— Кроме того, надо укреплять армию и, так сказать, на ближних рубежах, — продолжал между тем Малиновский. — Если бы не войска, кто знает, чем закончился венгерский мятеж.
— Ничего подобного не повторится! — запальчиво заявил Хрущев. — Уже весь мир понял преимущество социалистического образа жизни.
— Как сказать. Была же Караганда…
— Не смейте напоминать мне о Караганде! — завопил Первый секретарь ЦК партии. — Никогда не смейте!
— Виноват.
— Сговорились вы все, что ли?!
Окаменев, выставив вперед подбородок, бледный Малиновский глядел на собеседника.
Одно это слово — Караганда — приводило Первого секретаря в состояние исступления. Караганда была для него символом поражения, своей ущербности и неспособности справиться с ситуацией даже в одном-единственном и к тому же небольшом городе, если она хоть на мгновение вышла из-под контроля. Хрущев уговаривал себя, что невозможно было поступить иначе, кроме как послать войска против демонстрантов с антиправительственными лозунгами, но тут же с ужасом вспоминал белый листок, на котором были напечатаны в столбик фамилии погибших. Этот листок положили ему на стол на другой день после разгона манифестации, и он долго и непонимающе смотрел на эти фамилии, похожие на список на братской могиле. Карагандинские события оставили в душе Первого секретаря тяжкий осадок — более тяжелый, нежели будапештские; хотя бы потому, что Венгрия, как ни крути, — это где-то далеко, за границей, а Караганда — часть собственной страны.
— На днях говорил с Семичастным, — сообщил Хрущев уже более миролюбиво. — Тот совсем с ума сошел. Требует ввести военное патрулирование на всех крупных предприятиях Москвы и Ленинграда. Мол, антисоветские элементы мутят воду и пытаются спровоцировать забастовку. Ну, разве не бред?
— Бред, — кивнул Малиновский.
— И я говорю: бред! — обрадованный поддержкой, засмеялся Хрущев.
Впрочем, в глубине души ему было не до смеха. Тот разговор с Семичастным посеял в душе тревогу и даже страх.
— Я со всей ответственностью заявляю, Никита Сергеевич, — наступал на него Семичастный, глядя из-под бровей холодными глазами, — мы на грани общесоюзной забастовки.
— Что значит: забастовка? — бормотал Хрущев, принимая угрожающий вид, чтобы собеседник не обнаружил его замешательства. — Какая может быть забастовка?!
— Я предоставляю вам объективную информацию, Никита Сергеевич. Мы пытаемся предотвратить массовые беспорядки. Пока что это удается сделать. Однако, если случится, что рабочие нескольких предприятий выступят одновременно, наши силы будут слишком незначительны против их сил. Разразится международный скандал…
— Вы соображаете, чего несете?! Наши рабочие объявят забастовку! Чем они на сей раз недовольны, я спрашиваю! В чем дело?
— Во-первых, зарплата. Они считают, она слишком мала…
— Что значит: мала?! Зарплата есть зарплата. Важнейший принцип социализма гласит: от каждого — по способностям, каждому — по труду! Доведите до их сведения!
— Никита Сергеевич, — сказал тогда председатель КГБ, — нужны экстренные меры… Время не ждет.
— Что вы предлагаете?
— Я уже излагал свои соображения по этому поводу, и они остались прежними.
— Ввести на заводах военное патрулирование?! Тогда весь Запад затрубит о том, что мы превратили рабочий класс в заключенных и за ним надзирает армия! Если это и есть главное ваше предложение, то оно отклоняется самым решительным образом!
— Боюсь, Никита Сергеевич, вы не совсем отдаете себе отчет в масштабах происходящего, — возразил председатель КГБ.
— Ерунда! — отрезал Хрущев. — Я знаю свою страну. Вы читали письма, которые каждый день поступают в Центральный Комитет партии? Нет? Вот и напрасно. Прочтите, очень рекомендую. Люди поддерживают происходящие в стране перемены, они понимают, что трудности — явление временное, что скоро всем станет легче.
— Но, Никита Сергеевич…
— Никаких «но»! Я сказал: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, и я это гарантирую! Если на каком-то заводе завелись отдельные элементы, которые тянут нас в прошлое, выявите их и проведите соответствующую работу. Это ваша задача, и я не понимаю, при чем здесь войска. Даже не рассчитывайте! — почти завопил он, увидя, что Семичастный уже открыл рот для возражения. — Я никогда не пойду на это. Советский народ — самый свободный народ в мире, и возврата к сталинщине не будет! Не верю, что рабочие недовольны курсом партии и правительства, слышите: не верю! Значит, до них не донесли истинное содержание наших директив, значит, они находятся в неведении. Объясните! Свяжитесь с Сусловым, почему произошли такие проколы в пропаганде? Я крайне недоволен вашим стилем работы, товарищ Семичастный, и обращаю на это ваше внимание. Если вы немедленно не внесете коррективы, придется рассмотреть вопрос на заседании ЦК…
Бледный Семичастный молча выслушал монолог Хрущева. Он больше не возражал.
А теперь перед Хрущевым стоял столь же бледный министр обороны маршал Малиновский и силился растянуть губы в улыбку.
