Даше стало вдруг неудержимо весело, она пыталась сдержать смех, но, чем больше она крепилась, тем сильнее он грозил прорваться. И наконец она залилась — безудержно, задорно, по-девчоночьи открыто.
За нею следом — Игорь.
— Ой-ой, подумаешь, какие умники! — обиделась фельдшерица.
— Когда я приду к тебе? — низко склонившись к самому уху девушки, прошептал Игорь. — Даша, когда? Если ты хочешь…
— Да. В восемь, нет, лучше в девять, — едва слышно ответила девушка.
Около полудня в кабинете Петухова раздался резкий звонок по обкомовскому телефону. Директор вздрогнул и судорожно схватил трубку. Девичий голос пропищал:
— С вами будет говорить Иван Андреевич. — Потом долго что-то щелкало, и на другом конце провода раздалось сухое покашливание Первого.
— Здравствуй, Леонид Константинович. Как дышим? Не зашиваемся?
— Да все нормально, Иван Андреевич. Пыхтим, знаш-кать, но план по полугодию, думаю, дадим на-гора к двадцатому.
— Молодцы! Я вообще-то думал, что ты сам мне позвонишь, да вот не дождался. Какие мнения будут насчет новой директивы правительства?
Петухов растерялся. На всякий случай брякнул:
— Положительные.
— Нет, ты мне конкретно скажи, обсудили? Когда думаете обсуждать на партактиве?
Капелька пота скатилась по лбу директора.
— Да, обсудили. Постановление сейчас у секретаря, печатает. Партактив проведем третьего. Когда документы будут готовы, пришлем вам.
— Ты, я вижу, захлопотался, Леонид Константинович. Короче, как только ознакомишься, я жду твоего звонка.
Резкий звук директорского звонка заставил Лидию Ивановну поперхнуться только что откушенным куском печенья. Она влетела к Петухову.
— Где? Где правительственные документы? Ты хочешь, чтобы меня отправили на пенсию?!
Лидия Ивановна поджала губы:
— Я подумала, тебе плохо, и отложила документы…
— А ты знаешь, что мне только что звонил Певцов. Требует наших решений. Что я должен делать, знаш-кать? Груши околачивать?
— Сейчас, сейчас. — Лвдия Ивановна уже положила на стол тоненький клеенчатый треугольник и исчезла.
На белых листах типографским шрифтом значилось: «Порядок оплаты производственных операций: токарных, слесарных, штамповочных, литейных…» — и следовал длинный реестр деталей, производимых заводом.
Петухов водил взглядом по строчкам и не верил своим глазам. Расценки стали чудовищно низкими. Если раньше рабочий зарабатывал за обточку вала тридцать копеек, то теперь за эту операцию он станет получать пять!
Вот оно, началось!
Петухов выматерился. Он матерился про себя смачно, гадко, по-тюремному. Пусть они там в обкоме подотрутся своими директивами погаными!
До конца дня Петухов просидел в кабинете. Он приказал Лидии Ивановне никого не пускать к себе под страхом смерти. И она рьяно исполняла приказ, отгоняя назойливых посетителей. Позвонить в обком Петухов не мог: боялся за себя, сорвется. Показать бумагу кому-нибудь не поднималась рука. Казалось, что, пока о ней никто не знает, она как бы не существует.
Вечерело. За дверью преданно цокала каблуками Лидия Ивановна. Она, наверное, сейчас переживала, что не успеет купить молока к завтраку, а директор все сидел, не выходя из своего кабинета. Наконец его седая голова просунулась в щель двери. Это, безусловно, означало примирение.
— Лидия Ивановна, вызови ко мне Титаренко, знаш-кать, он сегодня во вторую. А потом иди домой.
Григорий Онисимович никакой вины за собой не чувствовал. Была только обида, на кого, непонятно, и привычная досада томила его.
Было немного жаль Иваныча, но и это чувство пропадало, когда Григорий Онисимович вспоминал слова мастера о его дочери. К Петухову старик относился хорошо, знал, каким честным солдатом тот был, но никогда он не считал Петухова своим другом. Как может такого ранга начальник быть другом простого работяги?
