостик.
Море теперь было спокойным сверх меры, как это часто бывает после сильного шторма. Сытые волны, словно стыдясь своих недавних страстей, отходили к покою, а ветер, будто боясь растревожить их, едва касался воды. Вместе с морем устали и люди на траулере. Капитан в каюте прилег отдохнуть на диван. Угрюмо стоял у штурвала вахтенный. Давно пробили склянки, очень давно. Была глубокая ночь.
Но всё вокруг — море, высокое небо и жесткое тело траулера — озарено было светом летней северной ночи.
Быть может, виной тому был наш влюбленный кок, пересоливший уху, — мне захотелось пить, я пошел в камбуз. Увы, дверь была заперта. Досадуя, я постоял возле траловой рвани, бочонков, ржавых лееров, грудившихся неподалеку от камбуза. Иллюминатор кают-компании был освещен, — очевидно, там забыли погасить свет. Но в тишине ночи мне вдруг послышались голоса, и я был этим удивлен, ибо после полуночи кают-компания запиралась на ключ и пользоваться ею можно было лишь в особенных случаях, получив на то разрешение капитана.
Я заглянул в иллюминатор.
Перед развернутой на столе стенной газетой — как командир перед картой — сидел Давид Бажанов, рыбовед и первый судкор «Коммуны». Он что-то строчил своим вечным пером с терпеливым прилежанием и упорной верой летописца. Золотым острием пера, он словно вырубал слова своей правды на узких длинных полосках бумаги, подобно тому, как писец-каменотес — на холодных скрижалях камня. Он сидел лицом ко мне, и за стеклами его очков я видел уже знакомый мне блеск.
Рядом с Бажановым стоял Гуцай.
Фигура его казалась непомерно большой в сравнении с фигурой Бажанова. Гуцай стоял чуть согнувшись, в почтительной позе, как школьник. В руках он держал узкую длинную полоску бумаги, видимо намазанную клеем. Бажанов указал ему место, куда следует приклеить заметку, и Гуцай аккуратно приложил полоску к каркасу газеты и пригладил ее своей большой рукой, как утюгом.
Я заметил, что повязка с его руки уже снята.
Потом Гуцай о чем-то тихо спросил Бажанова — я не расслышал, о чем, — и Бажанов внятно ответил: «это успеется завтра». Возможно, что мне только так показалось, но я увидел в огромной фигуре Гуцая, на его молодом, красивом лице мелькнувшее вдруг разочарование.
Тогда я понял, что Бажанов был не только рыбий доктор и ловец тресковых желудков, но — если можно так сказать — ловец сердец человеческих. Я был удивлен, раздосадован оттого, что не понял этого с первого взгляда, когда подметил за его роговыми очками веселые глаза охотника и сердцеведа. Подумать только! Как с докучливой своей склонностью к сравнениям я не вспомнил о славе его тезки Давида, пращой сразившего великана Голиафа?
1935 год
СИРЕНА
Враг наступал.
В окрестностях города жители рыли рвы. Слышен был дальний гул орудий. В небе реяли самолеты.
Копая землю, бухгалтер Наумов беспокойно поглядывал в небо: кто их там разберет — свои или чужие? Со вчерашнего дня вражеские самолеты налетали сюда трижды, сбрасывали бомбы, строчили из пулеметов. И теперь, едва доносилось передававшееся связистами «трево-о-га!», Наумов был в числе первых, убегавших в кусты.
— Береженого бог бережет, — отвечал он на насмешки, когда тревога кончалась.
Бухгалтер Наумов был человек неплохой, ценный работник, но было в нем нечто такое, что заставляло окружающих посмеиваться над ним, — нечто старомодное, несмотря на то, что лет ему было всего пятьдесят с небольшим.
Отдыхая на сеновале после непривычной для него работы землекопа, он развлекал усталых товарищей рассказами о своей прошлой жизни. Рассказывал он не о том, о чем мог рассказать человек его возраста, современник мировой войны и революции. Да и что, собственно, мог он о них знать? От империалистической войны он, по собственному выражению, уклонился, во время гражданской войны служил где-то в глубоких тылах. Рассказывал Наумов всё больше о мирной спокойной жизни, об удобствах и об уюте, какими была полна его жизнь когда-то и какими он упрямо старался окружить себя и сейчас.
Забавно: он и сюда, на земляные работы, явился как на пикник — в люстриновом пиджаке, с резиновой надувной подушкой, с термосом через плечо.
— Герой из меня не выйдет! — посмеивался он над собой.
Однако лопатой Наумов работал прилежно, и товарищи прощали ему его люстриновый пиджак, подушку, термос и улепетывание в кусты.
Проработав неделю, Наумов ушиб ногу. Ушиб был сравнительно легкий, но лопату пришлось всё же оставить. Наумова хотели отправить в город, но он наотрез отказался: всё учреждение здесь, незачем бухгалтеру одному торчать в городе, нога скоро поправится.
А когда появилась необходимость в сирене, которая заменила бы связистов и освободила их для работы с лопатой, Наумов, пренебрегая больной ногой и тремя километрами расстояния, вызвался пойти за сиреной.
Обливаясь потом, с тяжелой сиреной на плече, ковылял Наумов по пыльной дороге, возвращаясь к месту работы. Полдневное солнце слепило глаза. Наумов с вожделением поглядывал на тенистый лесок, тянувшийся вдоль дороги. И хотя нога у него болела, и дорога лесом, он знал, была длиннее, он всё же свернул на эту дорогу.
Хорошо было в лесу! Было прохладно, приятно пахло смолой и брусничным цветом. Щебетали птицы. Наумов опустил сирену на землю, присел на траву. Не слышно было дальнего гула орудий, гудения самолетов. Свежая густая трава манила на отдых. Наумов лег на спину и замечтался.
Сирена!
Слово это Наумов впервые узнал еще мальчиком, читая о странствиях Одиссея. Так назывались морские девы, своим пением завлекавшие мореплавателей на гибель. Годы спустя, будучи молодым счетоводом, Наумов попал с подгулявшей компанией в ресторан, и здесь, к своему удивлению, услышал, что сиренами друзья его называют веселых ресторанных певиц. Конечно, Наумов знал, что слово это означает также сигнальный прибор на судах, но так как ездить на судах ему не приходилось, а к книге об Одиссее он не возвращался, то оно запечатлелось в его памяти связанным с чем-то в