И маму, брата, и семейство,
И друга детских лет, — и все ж
Куда важнее если… если
Мы любим то, что суждено
Нести по жизни год от года.
И свой писательский талант
Мы пронесем по жизни гордо.
Любовь к стихам, любовь к труду,
Она возвысит наши души.
Ты Родине отдай ее,
Она вовек тебя…
— Ну, тут я еще не придумала! — приятно зардевшись, сообщила поэтесса. — Не могу найти рифму к слову «души».
— Уши, — сказал Игорь. — В целом, ты знаешь, очень даже ничего, — похвалил он, — энергично. Чувствуется ритм стиха. В последней строфе, правда, я не совсем понял, кому и кого надо отдать, но в целом, повторяю, звучит убедительно.
— Правда? — обрадовалась Победа.
— Чтоб я сдох.
— Ну, вот, опять шутите, — огорченно вздохнула она.
— Не шучу. Не шу-чу! — по слогам произнес Игорь и для убедительности даже легонько встряхнул девушку за плечи. — Не останавливайся на достигнутом, и о тебе скоро узнает вся страна.
— Шутите, — радостно повторила Беда, и по лицу ее разлился румянец удовольствия.
Мария Дмитриевна и Виссарион переводили взгляд от гостя к Победе и кивали на каждое слово, будто боясь показаться невежливыми или же, чего хуже, не сведущими в литературе.
Виссариону, впрочем, это притворство быстро надоело, и, заскучав, он просочился из кухни в коридор и хлопнул входной дверью.
— Виссарион, — опомнилась Мария Дмитриевна, — вернись сейчас же, хватит баклуши во дворе бить! — Однако его уж и след простыл.
Воспользовавшись заминкой, Игорь поспешно поблагодарил хозяев за ужин и направился к себе.
За спиной он услыхал сдавленное перешептывание, смысл которого понять было нетрудно.
Мать: «…Оставь его в покое, дай человеку отдохнуть!» (Это об Игоре.)
Дочь. «…Ничего ты не понимаешь». (Это о поэзии)
Мать «…Осталось всего ничего, кот наплакал!» (Это о деньгах.)
Дочь. «…Может, он мне подскажет». (К сожалению, это опять об Игоре.)
Оставалось только обреченно вздохнуть и готовиться к вторжению в комнату доморощенной поэтессы.
Игорь уселся за стол, скоренько разбросал перед собою в поэтическом беспорядке бумаги и, закусив губу, уставился в пространство перед собой, изображая глубокую творческую задумчивость.
Едва он успел проделать это, как в дверь раздался робкий стук, и на пороге возникла Победа с донельзя виноватым выражением лица.
— Ой, вы работаете? — фальшиво удивилась она — Значит, я вам мешаю. А то я поговорить хотела.
— Кое-что в твоем стихотворении пробудило во мне творческую идею, — значительно произнес Игорь.
Это была ошибка — входить в контакт не следовало ни под каким видом, в чем лжелитератор тотчас убедился.
— Правда? — обрадовалась Беда и сделала три шага по направлению к нему, словно бы невзначай. — Интересно, а что именно?
— Я теперь не помню… но, пожалуй, вот это: «Та-ра-ра-рам… любовь к семье!»
— К стихам, — поправила девушка. — Любовь к стихам.
— Вот именно! — воскликнул он. — Погоди-ка… я запишу!
Он склонился над бумагой и принялся исписывать ее, строчка за строчкой, своим мелким каллиграфическим почерком.
Это был прозрачный намек, однако хозяйкина дочка упрямо не хотела его понять.
— А можно я прочитаю, что вы написали? — промолвила она после недолгой паузы.
— Нельзя, — отрезал Игорь. — Настоящий писатель никогда не показывает свои черновики.
— Никогда? — удивилась Победа.
— Никогда и никому.
— Странно. А вот я показываю.
— Делай выводы.
— А вы завтра на завод пойдете? Я хотела вас с девчонками из бригады познакомить.
— Зачем?
— Сами же просили! — обиделась Беда.
— Ах, да. Конечно.
— Вот здорово! — Она опять прыгала, как шаловливый котенок, будто ни в чем не бывало. — Они вас прошлый раз видели, и вы им очень понравились. Спрашивали: а что, вы женатый или нет? — Она с лукавым интересом глянула на постояльца.
— Нет, — сказал Игорь.
— Почему? — притворно изумилась Победа. Разумеется, она отлично знала, что гость холост, но теперь важно было выяснить причину его холостячества. — Разве вам девушки не нравятся?
— Нравятся. Только девушек много, а я один. Очень трудно остановить свой выбор… — Он игриво стрельнул глазками в собеседницу.
— У нас на заводе праздник намечается, — сообщила Беда, — а на празднике хорошо знакомиться и дружбу заводить!
— Что за праздник?
— А Бог его знает. Вроде освобожденного труда.
— Ух ты! — воскликнул Игорь. — Вот если бы еще объявили праздник освобожденной дружбы и любви — вот было бы здорово!
— Да ну вас! — рассмеялась она своим звонким, хрустальным смешком, отворачиваясь. — А что это у вас за ящичек такой? — Она указала на небольшую, перетянутую бечевкой коробку, стоявшую позади чемодана у двери.
Игорь хлопнул себя ладонью по лбу:
— Тьфу, совсем забыл! Это посылка.
— Вам?