Да, оба они выросли на казачьем хуторе, да, воевали, но с тех далеких времен их пути разошлись. То, что Петухов привечает Дашку, Григорию Онисимовичу не больно нравилось, но он махнул рукой. Однако теперь старик крепко задумался, какие разговоры идут на заводе о них. И это выводило его из себя, мучило больше всего, потому что ничего он не мог решить.
Когда через час его вызвали к директору, он вошел в кабинет, ни о чем не думая, решив положиться на случай и говорить только правду. Единственное, что бы он хотел скрыть — слова мастера о Дашке и Петухове. Но как в таком случае изложить суть конфликта?
Петухов сидел за столом, серый и измученный. Он не встал на приветствие Григория Онисимовича и невыразительно поздоровался. Потом вдруг выскочил в приемную и принес оттуда бутылку «Перцовки».
— Давай по-старому, по-фронтовому, не чокаясь. Выпили.
— Ты, наверное, Григорий, думаешь, я тебя из-за драки пригласил? Нет. В том деле сам разбирайся. Думаю, выпутаешься, не маленький. Я тебя видеть хотел, просто посидеть с тобой. Устал я… Ты тоже устал?
— Уставать нам некогда. — Григорий Онисимович чувствовал, что директор что-то недоговаривает, хочет сказать, а не может. — Жизнь не сахар. Вчера Дашка пошла в магазин, стояла пять часов, хлеба не подвезли. Где это ввдано, чтобы в хлебном крае хлеба в мирное время к столу не было.
— Это временные трудности, Григорий. Кто-то что-то не учел, куда-то не туда послал.
— Не надо этих припевок, Леонид Константинович. А в Ростове, что ли, тоже временные трудности? За хлебом давятся. И реформа денежная, когда мы с Дашкой все с себя продали, — временные трудности. Сколько я сейчас получаю? Рубль с полушкой?
— Ладно тебе, знаш-кать, не все так плохо. Вон у тебя Дашка — девка хоть куда. Когда на свадьбе гулять будем?
— Не знаю. Сам видишь, жениха ей нет в этом проклятом городе, да и приданого у нее — вошь на аркане. Стыдно в кино сходить, не то что на свадьбе невестой сидеть.
— А это не вопрос, Григорий. Была бы лошадь, а узда найдется.
— Что-то не получается у нас с тобой разговор, Леонид Константинович. Зачем вызвал? Хочешь спросить про мордобой, давай, не стесняйся, я отвечу, скрывать нечего.
— Я же сказал, не потому захотел с тобой встретиться. Тяжело мне, Григорий. Живу, как последний день, а никому это не нужно.
— Так брось начальствовать. А? То-то же! Не сможешь уже, не захочешь простую воду пить после вина. — Григорий Онисимович тяжело поднялся, осушил стакан «Перцовки». — Пойду, а то я вчера ничего не наработал, да и сегодня у тебя просижу. Что в получку буду брать?
— Постой! — Петухов, словно неожиданно, принял наконец решение: — На вот, посмотри. — Он протянул старику клеенчатую папку.
Григорий Онисимович читал медленно, шевеля губами. Потом поднял голову и потерянно спросил:
— Что же будем делать? По миру пойдем? Где же правды искать?
— Вот и я не знаю, Онисимович, куда бежать, куда податься. Теперь понял, зачем я тебя позвал? Больше некого. Люди и так стонут. Как же я им эту грамоту покажу? Ты человек поживший, опыт у тебя большой, давай вместе думать.
— А что тут думать? Тут вешаться надо, а не думать. А рабочим все равно завтра надо объявить.
— Ты вроде, Григорий, и меня в чем-то обвиняешь.
— На двух конях все равно ездить не получится. И мне тебя не жалко. Ребятишек лучше пожалею, что без молока теперь останутся. — Старик выпил еще и яростно ударил себя ладонью по голове. — Что ж ты там думаешь, Никита Сергеевич?
— Да он-то, наверное, и не знает про все эти безобразия.
— Не знает… они все ничего не знают!
Когда Григорий Онисимович открыл дверь в сенцах, то услышал, что как будто кто-то шмыгнул по квартире. Он прислушался, не сходя с порога, но стояла пронзительная тишина. Не слышно было даже привычного Дашкиного сопения. