— Боже мой, Боже мой! — шептала она. — Он не может. Он пытался, пытался, пытался. Я ему помогала, помогала, помогала! А потом у него вообще ничего не получилось, и он заплакал, а мне просто необходимо было выбраться оттуда. О Боже, Трэв, у меня нервы не выдерживают, не выдерживают, не выдерживают!
— Спокойно, девочка.
— Эта чертова сука могла ему с тем же успехом просто отрезать… — сказала она, снова всхлипнула и начала икать. Она икала, шумно дышала, тыкалась мне в шею, вцепившись в меня железной хваткой, и с каждым иканием толкала своими сильными бедрами. Я оставался безучастным. Черт, бронзовая статуя трехтысячелетней давности прореагировала бы гораздо более явно, чем я.
— Боже, милый — ик! — будь добр — ик! — сними меня с этого — ик! — крюка!
— А ты не знаешь, что этим все не кончится и что Артуру от этого добра не будет? Может, воображаешь, это скрасит его жизнь, улучшит настроение?
— Но ты — ик! — хочешь меня, милый. Пожалуйста — ик!
— Ладно, Чук.
— Слава Богу, спасибо, — сказала она. — Я так тебя люблю. Ик!
— Я помогу тебе из этого выбраться, — сказал я. Нагнувшись, поддел руку под ее колени. Она обмякла, думая, по-видимому, что я собираюсь отнести ее к лежакам на верхней палубе. Я раскачал ее над перилами и отпустил.
Визг. Пл-л-люх! Потом кашель, а затем резкие и горькие ругательства из темной воды. Я сбежал по трапу, нагнулся, подав руку, вытащил ее на кормовую палубу и велел там оставаться. Принес ей полотенце и махровый халатик.
— После всего! — сказала она ледяным бесстрастным голосом. — Надо же!
— Ты стала говорить гораздо лучше.
Завязав халат, она сказала:
— Ты ублюдок, не правда ли?
— Слушай. Вылечило тебя это от икания или нет?
Внезапно мы рассмеялись и, хохоча, снова стали друзьями, пошли наверх к большой, обитой войлоком скамье у контрольных приборов. Я сходил проверить якорный линь и вернулся с сигаретами для нее и трубкой для себя. При свете портовых огней звезды тускнели, но не блекли.
— Конечно, ты был абсолютно прав, — сказала она. — И позволь мне верить, что тебе это тоже кое-чего стоило, черт побери.
— Больше, чем я позволяю себе об этом думать.
— Так что неудача могла его прикончить. Нам это неизвестно. Но мне чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и это уж наверняка бы поставило на нем крест.
— Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.
— Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены, вместо того чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?
— Наверное, дань традиции.
— Трэв, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так… расстроило.
— Открытая и явная привязанность, Чук. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы это получилось.
— Но какого черта я должна… Ох, мне кажется, я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, в конце концов всегда смогу выбежать и сигануть за борт, вопя.
— И икая.
— Честное слово, можешь мне поверить, со мной никогда еще такого не было. Наверное, это что-то связанное с яхтой. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнки на столько лет посадили. И оттого, что мне так… чертовски жалко Артура. И уж конечно от моего страшного мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.
Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чук решила выплеснуть все свои страдания на меня. Она уже во второй раз подкупала меня так, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие. Скрытое подозрение, что с ней не ужиться, — настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, немало. Когда эти черные подозрения заугрожали испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и улегся на свою спартанскую кровать.
Будучи слишком взбудораженным, чтобы уснуть, я обнаружил еще одну, возможно не менее самоуничижительную, причину, почему я смог решительно сопротивляться интимной связи с Чук. Если не считать необъяснимой привязанности к Фрэнки Деркину, она была необыкновенно стойкой и постоянной. Будучи умной, старательной и восприимчивой, избежала всех этих внутренних противоречий, комплексов и ранимости, порождаемых сомнениями в себе. Она была цельной натурой, уверенной в своей полной сохранности и — в этом смысле — абсолютной безопасности. Может быть, меня заводили только раненые утята. Возможно, наиболее сильное ответное чувство вызывали калеки, выделяющиеся из всего стада, те, кто по контрасту возбуждали ощущение собственной внутренней силы и целостности. А такая цельная женщина — напротив… Я себя когда-то слепил и в полной мере ощутил воздействие внешних эффектов, как в фокусах с зеркалами. Когда научишься контролировать свои собственные милые, маленькие неврозы, можешь посочувствовать и другим, трясущимся до рассыпания на части, и извлекать свою радость из обучения их тому, как снизить вибрацию. Но прочная и твердая натура лишь напоминает о том, как часто обретенный вами самоконтроль бывает ненадежным. И может быть, именно существование крепких и непрочных послужило одной из скрытых причин того, почему мне довелось стать странником, экспертом по спасению, одиночкой в толпе, искателем тысячи потускневших граалей, находящим слишком много предлогов, когда дело касается встречающихся на пути драконов.
