Старший лейтенант Школьник заглянул в казарму, пошептался о чем-то с сержантом и ушел, не поглядев на Митю, который с обреченным видом стоял неподалеку. Митя был изумлен до глубины души. Неужели на сегодня традиционная чистка сортира отменяется?
После команды «Отбой» он долго ворочался, не в силах заснуть. Поступок Сидоренко был бессмысленным, алогичным, абсолютно нелепым. Сидоренко, который всегда отличался невозмутимостью, демонстративным равнодушием ко всему и вся, — и вдруг дезертировал?! Но это же глупо, глупо!!!
Митя вспоминал вчерашнюю ссору и коротко стриженный затылок Сидоренко, содрогавшийся от рыданий. Из-за чего?
Вряд ли из-за идиотской потасовки или злого Митиного крика. У Сидоренко достало бы иронии отнестись ко всей этой истории как к забавному пустячку, развлекательному времяпрепровождению. Умел же он подобным образом реагировать на зуботычины Жияна и солдафонский юмор старшего лейтенанта Школьника.
Тут дело в другом — но в чем?!
И внезапно перед мысленным взором Мити встали картины вчерашнего дня, бодрый крик сержанта: «Подымайсь, салажня, почта приехала!» — и упругий, шуршащий содержимым почтовый мешок, и извлекавшиеся из него конверты, и счастливое лицо Сидоренко, распечатывавшего послание, и странное выражение, возникавшее на лице по мере того, как он пробегал глазами косые строчки.
Митя широко распахнул глаза.
Письмо! Как же он не понял? Все дело в письме!
Охваченный волнением, он просунул руку под подушку, чтобы повыше взбить ее, и внезапно нащупал скомканный листок бумаги.
Достаточно было и взгляда, чтобы узнать стремительный почерк Сидоренко.
Послание начиналось словами:
«Прости, Митек!»
17. Информация
«…Бесстыдник, вот кто ты такой, и не отпирайся! Надо же, в конце концов, и совесть иметь. Понимаю: дела есть дела, но мог бы черкнуть хоть строчечку, разве нет? Хотела бы знать, сколько ты будешь пропадать невесть где! Разумеется, я пыталась навести кое-какие справки, но твое начальство делает вид, будто не знает, что именно меня интересует. На сей раз даже папа хранит мертвое молчание, хотя я вижу, что уж ему-то точно что-то известно. Надеюсь, у тебя все в порядке.
Что до меня, то я бодра, весела и полна сил. Жизнь движется по заведенному кругу, и у меня нет времени тосковать. На прошлой неделе мне позвонил — угадай кто? — Олег Лачинов, помнишь такого? Он проездом в Москве и очень хотел повидаться. Сначала я отказалась, но потом подумала, что тебе не грех было бы и поревновать, и — согласилась. Мы славно посидели в ресторане, а затем ездили в Сосновый Бор и вернулись только под утро. Надеюсь, твоя фантазия подскажет, чем мы занимались ночью в роще. Увы, на самом деле все было гораздо прозаичнее, однако мне ужасно хочется подразнить тебя. В конце концов, это же свинство — бросить меня Бог знает на какое время, не показываться, не подавать весточек и делать вид, что чудовищно занят.
Стоп-стоп, тут я соврала: я ведь получила твое короткое письмецо. Я уже и позабыла о нем, так много воды утекло с тех пор. Разумеется, твоя просьба не осталась без внимания. Я несколько раз аккуратно забрасывала удочку в разговорах с папой, зондировала обстановку и могу сказать, что он по-прежнему готов забрать тебя себе в помощники. Обещает хорошую зарплату и отличные перспективы. По-моему, глупо будет не воспользоваться этой возможностью. Так что поскорее возвращайся, и будем сообща переориентировать твою профессиональную деятельность.
Между прочим, папа позавчера отбыл в командировку в ГДР (хотя какой смысл писать об этом: ты наверняка уже прочитал все эти новости в газетах), и дача опять пустует. Я подумала: как глупо — дача пуста, а ты черт-те где.
Вчера была на спектакле из Швеции, скукотища дикая, но я сидела с умным видом, пялилась в театральный бинокль на безбожно кривлявшихся размалеванных артистов и восхищалась изысканностью постановки. Впрочем, как и все остальные.
Справа от меня сидел «Петр Васильевич» (надеюсь, ты понимаешь, о ком я) со своей милой тюленеподобной супругой. Она была в жутком обтягивающем красном платье с чудовищным декольте (декольте — в ее-то годы!) и все время обмахивалась веером и промокала платочком жирную грудь. В самые драматические, по ее мнению, моменты спектакля она закатывала глаза и шумно вздыхала. Как видно, рассчитывала в очередной раз подкрепить свою репутацию истинной ценительницы высокого искусства.
И вот, представь, когда на сцене рвали страсти в клочья и долговязая рыжая шведка, изображавшая лирическую героиню, уже повалилась на кушетку в предсмертных судорогах, в зале раздался могучий храп. Даже несчастная шведка и та опешила и на несколько мгновений позабыла про свою мучительную и кровавую агонию.