— Ладно, — говорил тот, почесывая пятерней обширную лысину, — придумаем что-нибудь. Если дело и впрямь обстоит так, как докладываешь, надо умыть этих америкашек. А то распоясались, понимаешь! Мне и Фидель на них жаловался: мол, ведут настоящую радиовойну против свободной Кубы, соблазняют буржуазным образом жизни. Может, действительно стоит разместить там ракеты. То-то друг Кеннеди у меня запляшет! — И Хрущев радостно потер ладоши, предвкушая, как вытянется физиономия у красавца президента, когда он узнает о кубинском сюрпризе. Это соображение неожиданно привело Первого секретаря в отличное расположение духа. На таком фоне даже перспектива резкого повышения цен в стране выглядела едва ли не празднично. Ведь америкашку Кеннеди умоет не только он, Хрущев Никита Сергеевич, — заграничного жеребца умоет весь советский народ. А ради такого удовольствия можно немножко и потерпеть неудобство в виде вздорожавшего молока. Хрущев откинулся на спинку кресла и, сияя широкой улыбкой, заявил: — Так и быть, найдем для тебя деньги. Сколько надо, столько и найдем.
На ступенях подъезда Малиновский столкнулся с секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищем Шелепиным. Они едва удостоили друг друга взглядами и обменялись коротким рукопожатием. Никто бы не заметил, как министр обороны чуть наклонил при этом голову, а если бы и заметил, то не придал значения. Шелепин поглядел ему вслед, и на губах против воли возникла мимолетная, но очень довольная улыбка. Затем как ни в чем не бывало секретарь ЦК поднялся по лестнице и направился по гулкому, устеленному красной ковровой дорожкой коридору.
Он заперся в своем огромном кабинете, приказав на ходу:
— Я занят, никого не пускать, — и надолго задумался.
Затем он снял телефонную трубку.
— Семичастный слушает, — прозвучал на другом конце провода голос председателя КГБ.
— Хорошие новости, Владимир Ефимович, — сказал Шелепин. — Готовьте второй этап.
Семичастный вызвал секретаря:
— Полковника Бугаева — ко мне немедленно!
— Значит, так, — сказал он, когда, багровый от быстрой ходьбы, Бугаев вырос на пороге кабинета и по привычке плотно затворил за собой дверь, — нас ждут великие дела. — И на клочке бумаги быстро вывел карандашом: «Запускаем вариант Б».
Бумажку эту он сжег в массивной пепельнице, как только Бугаев прочел ее.
15. Поблядушка
Уже совсем стемнело и в окнах погасли огни, когда Игорь вошел в знакомый подъезд.
— Есть кто-нибудь дома? — громко поинтересовался он, отворив дверь. — Алле-о!
Из глубины квартиры донеслось шуршание.
— Дядя Игорь, это вы?
— Кто ж еще!
— А я один! — объявил Виссарион, показываясь в коридоре.
— Отлично. Теперь нас будет двое.
Игорь сбросил туфли и босиком, в одних носках, направился к своей комнате.
— А мама где? — спросил он, сбрасывая пиджак и делая посвободнее петлю галстука. — Где сестра?
— Мама на работе, сеструха гуляет, — сообщил подросток. — Бедка всегда так: когда у мамы дежурство, завеивается с кавалерами чуть не на всю ночь. А я тут как дурак должен квартиру сторожить…
— Не горюй. Подрастешь — будет и на твоей улице праздник!
Виссарион тяжело вздохнул:
— Так ведь это сколько ждать еще надо!
— Года три-четыре, я думаю.
— Ого!
— Не боись, герой. Три года — это тьфу! Пролетят — не заметишь.
— Вам хорошо говорить, вы уже пожилой, — сказал Виссарион. — А тут не знаешь, как до каникул дотянуть, не то что три-четыре года.
Игорь рассмеялся.
— Ну, вот что, — сказал он, — раз мы с тобой остались в доме хозяева, пойдем чай пить. Без чашки крепкого чаю — смерть!
— Странно, — почесал в затылке подросток, — а у нас все взрослые водку пьют. На худой конец — пиво. Разве вы не любите водку?
— Представь себе.
— Странно, — повторил Виссарион, и по тону его голоса Игорь понял, что мальчишка пытается справиться с разочарованием.
Как видно, по его мнению, тот, кто не пьет водку или пиво, — как бы и не совсем взрослый.
Пока поспевал чайник, Игорь успел нарезать бутербродов, восхитив Виссариона своим умением управляться с острым ножом и таким образом компенсировав в глазах подростка предыдущий недостаток.
— Между прочим, я спросить хотел, — будто бы невзначай произнес Игорь, — ты заводских знаешь?
— Ну, кой-кого знаю, а что? — откликнулся паренек.
— Что значит: кой-кого?
— Лидку знаю, Бедкину подружку. Ваську Сомова знаю, хорошо дерется и с Лидкой везде ходит.
— Да, с ними я тоже успел познакомиться, — усмехнулся Игорь, припомнив тяжелую сомовскую хватку.
— Ну, еще некоторых пацанов знаю.
— Интересно, интересно. Я сегодня собирал материал о заводских службах, ну, так сказать, социального направления. В столовую заглядывал.
— Там есть повариха толстая, вот с такими цыцками! — обрадовался Виссарион. — Пацаны ей кликуху дали: Тетя Буфер. Смешно, правда?