— Ага, — согласился Игорь. — А еще я в медпункте был. — Он сделал паузу, рассчитывая, что подросток сам подхватит тему, однако Виссарион молчал. — Ты, случайно, с медсестрами заводскими не знаком, а? — наконец произнес он.
Подросток задумчиво окунул сухарь в дымящийся чай и ответил не сразу.
— Вы про Степановну спрашиваете?
— Ну, если она и есть медсестра…
— Про Степановну или про Дашку?
— Про обеих! — выкрутился Игорь. — Я про каждую написать хочу. Думаю, читателям это будет интересно.
Виссарион шмыгнул носом.
— Степановна, она вредная, — сообщил он. — У нее в саду яблоки растут во такущие, — ей-богу! — а она жмотничает, не дает пацанам яблочко съесть. Прошлый год так гоняла, так гоняла! Меня по спине дрыном огрела, еле улепетнул, — застенчиво сообщил он.
— Да, — согласился Игорь, — мне она тоже как-то не показалась.
— У ей муж был, на железнодорожной станции работал, — продолжал Виссарион, — напился однажды, пошел осматривать пути и до смерти замерз. На похороны много народу пришло; я тоже был. Степановна так убивалась, так убивалась, а раньше, что ни день, с Митрофанычем дрались, она даже ему оба передних зуба вышибла лопатой.
Игорь молчал, сгорая от нетерпения, но не решаясь перевести разговор поскорее ко второй работнице медпункта. Приходилось ждать, пока Виссарион не выговорится.
— А сын у нее на зоне сидит, у Степановны. Говорят, в банде участвовал, магазины грабил, но это не в Новочеркасске, а где-то в другом городе. Может, даже в самом Ростове.
— Ростов — это серьезно.
— Я даже слышал, — продолжал Виссарион, — что якобы эта банда однажды напала на магазин, а в магазине сторож спал. Они его и убили. Представляете? Живого человека убили Я бы лично никогда не смог человека убить, даже на войне, наверное, серьезно заявил паренек, — а вы?
— Я? — Игорь даже вздрогнул от неожиданности. — Конечно нет! А насчет второй медсестры? Она что, тоже с дрыном бегает?
— Дашка-то? Не-е, Дашка, она другая.
И подросток вдруг смолк.
Игорь нетерпеливо поерзал на табурете и не выдержал;
— Она что, не в себе, что ли?
— Она в себе, — печально произнес Виссарион. — Просто несчастная она.
Игорь оторопел. Он никак не ожидал от мальчишки таких взрослых, мудрых интонаций.
— Почему же — несчастная? — пробормотал он. — А мне показалось, как раз наоборот.
— Потому что вы не знаете ее. Все, кто ее не знает, так говорят. Дашка, она скрытная, никому ничего не покажет. Даже когда она травилась, никто не понял. Вроде только что веселая была, радовалась, танцевала даже, а потом вдруг — раз, и отравилась. Чуть не померла. Еле спасли, говорят. После этого она такая белая все время и под глазами круги…
— Правда? А я и не заметил. Что ж она травилась-то? Такая молодая, красивая!
— То-то и оно, что красивая, — вздохнул Виссарион. — Через это дело и пострадала.
— В каком смысле?
— Знаете чего, — вдруг произнес мальчишка, — вы бы лучше у Бедки все спросили, она лучше знает. А мне Дашку жалко, я рассказывать не мастак!
— Постой-постой! — испугался Игорь. Казалось, Виссарион и впрямь не намерен больше продолжать этот разговор, и именно тогда, когда дошел до главного. — Я потом с Победой тоже поговорю, но мне ведь важно знать и твое мнение. Потому что в моей работе это главное, выслушать всех. Ты уж меня не подводи, дружище!
Уже поднявшийся из-за стола паренек был вынужден вновь усесться на место. Ему, очевидно, не хотелось говорить о молодой медсестре, но при этом он также не желал подвести гостя, который так умоляюще глядел на него в эту минуту. Не кто-нибудь все-таки, а настоящий писатель!
— Ну, я не знаю, — промямлил Виссарион. — Я уже вроде все рассказал…
— Не все, — возразил Игорь. — Что там была за история? Я-то знаю по своему опыту, просто так, ни с того ни с сего, человек не отравится.
Он подумал, что фраза, должно быть, прозвучала в его устах более чем двусмысленно, и хорошо, что паренек не мог оценить этого.
— Дашка, она наивная, — сказал Виссарион. — Влюбилась в одного… проезжего. Он командированный был, с завода, по обмену опытом приезжал. Я его видел. Высокий такой, волосы вот как у вас — красивые. И улыбался так же.
— Как — так же?
— Ну, широко, что ли. Вы, дядь Игорь, вообще чем-то на него похожи. Только вы не обижайтесь.
— Я и не обижаюсь.
— Ну вот, Дашка влюбилась в него, а он, говорят, жениться обещал и все такое… А потом собрал вещички и уехал. Дядя Гриша над ней смеялся. И все смеялись. Потому что все знали, что она влюбилась, а хахаль взял да и уехал. Она даже на вокзал его провожала вместе со всеми. Песни пела, танцевала… Никто даже не думал, что она так сделает.
— Понятно, — прошептал Игорь.
Ему и вправду многое объяснил этот сбивчивый рассказ.
