Я надеялся, что эта милая киска с лицом цвета старой монеты не станет слишком часто совать головку под полицейские дубинки и что ее не будут слишком часто вызывать для допроса. И если, по словам одного из их умнейших адвокатов, Сэма Дикки, она доверилась белому человеку, проявив тем самым слабость, рано или поздно гарантирована ответная бомбардировка.
Моя расовая нетерпимость весьма своеобразна. Если бы существовали зеленые или ярко-синие люди, я бы просто постоянно и примитивно забывал о разнице между нами на том уровне наблюдательного животного, что достался нам в наследство от пещерного человека. Но я бы особенно любил тех, кто избегал нерях, дураков и зануд так же старательно, как я сам избегаю белых нерях, дураков и зануд.
— Из того, что я слышала, — сказала она, — я могла догадаться, что эти трое цепляли мужчин на удочку и брали их с собой в круиз. Они были шлюхами, старавшимися по мере возможности придать своему занятию пристойный вид, чтобы не выглядеть обычными проститутками, и стригли мужчин как овечек. Так что им, видимо, нужна была какая-нибудь защита, чьи-нибудь мускулы на случай, если клиент поведет себя не должным образом. Я думаю, с этим Гриффом у них примерно такие отношения и были, причем он их держал в страхе. Возможно, на первых порах, он даже помогал им каким-нибудь образом в поисках клиента.
— А в беседах никогда не всплывали еще какие-нибудь мужские имена?
— Эти двое поддразнивали ее каким-то мужчиной. По имени Терри. Они довольно грубо шутили по этому поводу, и она страшно злилась. — Она покачала головой. — А больше я никаких имен не помню.
— Откуда вы знаете, что у нее было много наличных денег?
— Она всегда и за все платила наличными, даже за квартиру. Но это все, что мне известно. Ой, погодите. Как-то раз, довольно давно, я закончила уборку, и пришло время заплатить мне двенадцать долларов. У нее было совсем немного денег в сумочке, и она велела мне подождать. Ушла с сумочкой на кухню и дверь за собой закрыла. Потом вышла и отдала десятидолларовую банкноту. Я не думаю, чтобы у нее были хоть какие-нибудь сомнения насчет моей честности, во всяком случае после того, как я взяла ее хорошенькую плиссированную блузочку к себе домой, чтобы постирать и погладить. Она была итальянская, ручной работы, купленная в Нассау. Только я ее намочила, смотрю — в кармашке что-то темное, и это оказались четыре стодолларовые банкноты, сложенные в три раза и скрепленные бумажной ленточкой. Я деньги высушила и отдала ей в следующий свой приход, и она сказала, что ничего смешнее в жизни не видывала. Я ей ответила, что мы, добрые баптистки, в жизни чужого не возьмем, но она меня заставила двадцать долларов взять за то, что я все вернула.
— А на этот раз она сказала вам, что уезжает?
— Нет. Я должна была зайти в понедельник и, отпирая замок, думала, что застану ее еще в постели. Но она собрала вещи и уехала. Я огляделась и поняла, что она взяла все свои лучшие вещи и все чемоданы — значит, это надолго. А уж какой там был беспорядок, можете мне поверить, вещи повсюду разбросаны, пустые стаканы, все ящики выдвинуты. Все выглядело так, словно ей пришлось уехать внезапно. Так что я все прибрала, натянула свежее постельное белье и решила, что она сама со мной свяжется, когда вернется.
— Только один момент, миссис Волкер. Вы не знаете, куда она обычно отправлялась, когда уезжала по вечерам?
— Я бы сказала, в приличные места на набережной. Судя по спичкам из баров, до того как она курить бросила. «У камелька», «У Раймона», «Добавка». В такого рода места. И когда другие женщины приходили, они иногда подобные бары обсуждали, кого там встретили, ну, и тому подобное.
— Я просто не могу найти слов, чтобы выразить вам свою признательность.
— Я бы хотела спросить, что с ней случилось, но у меня такое чувство, будто вы не очень хотите отвечать.
— Давайте договоримся так. Когда с этим будет покончено, в один прекрасный день я разыщу вас и расскажу, как и почему это случилось, потому что тогда эти сведения уже не будут для вас представлять никакой опасности.
Она кивнула.
— И мы с вами ни о чем не беседовали.
— Правильно.
Мы вышли к машине. Она остановилась и сказала:
— Отсюда я до дома пешком дойду, мистер Макги.
— Корин, мне никакого труда не составит вас подвезти. Здесь темновато, фонарей почти нет.
Она повернулась, и свет с веранды упал на ее лицо. Внезапно она печально усмехнулась, и в глазах ее блеснул огонек.
Корин сделала большой шаг назад, и после неуловимого движения ее правой руки я увидел десятисантиметровое лезвие. Было видно, что она держит его со знанием дела, рука сверху, рукоятка упирается в ладонь, большой палец поверх сдвинутых остальных.
— Не тронь меня, ублюдок, не смей приставать к девушке. Прочь с моей дороги!
— Я просто потрясен.
Она выпрямилась, вздохнула, убрала лезвие и бросила его в карман сарафана. Посмотрела на звезды без какого-либо особого выражения на лице.