Такого рода эмоциональный самоанализ, эта самовлюбленность — удивительное лекарство. Требуется принимать понемногу и время от времени, помножив на малый коэффициент мудрости. Но оно, словно нитроглицерин при больном сердце, в большой дозе за один прием может ударить в голову.
А может быть, все было гораздо проще. Сильное физическое влечение без эмоционального. Единожды начав, мы долго не могли бы остановиться, а в конце не осталось бы абсолютно ничего, даже дружбы. И все это было достаточно хорошей гарантией сознательного воздержания.
Во вторник Чук, казалось, из кожи вон лезла, стараясь выполнить все как надо. Ответная реакция была не более заметна, чем если бы она гладила мертвого пса. Поглаживание и пожатие, добрые словечки и быстрые поцелуи, особые сюрпризы с камбуза… Артур производил впечатление человека, столь глубоко погруженного в угрюмую апатию, что не замечал ее стараний или не обращал на них внимания. Но время от времени я замечал, как он смотрит на нее со слабым выражением внутренней борьбы. Она так усердствовала, что я чувствовал себя более уютно, держась от них подальше. Тем не менее устроил себе самый мучительный день. Такой, что его можно сравнить с любыми пытками времен инквизиции.
Одно упражнение: сесть, зацепиться ступнями за что-либо твердое; сцепить пальцы на затылке; медленно откидываться назад, пока плечи не окажутся в двадцати — двадцати пяти сантиметрах от палубы; замереть в этой позе и оставаться в ней, пока не выступит пот и не задергается каждый мускул. Другое: приседания на одной ноге, затрачивая около двух секунд на то, чтобы присесть, и две секунды на то, чтобы встать; повторять, пока не покажется, что тело весит примерно семнадцать тонн. В течение всего дня чередовать десятиминутные перерывы на отдых и пятидесятиминутные упражнения, потом отмокать в такой горячей ванне, чтобы приходилось погружаться в нее по сантиметру. Затем съесть триста граммов отменного бифштекса, гору салата, растянуться на верхней палубе, поглядеть на звезды и на ощупь добраться до постели.
На первой серой зорьке проснулся я ненадолго и услышал, как они занимаются любовью. Это был даже не звук, не слабый отголосок — скорее ощущение ритма. Ритм кровати, странно напоминающий сердцебиение, но более мягкий. Ум-фа, ум-фа, ум-фа. Внутренний, клинический, невидимый, как и медленный галоп самого сердца. Звук слабый и чистый, противный лишь тем несчастным, кто проносит сквозь все свои однообразные дни собственный запасец гадости, готовый выплеснуть его на любое реальное и потому пугающее явление.
Доносящееся и сквозь гранитные плиты, и сквозь картонные стенки обычного мотеля, это биение жизни должно вызывать не злобу, но своего рода пафос, потому что тогда оно становится попыткой упрочения связи между чужаками, способом остановить все часы, способом сказать: я живу.
Миллиарды миллиардов жизней, приходивших и уходивших в этом мире, и та небольшая их часть, что ходит сегодня по свету, вышли из этой пульсации, и отрицать ее значимость — это все равно что отказаться от крови жизненных устремлений целой расы, сделав нас всех, ее представителей, непристойными паяцами, поверившими и отшатнувшимися в нелепом жару, застыдившись своих собственных инстинктов.
Услыхав их, я почувствовал себя спокойным покровителем. Наслаждайтесь. Находите то единственное время, не замутненное ни самоуничижением, ни одиночеством. Постановим же впредь, что Макги — это лишь пятое колесо в телеге, и пусть все внутренние взаимоотношения будут отныне твердо закреплены. Отметим «сегодняшность» этого, и да здравствуют привязанности.
Самая тайная пульсация участилась, потом замедлилась и стихла. Я услышал затихающее вдали гудение двигателя. Наверно, какой-нибудь рыбак, из тех, что промышляют на продажу, двинулся к берегам Ист-Кейн. Побежавшая от суденышка волна забилась о борт. Какие благодарности, заверения, мгновенные воспоминания нашептывают друг другу переплетенные в объятиях любовники? Прислушиваются ли к тому, как медленнее начинают стучать сердца? Возникают ли эти маленькие паузы после каждого долгого выдоха, глубокого, словно вздох? Тебе было хорошо, любовь моя?