Вот почему Даша так странно взглядывала на него, когда он улыбался, а потом растерянно отводила взгляд, будто делала стыдное Вот почему избегала его общества и отвечала невпопад. Все ясно.
Игорь почувствовал нарастающее раздражение. Он всегда испытывал нечто подобное, когда оказывалось, что кто-то уже успел пройти по дорожке до него и сорвать с розового куста самые первые, самые свежие бутоны.
Девочка-то оказалась — порченая.
— А еще у нее ребеночек должен был быть, — внезапно сообщил Виссарион оцепеневшему от этой новости собеседнику, — она отравилась, и с ребеночком что-то там стало. Короче, он родился в больнице мертвым.
— А это откуда тебе известно?
— Сам слышал, мать говорила. Бедка ей еще кричала, что она лезет не в свое дело, а мать Бедке сказала: «Если в подоле принесешь, как эта Дашка-поблядушка, своими руками тебя задушу!» Во как.
— Интересные дела… — Игорь вытер со лба проступившую испарину и принялся крутить в руках чашку.
Он даже не знал, о чем еще спрашивать.
Все ясно, и точка.
Чтобы он когда-нибудь еще подошел к этой «скромнице» — не бывать такому!
А еще корчит из себя недотрогу.
Правильно сказала Мария Дмитриевна, мудрая женщина, даром что гостиничный администратор.
Поблядушка она и есть поблядушка.
— А вот и я! — раздался в коридоре веселый голос, и, взъерошенная, раскрасневшаяся (не иначе, как от поцелуев, успел подумать Игорь), в кухню влетела Победа. — Пляшите, пляшите! — закричала она, помахав перед лицом квартиранта почтовым конвертом. — У меня для вас письмо!
16. Письмо
— Ну, чего пишут?
— Все в порядке!
— Жена двойню родила, ребята! Слыхали — двойню!
— Ну, мужик, ты силен!
— Демобилизуют, наверное.
— Вот это да! Нам квартиру дали. Братцы, собственную квартиру! С двумя комнатами и ванной!
— Ну, у тебя еще черт-те сколько квартирой казарма будет.
— …Пишет, что любит. Что скучает. Собирается приехать, навестить. Как думаешь, увольнительную дадут?
Солдаты галдели, переговаривались, заглядывали через плечо, и каждому было интересно, а что там, в письме, полученном соседом.
Полевая почта работала исправно.
Митя сидел на бровке у строевого плаца и с отсутствующим видом покусывал хилую травинку. Он изо всех сил пытался справиться с судорогой, которая то и дело кривила его губы, и на лице возникала гримаса обиженного ребенка, — впрочем, на мгновение, только на мгновение.
То, что из дому писем не было, Митю отчего-то не огорчало. Он знал, что у матери все благополучно, а что еще надо!
Однако каждый раз, когда в роте, размахивая пухлым мешком, появлялся сержант Жиян со свежей почтой, Митя бросался к нему, как к единственной своей надежде.
Сержант раздавал письма, громко выкрикивая очередную фамилию и хлопая счастливца по плечу; вокруг шелестели бумажные листки, распечатывались конверты, а Митины надежды таяли по мере того, как иссякало содержимое почтового мешка.
— Ну, салажня, помни мою доброту! — говорил сержант напоследок, и это означало, что писем больше нет.
Митя глядел на выпотрошенный мешок, валявшийся на полу, и к горлу подступал ком.
Оленька не писала. Она не писала несмотря на то, что сам Митя ежедневно опускал в почтовый ящик маленький белый конверт, а в нем письмо, адресованное ей лично.
— Может, до нее не доходят письма? — в который раз говорил Митя, жалобно взглядывая на невозмутимого Сидоренко, будто призывал его в свидетели. — Может, у нее адрес сменился?
— В жизни все бывает, — философски откликался тот.
Однако по мере того как дни шли, а от Оленьки по-прежнему не было вестей, Митей постепенно овладевала тоска.
Ночами, если комвзвода Школьник не отправлял в очередной раз драить сортир, Митя лежал на узкой жесткой кровати, глядя в исчерченный тенями потолок, и размышлял о том, что красивая девушка — это великая загадка. Если Оленька не любила его, то почему же она отправилась с ним в цирк, улыбалась, заглядывала в глаза, просила купить в Венгрии голубую кофточку? Если любила, почему не отвечала на все его послания?
Однажды — это было уже под утро, а сон все не шел, и Митя, уставясь в потолок, снова и снова шептал Оленькино имя, — так вот, однажды внезапная догадка пронзила мозг. Митя так и подскочил на своей кровати.
Вот в чем дело! Оленька в нем разочаровалась. Она-то считала, что доблестный воин Дмитрий Бажин окажется на самом важном участке, в самом интересном месте — не в Венгрии, так хоть на Курилах. Она ждала от него поступка — Поступка с большой буквы, а он очутился в каком-то захолустье, в городишке, который, наверное, не сразу отыщешь на карте, и это в Оленькиных глазах было оценкой его достоинств, его значимости в этом мире.
Митя был ошеломлен.
Как же он раньше не понял!
Он с ужасом вспомнил свои подробные письма, и описания полуразвалившихся саманных домишек за забором части, и то, как (надеясь вызвать улыбку Оленьки) рассказывал про чумазых детей, гонявших в лопухах кудахчущих кур, и про армейских сослуживцев.
Конечно. Она прочла все эти наивные до глупости послания — и навсегда разочаровалась в нем.