«Если бы твоя мама знала, как ты добираешься до булочной, она ходила бы за хлебом сама, а тебе бы надрала уши», — по-взрослому подумал Митя.
Мальчишка тоже заметил солдата и не сводил с него глаз. Понимая, что сейчас он, возможно, служит примером, пускай даже для этого шалуна, Митя непроизвольно подтянулся, расправил плечи, постарался придать своей походке солидность, но вдруг, неожиданно для самого себя, подмигнул мальчишке. Мальчишка тоже улыбнулся и махнул буханкой хлеба в ответ.
Надкусив край вафельного стаканчика, Митя подумал, что иногда для того, чтобы радоваться жизни, нужно совсем немного. Просто радоваться, без всякой причины. Впрочем, причины у Мити были, но совсем не для радости. Взять хотя бы это отеческое напутствие сержанта.
«Ты, Бажин, из увольнения не задерживайся, — повторил Жиян несколько раз. — Во-первых, потому, что отчизне без тебя будет туго, а, во-вторых, нам с тобой вечерком потолковать надо. Потолковать о делах твоих скорбных как мужчина с мужчиной. Понял? Ты понял, я спрашиваю?»
При этом сержант похлопывал Митю по плечу так, как соскучившийся по работе молот похлопывал бы по наковальне.
Митя его, конечно, понял. Хорошо понял. Но почему-то предстоящая разборка его не очень пугала. То ли сержант с утра стал поменьше ростом, то ли сам Митя подрос, но он не мог больше воспринимать Жияна так же всерьез, как раньше.
Ну, подеремся, думал он, как будто не о себе. Ну, наверняка мне достанется… Неужели не бывает неприятностей похуже?
Кстати, неприятность похуже у него тоже была — Оленька. Да, одно дело было хорохориться перед сослуживцами и совсем другое — остаться с этими мыслями наедине с собой.
«Девушки у меня уже нет». Это значит, что больше никаких писем он писать не должен. Если, конечно, хочет себя уважать. Ну а если все его предыдущие письма просто не дошли? Если все их какой-нибудь пьяный почтальон все время отправлял по другому адресу? А Оленька ждет, надеется и, кто знает, может быть, даже любит его…
— Бред, — сказал Митя сам себе вслух. — Бред. Если бы она хотела, она писала бы мне сама! Сама… Ясно?
И все-таки это было странно. Витек, балагур, насмешник, прошедший, по его словам, огонь и воду, когда узнал про свою девушку, сбежал из части и чуть не…
А он, который едва ли не плакал, расставаясь с Олей, теперь, можно сказать, спокойно, чуть ли не философски рассуждает, стоит ли продолжать с ней свою одностороннюю переписку или пришла пора ставить последнюю точку.
Митя подумал, что зря не сел в автобус. Не потому, что спешил попасть на площадь или еще куда-то, а потому, что, когда в толпе пассажиров тебя со всех сторон толкают живые люди, личные проблемы перестают казаться такими острыми. На время, конечно. До тех пор, пока кондукторша не выкрикнет название твоей остановки.
Но серый автобус перед ним уже захлопнул двери. Митя вздохнул и пошел своей дорогой. Мальчишка со своей буханкой все еще разглядывал этого странного солдата, когда автобус, отходя от остановки, наехал задним колесом на утопленную в асфальте крышку водосточного колодца. Машина звонко громыхнула всеми своими железными внутренностями, и пассажиры отозвались дружным выдохом. Мальчишка, прятавшийся от кондуктора, тоже подлетел вверх, и его ноги соскользнули с узкой железной перекладины. Теперь он висел на одной руке, а черный асфальт под ним бежал все быстрее и быстрее. Мальчишке не хватало ни сил, чтобы подтянуться на одной руке, ни самообладания, чтобы бросить хлеб на мостовую и ухватиться за перекладину другой рукой. Он уже просто ничего не соображал и висел, дергаясь, как червячок на крючке, и силы его таяли с каждой секундой.
Ни кондуктор, ни пассажиры его не видели. Его видел только Митя.
Он знал, что не отличается быстрым соображением. Вот и сейчас соображать, что происходит, он начал только секунд через пять. Но за эти пять секунд его тело, повинуясь чему угодно, только не Митиной голове, в несколько прыжков пересекло улицу, с разгону подпрыгнуло и мертвой хваткой вцепилось в бампер. Тут же рука его ухватила мальчишку за шиворот и втянула наверх, в безопасность. Прошло еще несколько секунд, и он понял, что ударился о железную стенку автобуса коленом, плечом и наверняка головой. Иначе с чего бы она так болела.
Автобус затормозил. Митя увидел, что к нему подходят какие-то люди, кто-то кричал, называл кого-то хулиганом, а Митя все висел на бампере, подобрав под себя ноги.
Вдруг издалека донесся пронзительный свист. Мальчишка с силой дернул Митю за штаны.
— Тикаем! — прокричал мальчишка в самое ухо Мите и потащил его в сторону от автобуса куда-то в проход между домами.
— Ты в порядке? — спросил Митя.
— Я — да! А ты?
И тут Митя пришел в себя. Он заметил постового, который быстрым шагом приближался к месту происшествия.
— Милиция!