— Нам, горничным, приходится держать ухо востро. Это не гетто, и здесь совсем другие законы, чем снаружи. Мы веселые, улыбающиеся чернокожие с потрясающим врожденным чувством ритма. Нас ударишь, да с ног не собьешь. Мы всегда будем милыми и лихими, разве что только коммунисты нас баламутить примутся. — Она посмотрела на меня, и во взгляде была горечь. — В этом штате, друг мой, негр, обвиняемый в убийстве негра, получает в среднем три года тюрьмы. А негра, изнасиловавшего негритянку, и судить-то, как правило, не будут, если только девочка не моложе двенадцати лет. Санта-Клаус и Христос белые, мистер Макги, а у кукол для маленьких девочек и солдатиков для маленьких мальчиков белые лица. Моим парнишкам два с половиной и четыре года. Что я с их жизнью сотворю, если позволю им тут вырасти? Нам нужно выбраться отсюда. В конце концов, это просто. Мы хотим туда, где есть законы, где преуспеваешь или терпишь неудачу лишь в зависимости от своих чисто человеческих качеств. Разве это так уж много? Я не хочу иметь белых друзей. Не хочу общаться. Знаете, какими мне кажутся белые? Как вам альбиносы. Я надеюсь, что никогда не окажусь в постели с белым мужчиной. Я не хочу интегрироваться. Я не желаю чувствовать себя интегрированной. Мы хотим лишь получить свою квоту в системе управления этой цивилизации, мистер Макги, и когда мы ее получим, то за преступление будет полагаться одно и то же наказание, будь его жертва белой или черной, и муниципальные услуги будут одинаковыми, в зависимости от района, а не цвета кожи. И хороший человек будет считаться достоянием человеческой расы. Извините, конец лекции. Горничная выговорилась.
— Когда я встречусь с Сэмом, то скажу, что эта его Корин Волкер — блеск, а не девушка. И еще раз большое спасибо.
Развернувшись и выехав из тупика, я увидел ее впереди, идущую по темной улице. Вернее, даже не ее, а взмахи рук в длинных рукавах белой блузки под темным сарафаном.
Глава 9
Как-то раз один очень способный в прежние времена рулевой очень заботливо обучил меня прекрасному искусству притворяться, что ты очень сильно надрался.
В полночь, переодевшись в костюм «должностного лица на отдыхе», я вновь появился, уже набравшимся до чертиков, в баре «Добавка». Я шел, контролируя каждое свое движение, словно человек, идущий по тридцатисантиметровой досточке на уровне сорокового этажа через Парк-авеню. Я усаживался на табурет у стойки, как в замедленном кино. Уставившись тут же на горлышки бутылок, я краем глаза заметил довольного хорька, приближающегося, чтобы протереть идеально чистую поверхность стойки.
— Добрый вечер, сэр, — сказал он, слегка выделив это слово, отдавая дань уважения полученному раньше доллару. — «Плимут» со льдом?
Я перевел на него взгляд, медленно, безо всякой спешки, сфокусировав его метра на три в стороне, а уж потом на нем самом. Я говорил медленно, разделяя слова паузами, чтобы они звучали правильно:
— Я уже заходил сюда раньше. У вас очень хорошая память, молодой человек. «Плимут» — это замечательно. Действительно замечательно. Да. Большое вам спасибо. У вас тут замечательное местечко.
— Благодарю вас, сэр.
Поставив передо мной бокал, он остался стоять рядом. Я смотрел прямо перед собой, пока он не повернулся, чтобы уйти, а потом сказал:
— Завтра, и завтра, и завтра.
— Сэр?
— Как вас зовут, мой дорогой друг?
— Альберт, сэр.
— Завтра, и завтра, и завтра. Слова одного поэта, Альберт. Я много денег в этом месяце сделал. Просто неприлично много.
— Поздравляю, сэр.
— Спасибо, Альберт. Ты меня понимаешь. Это было редкое везение. Мои адвокаты сделали так, что я почти не платил налоги, почти всю сумму себе оставил. Мои партнеры трясутся от зависти. Моя женушка снова начнет мне улыбаться, завтра, и завтра, и завтра, Альберт. И я должен молиться, чтобы в одно из этих завтра сорвать еще одну сливу с дерева жизни. Но имеет ли это значение? В чем скрытый смысл?
— Ну, деньги — это деньги. Я хочу сказать, что счастья не купишь, сэр, но уж несчастным наверняка не будешь.
— Несчастным. Я знал, что ты меня поймешь. И скучающим, Альберт. Все дни стали похожими друг на друга. — Я повернулся на табурете и посмотрел на помост. Пианистка с коричневой грудью сменилась на другую, в голубом платье с треугольным вырезом до пупка и, видимо, с каким-то внутренним приспособлением, чтобы удерживать его точно на сосках. Когда развернулся обратно, слегка качнулся, на минуту прикрыл глаза, потом поднял бокал и взглянул на салфетку.
— Да. Конечно. «Добавка». Альберт, я сегодня вечером во многих местах побывал. Я говорил со столькими, столькими людьми. Меня мало кто понимает. Они не могут понять, в чем величайшая трагедия нашего времени. Кто-то мне предложил сюда вернуться. Уж не помню кто. Может, меня и накололи. Я помню такое грубое чувство. Вечер становится грустным. Вот что с вечерами происходит. Они все грустные, сливаются в один и теряют какое-либо значение. Завтра, и завтра, и завтра. Альберт, я знаю, ты меня понимаешь. Ты мне это доказал. Но терпим ли ты к чужим ошибкам?