еселым и легкомысленным. И только теперь, когда началась война и пронзительный вой сирены раздался в ночной тишине, возвещая опасность, сердце болезненно сжалось и он ощутил сирену своим врагом, оторвавшим его от удобной, уютной жизни. А сейчас — точно судьба посмеялась над ним — он лежал рядом с сиреной!
Так пролежал Наумов с четверть часа, как вдруг услышал поблизости негромкий лязг железа. Он полюбопытствовал и, подойдя к опушке перелеска, выглянул сквозь листву.
«Бежать!» — было первой мыслью Наумова.
На прогалине стоял самолет — черный крест на боку, черная свастика на хвосте. Три немецких летчика возились подле машины.
Самолет этот, потерпев аварию, незаметно приземлился на широкую лесную прогалину, и немцы прилагали усилия, чтоб произвести исправления и улететь. Один из летчиков возился у пропеллера. Офицер, стоя рядом с ним, давал ему указания. Дело шло к концу. Третий летчик, собрав часть инструментов, полез в кабину.
«Бежать, бежать!» — думал Наумов.
Он резко повернулся и застонал, — проклятая нога! Немцы услышали подозрительный звук и насторожились. Офицер вытащил револьвер.
— Там кто-то есть, — сказал он, вглядываясь в листву.
Наумов замер. Ему казалось, что офицер смотрит прямо на него.
«Не шевелиться и ждать...» — думал он, затаив дыхание.
— Поторопитесь! — приказал офицер работавшему у пропеллера.
«Ждать...»
Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.
Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Мысль эта привела его в волнение. Допустить этого нельзя ни в коем случае! Нужно бежать к ним, предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!
Не спуская глаз с фигуры офицера, Наумов стал пятиться в глубь перелеска. Он осторожно поднял с земли сирену, принялся вращать ручку. Но вместо обычного звука сирены раздались лишь негромкие скрип и шипение.
«Испорчена!» — с досадой подумал Наумов.
Шипения и скрипа было, однако, достаточно, чтоб убедить немцев, что в лесу кто-то есть. Офицер направил револьвер в сторону перелеска. Стрелять он всё же не спешил, боясь звуками выстрелов привлечь внимание, быть обнаруженным.
Наумов стал вращать ручку быстрее, и вдруг — пронзительный звук воздушной тревоги с силой вырвался из сирены, спугнул лесных птиц, пронесся сквозь лес на просторы. Сердце Наумова радостно заколотилось.
У самолета засуетились. Офицер на мгновенье прислушался, затем стал стрелять в сторону, откуда неслись звуки. Он понимал, что самолет обнаружен и что теперь звуки выстрелов уже не опасны. Стрелявший был опытен и осторожен: опасаясь засады, он не двинулся к лесу, а, опустившись на одно колено, стал размеренно, слева направо простреливать перелесок. Звук сирены служил ему хорошим ориентиром.
Наумов слышал свист пуль. Одна из них, взвизгнув, ударилась подле него в ствол дерева.
«Хоть бы услышали наши», — с тоской подумал Наумов, вращая ручку сирены.
Офицер крикнул сидевшему в самолете:
— Огонь!
Пулеметная очередь резнула листву. Что-то кольнуло Наумова в руку. Узкая струйка потекла из рукава. Боль не показалась Наумову сильной, и он хотел продолжать вращать ручку, но рука его отказалась повиноваться. Он взялся за ручку левой рукой. Его обожгло в плечо, теперь боль была сильна, он стал валиться на землю.
Сирена умолкла. Умолк и пулемет. Пули перестали свистеть. Наумов почувствовал облегчение.
Но тут в тишине послышался лязг металла.
«Опять взялись починять, сволочи!» — понял Наумов.
Он знал, что стоит ему сделать движение — и снова застрочит пулемет, засвистят пули. Он сознавал, что он ранен, но может выздороветь, жить. Он сознавал, что жизнь его может быть спасена, если он будет лежать тихо. Конечно, нужно лежать тихо, не шевелясь. Он имеет на это право, — разве не предупредил он своих товарищей звуком сирены?
Лязг железа сменился прерывистым жужжанием пропеллера.
«Сейчас улетят...»
И тут его охватило сомнение:
«А что, если сирену не услышали? Самолет полетит бомбить наших... Чего же я жду?» — встрепенулся он вдруг и, потянувшись к сирене, пытался вращать ручку лежа. Это ему не удалось, и он, превозмогая боль, держась за ствол деревца, поднялся, упрямо взялся за ручку. И снова пронзительный звук воздушной тревоги, казалось, еще более резкий, чем прежде, вырвался из сирены, пронесся сквозь лес на просторы. И точно в ответ сирене снова застрекотал пулемет. Наумов почувствовал удар в поясницу и потерял сознание.
Бессмысленно было стрелять, но от злобы к тому неизвестному, кто раскрыл их присутствие, кто завываньем сирены призвал на них гибель, кто был, казалось, неуязвим, немцы стреляли.
Когда они уже были готовы подняться в воздух, то увидели над собой советские истребители.
