Ты… моя… Ты – моя главная радость.
Интересно, про кого это?
В этом столе есть два узких выдвижных ящика. Прости, дедушка, но я намерена здесь пошариться и надеюсь скоро удовлетворить свое любопытство.
В ящике слева хранятся черная гелевая ручка, идеально заточенный простой карандаш, швейцарский нож и ластик. Не стиральная резинка, а именно старый советский ластик.
Открываю правый ящик… и меня будто ошпаривает! Прямо сверху лежит такая же фотография, как на бабушкином туалетном столике рядом с иконой. Только цветная.
Как ребенок, дорвавшийся до сладостей, стремится скорее перепробовать все конфеты, я стала дальше разбирать содержимое ящика, не успев толком рассмотреть этот снимок. Здесь есть еще несколько фотографий. На некоторых женщина с «химкой» стоит одна. Уже с прямыми короткими волосами. На других снимках – та же девочка, только уже постарше и еще больше похожа на меня. Сходство настолько сильное, будто у меня где-то в другом месте было нормальное детство со своими родителями, да вот только я совсем об этом забыла.
Получается, это моя сестра? А пара на снимке – наши родители?
Я перевернула фотографию и прочитала на обратной стороне: «С любовью, твоя Ариша. Половина моего сердца осталась рядом с вами». Это она писала про меня?
В бабушкину спальню я понеслась, собирая все углы. Достала ту самую фотографию из рамки. Теперь стало заметно, что она напечатана на более современной бумаге. И что это просто черно-белая копия. На обратной стороне ничего не написано.
Аккуратно прячу снимок в рамку и ставлю ее на место. В кабинете меня еще ждет много интересного.
Например, кипа писем, которые я нашла под фотографиями.
Снова сажусь за стол и бережно, уже без спешки беру одно письмо за другим. Как же здорово, что дедушка не любил компьютеры. Пароль от дедушкиной электронной почты я бы не взломала: он как военный наверняка подошел бы к созданию пароля крайне ответственно. Телефон у дедули был кнопочным, так что никаких вам мессенджеров, соцсетей и фотографий в галерее.
Нет. Нет-нет-нет-нет-нет! В суете я сразу этого не заметила, но дедушкин почерк на конвертах там, где строчки для отправителя, а строчки для адресата пустые.
Это он писал ей письмо за письмом, но так ни одно и не отправил? Генерал, ветеран. Мой дедушка, которого я боялась большую часть своей жизни. Человек, который, как я думала, сам ничего не боялся, не смог отправить своей дочери эти полные нежности письма.
Его кабинет почти казарменное помещение. И здесь он провел много вечеров, рассматривая фотографии своей Ариши, обращая к ней сотни строчек с ласковыми словами. Возможно, перечитывая их и коря себя за нерешительность. Если он и нашел в себе смелость однажды отправить маме хотя бы одно письмо, то я об этом вряд ли узнаю, пока не встречусь с ней сама. Если у меня, конечно, получится ее найти.
Я сложила эти письма в одну стопку, выключила настольную лампу и основной свет в комнате. Дверь закрывать не стала, просто ушла к себе и уютно устроилась на кровати.
Сначала я перебрала все конверты и сложила их так, что самый ранний из них оказался наверху стопки, а самый поздний – внизу. Оказалось, писем всего восемнадцать – по одному на каждый год моей жизни, пока дедушка был с нами. Что еще более примечательно: он всегда писал их накануне моего дня рождения.
В первом письме дедушка, который еще не привык, чтобы его так называли, пишет о том, что я много плачу. Он связывает это с тем, что рядом нет мамы и что маленькая я это чувствую. При этом дедушка не корит свою дочь, а пишет о том, что она правильно поступила и что бабушка не дала бы им здесь житья. Просил прощения за то, что не помог ей сбежать из какой-то частной клиники, где мама большую часть беременности пролежала на сохранении. Почти как в тюрьме. Винит себя. Если бы она смогла выбраться оттуда, то они с папой уехали бы куда-то далеко еще до родов и я росла бы с ними.
В мои семь лет дедушка извиняется за то, что не обнимает меня. Что не может подарить мне столько любви и заботы, сколько в свое время отдал маме.
В конверте с письмом на мое тринадцатилетие я нашла два фотопортрета, оба сняты крупным планом. На первом снимке я широко улыбаюсь, а вокруг моей головы виднеются белые, как сливки, цветы магнолии. На второй фотокарточке в окружении этих же цветов стоит моя мама. Сегодня мой лимит для того, чтобы удивляться, уже исчерпан. Но если эти снимки и правда сделаны на одном и том же месте, значит, это не совпадение. И это бы объяснило, почему мы с бабушкой тогда так неожиданно прервали нашу поездку в Крым.
Осталось еще пять писем.
Когда мне было пятнадцать, дедушка просил у мамы прощения за оставленный на моей попе шрам от бляшки ремня. Передо мной не извинялся. Я и не знала, что он умеет просить прощения. И тем более, что может искренне раскаиваться. Наверное, искренне. Зато знала, каким непреклонным он может быть. Взрывоопасным. После той показательной порки я рыдала все выходные, потеряла аппетит и месяц не разговаривала с «семьей». В первое время – потому что слова вставали поперек горла из-за обиды. Я буквально потеряла голос. А потом просто не хотелось с ними ни о чем говорить.
В мои восемнадцать дедушка извинялся за то, что настоял на поступлении в юридический. Он написал, что я слишком мягкотелая для выбранной ими с бабушкой профессии. Что моя душа живет на уровне более тонких материй. Он оправдывает себя тем, что все это время ждал от меня бунта. Хотел хоть чем-нибудь наконец-то вывести меня из себя и спровоцировать на то, чтобы я проявила самостоятельность, а не была комнатным растением, которое будет молча терпеть, что его перенесли в непригодные условия. Увядать и терпеть.
Как та монстера.
Примечательно, что дедушка никогда ни о чем маму не спрашивает. Ни о том, как ее здоровье или чем она занимается. Ни о своей второй внучке. Ни о моем папе. Наверное, дедуля никогда и не обольщался мыслью, что решится отправить эти письма адресату. Да и знал ли он мамин адрес? Если она не передавала свои фото через друзей, а отправляла их по почте, то наверняка должен был знать.
Почти в каждом письме есть несколько слов, которые сложно прочитать. Не из-за того, что почерк у дедушки мелкий и неразборчивый сам по себе. Просто эти слова размыты из-за слез. Одна капля, другая. Никогда не видела, чтобы дедушка плакал.
Кто бы мог подумать, что в человеке, который за всю жизнь не сказал мне ни слова о маме и ни разу даже не обнял меня, было столько любви. И последние восемнадцать лет своей жизни он ею не делился. Держал все в себе, перекипал. Видимо, страдал. Это же все равно что заставить подоконник горшками с землей, но не посадить в них ни одно растение. Набирать каждый день полную лейку и поливать землю, которая ничего не родит. Разве что какую тонкую, случайную травинку.
Может быть, дедушка хорошо ухаживал за монстерой, и она могла бы вырасти большой-большой, если бы он не умер. Но кажется, этот цветок был единственным, кто получал дедушкину любовь.
Глава 32
Мне с трудом верится, что бабушка не побывала в дедушкином кабинете после его смерти. Почему она не забрала цветок, а оставила его умирать? Почему сделала копию фотографии, где мама со своей новой семьей, а не забрала оригинал этого снимка?
Наверное, бабуля не хотела что-то менять там, где все было устроено ее мужем. Нельзя сказать, что ее любовь к нему была ослепляющей, но вот уважение – безоговорочным. Как бы она ни стояла на своем, когда дело касалось принципиальных для нее вещей, но она никогда не ссорилась с дедушкой. Не пилила его по мелочам, как другие жены. И даже злоупотребление коньяком ему прощала, несмотря на всю свою ЗОЖнутость и желание, чтобы муж разделял это увлечение. Может быть, следуй он ее советам, они сейчас жили бы на даче вместе.
Но, раз бабуля не забрала монстеру, то она и не хотела, чтобы что-то дедушкино продолжало жить. Или она все-таки не была в его кабинете, а снимок для копии дедушка отдал ей сам еще при жизни. Не знаю. Не знаю.
Слишком сложно. Слишком много впечатлений за сегодняшний день. Слишком.
Я немного шокирована количеством открытий, которые мне удалось сегодня сделать, но все они для меня желанные и долгожданные. Можно как угодно оценивать то, чем руководствовались в своих поступках мои бабушка и дедушка. А можно никак не оценивать, Бог им судья. Но я сегодня заполнила много пробелов из своего детства, из истории семьи. Самое главное, что я узнала: мама жива! Всего этого с лихвой хватает, чтобы день удался.
Правда, я уже не могу ни плакать, ни улыбаться. Время устроить перезагрузку.
Вот, дошла до ванной и умылась холодной водой. Включила кран, уперлась двумя руками о ближайшие ко мне углы прямоугольной раковины и наблюдаю в зеркале, как капли наперегонки скатываются по моему лицу или пропадают в волосах. Завтра я посвящу день себе, отвлекусь от прошлого и наконец-то определюсь, что мне делать со своим будущим. А еще через день, тринадцатого июня, свяжусь с Колей.
Всё. Вырубить весь свет. Надеть беруши и маску для сна. Лечь на правый бок, обнять подушку, согнуть левую ногу в колене и притянуть к груди. Теперь можно и поспать.
Ай-й, нельзя. Снимаю маску, включаю свет и топаю в дедушкин кабинет. Переношу монстеру в свою комнату и ставлю на стол. Здесь будет достаточно, но не слишком много света. Обстригаю увядшие стебли почти под корень. Я сама не верю, что из этого что-то получится. Пока иду на кухню за кружкой с водой, то ругаю себя за то, что вообще вылезла из кровати.
Ну все, мой безнадежный пациент. Назову тебя Иисусом и буду ждать, когда ты воскреснешь. Ох, Господи, это слишком богохульно с моей стороны? Ну, тогда это будет просто монстера по имени Мося.
Когда я наконец-то уснула, то мне приснилась белокурая девочка, которая плескалась на мелководье Черного моря и играла с родителями. Этой девочкой была я. Морфей подарил мне светлый и добрый сон, который оказался лучше, чем все мои фантазии о жизни в полной семье. Но после пробуждения стало немного грустно.