Все завертелись, пытаясь разглядеть, кого ж это так пробрало. Надеюсь, ты уже догадался: «Петр Васильевич» полулежал в кресле, отворив рот, и на лице его было написано такое блаженство, которое недостижимо никакими зрительскими впечатлениями. Раздался смех; супруга с шипением стала толкать «Петра Васильевича» локтем в бок, а он спросонья решил, что спектакль закончился, и зааплодировал. Все захохотали. Приободренный «Петр Васильевич» своим гнусавым басом заорал «браво!».
Вообрази состояние несчастной шведки, которой пришлось умирать на кушетке под неумолчный хохот развеселившейся публики.
Короче говоря, все расходились в превосходном настроении и за глаза благодарили несчастного «Петра Васильевича» з;(доставленное удовольствие. Надо было видеть, как гневно сверкала глазами его женушка, направляясь за шубой в кабинет директора, а «Петр Васильевич» плелся за ней, как побитая собака. Никогда бы не поверила, что у человека, которого все привыкли видеть на трибунах в позе пламенного оратора и на парадных газетных фотографиях, может быть такое жалкое выражение лица.
Надеюсь, ты вскорости свернешь свои дела, и мне больше не придется ходить по театральным премьерам в гордом одиночестве и ездить за город в сомнительных компаниях. Гляди, а то ведь и мое ангельское терпение может в какой-то момент закончиться!
Целую (в щечку) и все еще жду. Твоя Г.
P.S. Кстати, совсем забыла. У меня есть для тебя особая информация. Как сам понимаешь, я могу передать тебе ее только лично (по телефону). Меня настоятельно просили, чтобы ты срочно позвонил мне».
Игорь улыбнулся и, сложив вчетверо бумажный лист, отправил его обратно в конверт. Галина была в своем репертуаре. Самое главное она приписала в качестве постскриптума, и спасибо, что не забыла, а то ведь могла…
Он хорошо знал, что такое эти подчеркнутые жирным слова: «особая информация», «срочно», «настоятельно».
Полковник Бугаев часто предпочитал действовать через Галину, не вовлекая в цепочку передачи сведений лишних людей.
Галина была надежным во всех отношениях человеком: она никогда не интересовалась смыслом зашифрованных фраз, которые послушно повторяла Игорю, и не задавала ненужных вопросов.
Она весьма удивилась бы, если б узнала, что немудреный набор слов, которые то и дело надиктовывала по телефону, не раз содержал смертный приговор тому или иному человеку.
Поначалу, признаться, Игоря смущало, что Бугаев решил вовлечь Галину во «взрослую», как он считал, игру, но полковник резонно заметил, что дочь Анатолия Дмитриевича, которая без конца названивает в комитет в поисках Игоря и со многими чинами общается на короткой ноге, щебеча в трубку: «Дядя Илья», «дядя Боря» по своей давней, еще детской привычке, ни у кого не вызовет подозрений.
Игорю пришлось согласиться.
Итак, наутро после получения письма он сидел в захламленном помещении переговорного пункта и дожидался, когда же наконец телефонистка соизволит соединить его с Москвой.
Связи не было. Рыжая смешливая девчушка, принимавшая заказ, обстоятельно объяснила ему, что на линии неполадки, но она попытается прозвониться «по обходной» и надо просто немножко потерпеть.
— А у меня в Москве двоюродная тетя живет, — сообщила девчушка. — На Арбате.
— Соседи, — кивнул Игорь.
— Правда? Вот здорово! Может, вы ее знаете? Шумилова Ираида Тимофеевна. Высокая такая, толстая. Газированной водой торгует.
— Не знаю.
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Девчушка несколько мгновений еще глядела на приятного молодого собеседника в тайной надежде, а потом печально вздохнула и принялась от нечего делать шуршать телеграфными бланками.
Игорь вновь перечитал послание Галины и улыбнулся, вообразив сцену, случившуюся на представлении шведской театральной труппы.
«Петра Васильевича» на самом деле звали иначе, это был крупный партийный чиновник, близкий приятель Анатолия Дмитриевича и, следовательно, давний знакомец Галины.
Он получил свое прозвище в честь откормленного котяры, без конца слонявшегося по помойкам дачного поселка партийно-правительственной элиты. Котяра был до безобразия толстым, наглым и абсолютно уверенным в своей неуязвимости; он не раз умудрялся стащить сочный кусок телячьей вырезки с разделочных столов открытых кухонь, чтобы затем, усевшись на солнышке, внаглую лакомиться добычей и шипеть на разъяренных кухарок, которые осмеливались покуситься на его неприкосновенность.
Старожила Петра Васильевича уважали и побаивались все дачные постояльцы. Как ни странно, за ним давно шла суеверная слава, что, дескать, каждый, кто посмел обидеть зажравшегося котяру, вскорости лишался своего кресла, дачи и многих других привилегий. Помнится, первым пнул Петра Васильевича сам Маленков, у которого Петр Васильевич пытался похитить отбивную. Это было как раз накануне известных событий, после которых всемогущий партийный деятель превратился в опального директора провинциального предприятия. Говорили, что и у Молотова случился какой-то мелкий конфликт с вороватым котом, а следом произошли ужасные перемены в судьбе Вячеслава Михайловича.
— Вот так оно бывает, — однажды заметил философским тоном Анатолий Дмитриевич, поглядев на хозяйски прогуливающегося по двору дачи, как по собственной вотчине, Петра Васильевича, — кто-то падает, а кто-то возносится. И все — на одной и той же волне. Повезло Петру Васильевичу…