— Да нет, не мне. Проводница передала своей сестре… какой-то Даше из медпункта. Знаешь такую?
— Даша из медпункта? — кокетливо переспросила Беда. — Отчего ж не знать, знаю!
— Она симпатичная?
— Ну, как сказать… У вас там в Москве, наверно, и получше есть. Я видела в кино, какие там артистки. Вон, в «Карнавальной ночи» — тоненькая, улыбчивая, мечта!
— Даша, значит, хуже… Рыжая? Толстая? В веснушках? А волосы сзади в пучок собраны, да? И под пятьдесят, верно? — Игорь вновь принялся рисовать в язвительном своем воображении карикатурный портрет двоюродной сестры проводницы поезда.
Однако собеседница веселья не разделила.
— Да ну вас! — вдруг рассердилась, а может, обиделась Победа. — Пойдете в медпункт, сами увидите. Подумаешь, Даша! — И вышла из комнаты, высоко подняв голову.
Игорь пожал плечами и вновь уселся за письменный стол — дописывать послание в Москву.
10. Жизнь — театр
— Из-под топота копыт пыль по полю летит, пыль по полю летит из-под топота копыт!
Третий час утра, ротный сортир.
Митя драил заплеванный унитаз и рассеянно прислушивался к бормотанию из соседней кабинки.
— Слушай, Сидоренко, — взмолился наконец он, — я тебя прошу: смени пластинку!
Из-за перегородки выглянула круглая физиономия, бордовый румянец во всю щеку, и бодро улыбнулась:
— Не нравится? Я другую скороговорку знаю. «Кукушка кукушонку купила капюшон. Надел кукушонок капюшон. Как в капюшоне он смешон!»
— А что-нибудь поинтереснее?
— «Всех скороговорок не переговорить, не перевыскороговорить!», «Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа!».
— Ох и нудный же ты, Витек!
Сидоренко, не обидевшись, рассмеялся:
— Профессионалы — они все нудные. Хороший специалист подобен флюсу, это еще Козьма Прутков сказал.
— Не знаю, что там говорил Прутков, но мне эти твои скороговорки хуже смерти надоели.
— Настоящий артист должен тренировать свой аппарат всегда и везде. Если, конечно, это настоящий артист!
— Как же ты, со своим театральным образованием, и унитазы чистишь, а? — поддел Митя.
— А кто сказал, что театральное образование мешает человеку почистить места общего пользования? — откликнулся вопросом на вопрос Сидоренко. — Может, в этом и есть высшая мудрость бытия: чистишь стульчак и думаешь о вечности!
— Лично мне ни о чем таком не думается, — признался Митя. — Просто очень хочется спать.
— Ерунда. Борьба со сном — первая заповедь военного человека.
— Слушай, Сидоренко, где ты этой ерунды набрался, а? Не понимаю. Мы уже восьмой день подряд, вместо того чтобы, как все люди, спать, драим сортир. А тебе хоть бы хны! Уж лучше бы на кухню послали картошку чистить, по крайней мере можно было бы пожрать до отвала.
— Сырой картошкой не нажрешься, — парировал Сидоренко. — На кухне, мне сказали, еще хуже. Там шеф-повар — зверь. Ходит и ножом размахивает, того и гляди, зарежет.
— Интересно, чего он от нас хочет? — в такт собственным мыслям пробормотал Митя, погружая щетку поглубже в воронку. — Прицепился, как клещ…
— Шеф-повар? — переспросил сослуживец.
— Нет, конечно, наш комвзвода. У меня такое впечатление, он нас специально изводит…
— Очень правильное впечатление, — согласился Сидоренко. — Но ведь в этом нет ничего удивительного.
— Почему?
— У меня отчим — военный. Я уже давно привык к армейским штучкам. Когда он приходит поддатый, даже если уже два часа ночи и весь дом спит, подымает нас с матерью с постели и заставляет чистить ему сапоги и разогревать ужин. Потом усаживается в кухне на табурет и говорит: «Докладывайте!» Это значит, мы с матерью должны рассказывать о проделанной за день работе и о выполненных поручениях.
— Бред какой-то! — фыркнул Митя.
— Вовсе даже и не бред. Ты живешь по своим законам, а он — по своим. И с этим надо считаться и принимать как есть, — философски изрек Сидоренко. — Я вообще думаю, что жизнь нужно уметь любить такой, какая она есть. Не переживать, не страдать, не злиться. Обидел тебя человек — ну и ладно. Обрадовал — очень хорошо. По большому счету это одно и то же: грусть, радость, боль. Великий человек сказал: «Мир — театр, а люди в нем — актеры».
— Шекспир! — не преминул продемонстрировать эрудицию Митя, как жезл, воздев над головой унитазную щетку.
— Именно, — кивнул собеседник. — Поэтому и жить надо так, как будто играешь роль. По роли требуется радость — изображаешь радость, требуется страдание — вот вам. А внутри остаешься спокойным. Тогда уже не важно, народный ли ты артист, пекарь или чистильщик сортира — ты просто играешь очередную сцену из пьесы, только и всего. Отчим играет. Ты играешь. И я. И все вокруг. Раньше я думал, что никогда в жизни не возьму в руки оружие, вот из принципа не возьму! А теперь — беру, и ничего. И даже прицеливаюсь в мишень в виде человеческого силуэта.
— А в человека — сможешь?
— Запросто. Это тоже роль. Я играю стрелка, он — мишень, ничего страшного.