щупал его и нажал, то какая-то глубокая приглушенная боль объявила себя моей правой рукой. Я с усилием отогнул край вонючего брезента, снова упавшего мне на лицо, оттолкнул его вниз и в сторону. Умереть — это одно. А вот стать пищей для крабов — это гораздо менее приятно. Парень наверняка относился к этому весьма небрежно. Убил меня, сунул в машину, набросил сверху брезент. Позаботится о теле, когда будет время. Но если окажется, что тело исчезло…
Дотянувшись, я нашел, где открывается задняя дверь. Раздался щелчок, и я задергал здоровой ногой, немного съехал с подножки, пытаясь открыть дверь. Я толкал снова и снова, пока мои плечи не легли на подножку. Но голова свисала вниз. Я подложил здоровую руку под затылок, приподнял его, снова подергал и выскользнул наружу, так что плечи оказались на дерне, а бедра все еще оставались наверху, на подножке. Еще два рывка — и бедра съехали на землю. Тогда я смог сбоку здоровой ногой оттолкнуться от машины. Помертвевшая нога выпала следом за мной. Перевернуться оказалось великим подвигом, для которого потребовалось тщательно все спланировать и нужным образом поднять помертвевшие части тела в те позиции, где сработает сила земного притяжения. Дважды я почти достигал точки равновесия и лишь на третий раз перевалил через нее.
Потом, передохнув, приподнял рукой голову, чтобы оглядеться. Все двоилось. Всех отдаленных предметов было по два. Близкие предметы состояли из двух, перетекающих один в другой. Я поморгал — не помогло. Я лежал между его «линкольном» и стеной гаража. И уже начал сомневаться в том, что умер окончательно. Рыхлая земля должна быть… вон там. Я беспокоился о том, как перелезу через ограду, когда доберусь до нее. Если доберусь. Сюда. Назад, за гараж, потом налево. Прямо вдоль стены гаража и дома. До веранды. Свернуть направо. Вдоль края веранды, а потом уходить отсюда напрямик через двор.
Вскоре я обнаружил единственно возможный способ передвижения. Перекатиться на мертвый бок, удерживаясь на левой руке, опирающейся на землю. Перенести левое колено как можно дальше. Используя ногу в качестве опоры, дотянуться как можно дальше левой рукой. Зарыть пальцы во влажную землю. Потом подтянуться на руке, отталкиваясь концом левого ботинка, и перекатиться на мертвый бок. Но не такой уж и мертвый. В нем начало покалывать, и весьма неприятным образом. Булавки и иголки. Но на мои команды он никак не реагировал. Я прикинул, что пять-шесть таких мощных усилий передвигали меня на длину роста. В конце каждого метра Макги вознаграждал себя короткой передышкой. Через четыре передышки я очутился на углу гаража. Казалось, с тех пор, как он ранил меня в голову, прошло много времени. В доме свет, похоже, горел лишь в одной из комнат. Я чувствовал, что слишком сильно шуршу наполовину высохшими листьями. По крайней мере, я был в тени, с задней стороны дома, куда не доходил лунный свет.
Остановившись как следует отдохнуть, я уткнулся лицом во влажную траву. И как раз заставлял палец полумертвой руки пошевелиться, когда прямо надо мной не то хриплым шепотом, не то резким голосом с кошмарной шутливой интимностью Бун Уаксвелл произнес:
— Эй, ты что, теперь труп разыгрывать собираешься?
Я ожидал, что сейчас почувствую холод толстого глушителя на затылке.
— Слышишь, отвечай старине Бу, — сказал он все так же обходительно, весело имитируя дружелюбие. — Труп разыгрывать будешь? Старая кошечка из местного клуба пытается повести свою маленькую игру, которая и в прошлые разы не срабатывала?
И внезапно все прояснилось, когда раздался тонкий, слабый и усталый голос Вивиан. Я не мог разобрать слов. В нем звучала полная безнадежность. Я медленно повернул голову и поглядел на дом. Даже сквозь раздражавшее раздвоение предметов я смог разобрать, в чем дело. Раздвижные прозрачные двери спальни были открыты. Застекленная веранда была в полуметре от моего лица, а ее пол возвышался над землей примерно сантиметров на пятнадцать. В слабом свете сквозь полуоткрытую дверь в коридор я мог разглядеть дальний угол кровати, примерно в тридцати сантиметрах от другого конца веранды.
Мой первый шанс был уползти подальше, уподобясь покалеченному жучку, пока он не выглянул и не заметил меня. Осознание ситуации подействовало как нюхательная соль, разогнав туман в голове и приведя меня от упрямых бессознательных мучительных попыток убежать к яркому живому пониманию жизни вокруг. На грани паники я четко услышал медленное шуршание тяжеловатого опускающегося тела, вздох, шелестящий звук задетой плоти. И если я мог так отчетливо слышать их, то мне безумно повезло, что они не слышали моего кропотливого передвижения.
— Почему же я теперь должен уходить, милая кошечка? — спросил он с наигранным удивлением. — Зачем же мне это делать, если мы еще далеко не кончили?
И снова ее мольба, неразборчивая и жалобная, усталые просьбы.
— Бедная, маленькая, дохлая кошечка думает, что она страшно устала. Старина Бу лучше знает. Ты сейчас такая сладенькая. И у тебя прекрасно получится, действительно прекрасно получится.
До меня донеслись звуки возни, шорох, слабый стук локтя о стену и спинку кровати, внезапный шумный выдох. И молчание. А потом он сказал таким голосом, каким говорят с маленькими детьми:
— Что это такое? А здесь что? И как же это такое может случиться с бедной дохлой кошечкой? Это уж дальше некуда!
Потом снова возня, молчание, жалобы, снова молчание.
А потом внезапно напрягшимся и скрипучим от усилий голосом он произнес:
— Ну, а сейчас как тебе это нравится?
Послышалось поспешное шуршание, громкие причитания, слабый хлопок ладонью по телу. И еще более долгое молчание, чем раньше.
— А-а-а-а, — сказала она. И снова: — А-а-а-а.
Это были не звуки боли, желания, удовольствия, испуга или отказа. Просто звук от ощущения, неопределенный, нечеловеческий, такой живой, что я ясно представил себе ее запрокинутую голову, распахнутые невидящие глаза, широко открытый перекошенный рот.
Беспорядочные и бессмысленные звуки движений стали повторяться циклически, переходя в медленные, ровные и тяжелые удары.
И сквозь эти удары ритмично в перерывах она вскрикивала:
— О Боже! О Боже! О Боже! — таким же ясным, бесстрастным голосом, какой я слышал, когда она обычно кричала: «Подача», «Нуль!», «Давай!», «Игра!».
— Кончай, — выдохнул он.
И, освобожденный этими звуками от своего невольного вуаеризма[20], я поспешно пополз дальше, сворачивая от дома, пересекая открытый двор, стремясь убраться на расстояние пушечного выстрела от того, что там происходило, подальше от пыхтения и вздохов, жалобных причитаний, погружений, стуков о стену, хлопков о тело, предваряющих крещендо изможденной плоти, — пополз торопливо, вытирая в душе слезы сочувствия к изнасилованной женщине, удивляясь, как это я, о Господи, мог быть таким идиотом, чтобы придумывать дурацкую теорию о том, что звуки любви никогда не бывают неприятными. Эти были не менее прекрасны, чем сырой звук разрезаемого горла. Или звуки большого плотоядного животного во время кормежки.
Боль в мертвом боку стала сильнее булавочек и иголочек. И, хотя кожа казалась бесчувственной, каждое прикосновение вызывало такую страшную острую боль, словно меня жгли заживо. Казалось, каждый вздох от усилий раздирает мое горло изнутри.
В конце концов, добравшись до ограды, я коснулся ее вытянутыми пальцами. Подполз поближе, дотянулся и перебросил через нее руку. Отдохнул, тяжело дыша. Расстояние сглаживало звуки, заглушая их жужжанием мошкары, шелестеньем листьев, вскриками пересмешников и лаем собаки через две улицы. Маленькая ограда оказалась непомерно высокой. Я выбрасывал тонкую, как карандашик, руку на три метра, тянул ее все выше и выше, чтобы слабо ухватиться за верхний край, и любая мысль о том, что мне удастся приподняться и перевалиться через нее, была абсурдно оптимистической. Из дома донесся финальный крик теннисистки, сверхзвуковой, разрывающий душу, словно вой подстреленного койота. У нее были темно-синие глаза, и когда солнечный зайчик коснулся загорелой руки, она закрывала их и вздрагивала при одной только мысли о прикосновении Уаксвелла. Ее крик придал мне энергию отчаяния, я подтягивался все выше и выше, зацепился подбородком за шершавое дерево ограды и сумел добиться от своей мертвой руки ровно такого послушания, какое было необходимо, чтобы, раскачав, перекинуть ее через край и зацепиться на согнутом локте. Я старался, отталкивался и корчился, край ограды дошел до середины живота. Дотянулся и, нащупав упругий выступ корня, дернулся, кувырнулся, перекатился на спину на небольшом склоне за оградой.
Так что умирай прямо здесь, Макги. Ты достаточно досадил этому ублюдку. Но, может, он с фонарем и сумеет найти. Примятая и вырванная трава. Влажный след, означающий, что ты оставляешь за собой кровь. Возможно, он заметен так же, как блестящий след на тротуаре. И Бу будет действовать с тем же веселым и живым участием, убивая так же интимно, как насилуя. А че это тут такое старина Бу обнаружил? Ой-ой-ой.
Я попробовал мертвую руку, и она поднялась неспешно, словно существовала отдельно от меня, как в игровых автоматах, где смотришь в окошечко и стараешься ухватить железной челюстью приз из ящика с конфетами. Она замерла, вытянутая к двоящимся в глазах звездам. Я поднял здоровую руку и взялся за другую. Никаких кожных ощущений, словно это рука другого человека. Но когда я пожал ее, кость отозвалась болью, подтверждая свою принадлежность.
Так что я пополз дальше, на этот раз частично используя и ее, рычаг локтя немного облегчал дело. Потом, во время следующей передышки, я услышал какую-то неловкую возню и шум, двигающийся в мою сторону. Это скорее вызвало раздражение, чем тревогу. Что за дурацкая манера шляться и колобродить по ночам! Он приближался и уже был готов пройти в трех метрах мимо, но положение и форма раздвоенного силуэта показались мне знакомыми.
— Артур, — сказал я голосом, которого никогда прежде не слышал.