Люди, прибывшие к месту, где горел немецкий самолет, нашли Наумова. Он лежал ничком, безмолвный, обхватив руками сирену. Его люстриновый пиджак был в крови. Когда Наумова поднимали на носилки, вслед за ним потянулась зажатая в его руках сирена. Нужно было сделать усилие, чтобы вынуть ее у него из рук.
1941 год
СОЛДАТСКАЯ КРУЖКА
Когда супругов спрашивали, какой они национальности, жена отвечала:
— Мы — немцы.
Это, правда, не вызывало и тени сомнения. Но Бернард, будучи педантичным, добавлял:
— Точнее сказать — немецкие евреи.
Супруги жили в согласии, и Бетта, слыша поправку мужа, утвердительно кивала головой. Однако, если даже не быть столь покладистой, что, собственно, можно возразить против такой поправки? Отцы, деды, прадеды их родились в Германии и были евреями. Почему ж в таком случае не считать Бернарда правым, когда он с присущей ему добросовестностью отвечал более точно?
Бетта и Бернард родились лет семьдесят назад в одном из городков Восточной Германии, отошедших после первой мировой войны к Польше. Они прожили долгую совместную жизнь. Многие годы были они бедны, но, будучи трудолюбивыми и бережливыми, смогли купить себе под старость маленький домик; в нем собирались они доживать свои дни. У них был сын, работавший механиком в Берлине и посылавший им деньги на жизнь.
С момента прихода фашистов к власти много страшных слухов пришло из Германии. Рассказывали люди, заслуживавшие доверия, но Бетте и Бернарду не хотелось им верить — не вязалось всё это с народом, к которому они себя причисляли. Им трудно было поверить даже тогда, когда сын вынужден был эмигрировать из Германии в Канаду. У него, считали они, была с детства горячая голова. Их, стариков, немцы вряд ли обидели бы.
Старики собирались праздновать пятидесятилетие супружеской жизни. Сын прислал в подарок отцу золотые часы, матери — меховой воротник на пальто. Подарки лежали на видном месте в шкафу, и старики по нескольку раз на день любовались ими. Когда заходили соседи, Бетта как бы невзначай раскрывала шкаф и с гордостью показывала гостям подарки сына.
В одно летнее утро германские полчища ворвались в городок.
Сразу же распространились слухи, что молодых евреев заберут в концентрационные лагери, а стариков и старух выселят. Население было в ужасе. Бетта оделась и направилась к штабу.
К начальнику ее не допустили, но ей удалось заговорить в канцелярии с писарем.
— Верно ли, что евреев — стариков и старух — выселят из города? — прямо спросила она.
— Я этими делами не ведаю, — ответил писарь уклончиво, — спросите напротив, в гестапо.
— В гестапо?
Немало страшного слышала Бетта о гестапо, но ее охватила решимость дознаться правды.
Ее и в гестапо не пропустили. Она ждала, пока оттуда кто-нибудь выйдет. Завидя выходящего из гестапо офицера, она обратилась к нему с тем же вопросом.
— Это еврейские провокации, — сказал человек из гестапо. — Идите домой, не то вы ответите за такие слухи.
Когда Бетта подходила к дому, ее обогнал мотоцикл с двумя военными. Мотоцикл остановился возле ее дома, и оба военных прошли через палисадник в дом.
«Что им нужно?» — подумала Бетта, ускорив шаги.
Войдя в комнату, она увидела германского офицера и солдата. Офицер сидел за столом. У него было красное, обожженное солнцем лицо, серые холодные глаза. Позади него стоял навытяжку солдат в полной походной форме: оружие, вещевой мешок, фляга на боку. А перед столом стоял Бернард.
Она вошла в тот момент, когда офицер спрашивал:
— Какой вы национальности?
— Мы — немцы, — ответила она торопливо вместо Бернарда. Но Бернард, будучи педантичным, по обыкновению, добавил:
— Точнее говоря, немецкие евреи.
Офицер нахмурился.
— Такие мне неизвестны, — сказал он. — Я знаю, что немцы — это немцы, а евреи — это нечто совсем иное. Впрочем, не в этом дело. Мне нужно знать, есть ли у вас оружие.
— Оружие? — воскликнула Бетта. — Да мы в жизни его в руках не держали.
— Ты ошибаешься Бетта, — я был солдатом германской армии, — поправил ее Бернард.
— Откройте шкаф! — приказал офицер солдату.
— Слушаюсь!
Солдат повернулся, резким движением раскрыл дверцу шкафа, перерыл все вещи.
Оружия не оказалось. Но взгляд офицера обнаружил золотые часы и мех.
— Не продадите ли вы мне эти вещи? — спросил он.
— Это подарки от нашего сына, а подарки, как вам известно, не принято продавать, — сказал Бернард.
— Сентиментальности! — сказал офицер.
Бетта вмешалась:
— Если господину офицеру часы и мех понравились, мы можем их вам подарить, — сказала она, просительно глядя на Бернарда. При этом сердце ее сжималось от огорчения. Подумать только! Расстаться с подарками сына!
Офицер искоса взглянул на солдата.
— Нет, — сказал он, — я предпочитаю заплатить.
Он вынул из кармана блокнот, написал что-то, вырвал листок.
— Получите!
«Получены мной часы и мех...» — прочла Бетта. Внизу стояла какая-то закорючка.