Вслед за мальчишкой Митя бежал дворами, припадая на ушибленную ногу. Какое-то время он слышал позади себя крики и свист. Но после того как они перелезли через металлическую ограду и проскочили в дыру в деревянном заборе, звуки преследования смолкли. Однако мальчишка, по-прежнему прижимая хлеб к груди, не сбавляя хода, несся впереди. Митя полностью доверял ему и не отставал. Теперь они бежали через какую-то стройплощадку, нырнули в подвал строящегося дома, пробежали узким коридором и вот-вот должны были выскочить на улицу с противоположной стороны. Мальчишка обернулся к Мите и что-то крикнул.
— Пригнись, — услышал Митя. Но прежде чем он понял, что означает это слово, он уже сидел на грязном бетонном полу и держался руками за свою голову, которой опять так немилосердно досталось.
29. Идейный руководитель
У Игоря отчаянно болела голова. Она просто взрывалась каждую минуту после вчерашних сумасшедших событий.
Ничего сносного на ум не приходило. Одно дело — заниматься отдельными скомпрометировавшими себя личностями, здесь все методы были уже опробованы — от шантажа до тайного убийства, другое дело — воздействовать на целый завод или даже город.
Игорь терялся — за какую ниточку потянуть, куда надавить.
Почистив яйцо, он от нечего делать забрел в соседнюю — хозяйскую — комнату.
На окне он заметил тетрадку в коричневом плотном переплете. На первой ее странице крупным старательным почерком было выведено: «Поэма о московском госте».
«Ну-ка, ну-ка», — заинтересовался Игорь.
Какими ветрами тебя занесло
В наш тихий простой городок,
И сердцу становится сразу тепло,
И ты уж не так одинок.
Действительно, какими ветрами? Зачем я торчу в этом забытом Богом городе, среди этих подушек, среди ленивого жужжания мух и далекого лая собак? А девчонка, видать, созрела уже для больших дел. Не хватало, чтоб еще и эта в меня влюбилась. Дура.
В дверь постучали.
Игорь нехотя поплелся открывать. На пороге стояли великан Сомов и его не названная пока супруга Лидочка.
— Вы уже встали? А то Победа сказала вас не беспокоить. Вы вчера очень поздно пришли и еще долго работали.
— Однако информация распространяется у вас оперативно. Нет, я уже давно не сплю. Заходите, чайку попьем.
— Да нам посоветоваться надо, — мялся у порога Сомов.
— Конечно, посоветуемся. Проходите.
Когда гости расположились на кухне за столом, Лида взяла на себя инициативу. Она выложила все свои беды, рассказала про бараки, про будущего ребеночка, про то, что не дают места в общежитии, про отца Сомова и, наконец, поведала о готовящемся празднике.
— Они хотят, чтобы мы бесплатно работали. А куда уж бесплатно, когда мы и так ничего не получаем. Знаете, сколько Вася в прошлом месяце получил? Смешно сказать, в кино ни разу не сходили. Не на что.
— Что же вы от меня хотите? Я же не ваш начальники даже не комсорг.
— Вы из Москвы. Помогите. Может, бумагу напишем кому следует.
Игорь остолбенел.
Если это уже наши работают, то хорошо работают. А может, случайность? Местные идиоты устраивают праздник освобожденного труда.
Ну что ж, рыбка сама пошла в сети. На ловца и зверь бежит. Как еще там в народе говорят про такую удачу?
Внутри появилось привычное возбуждение, которое он называл творческим экстазом и которое, ему казалось, было сродни подъему артиста, находящегося на сцене. Игорь вообще часто думал, что его жизнь чрезвычайно похожа на театр, где все люди играют роли, написанные для них пожелавшими остаться неизвестными драматургами из высших эшелонов власти. Только в отличие от актеров эти люди, этот материал, это сырье не отдают себе отчета в том, что их ведет опытный драматург. Себе Игорь отводил в человеческом театре место режиссера и гордился тем, что хоть идея и не его, зато у режиссера всегда есть возможность по-своему интерпретировать любые великие замыслы и выстроить какие угодно мизансцены. Вот и сейчас жизнь подбрасывала интересное решение, которого сам Игорь никогда бы не смог заранее предугадать.
— Погодите, погодите. Значит, вы недовольны существующим положением вещей?
— Нет, мы довольны, только…
— Недовольны! — перебил залепетавшую было Лидочку Сомов. До сих пор он молчал, глядел на невесту, и вдруг его словно прорвало. — Чего там довольны? Надоело быть довольным, как бычкам перед забоем. Я, в конце концов, мужик. А бабу свою обеспечить не могу, ребенка негде родить. Да что же это за жизнь? Надоело молчать! — Глаза у Сомова стали злыми, и кулаки, лежавшие на столе, сжались. Таким решительным и страшным Игорь не мог себе раньше представить Ваську. Даже когда он припечатал молодого ловеласа за ухаживание, в нем было больше ухарства, чем серьезной злости. Но теперь на Ваську было страшно смотреть, в нем проснулось что-то могучее, безудержное, необоримое, видно было — это пролились долгие мучившие Ваську неразрешимые проблемы.
Так вот он каков, жестокий и бессмысленный русский бунт, о котором писал Пушкин.
— Молчать, конечно, не нужно, ребята. Только что мы сделаем? Ну напишем петицию, прочитают ее в профкоме или где там еще. Пошлют Петухову, тот ее снова в проф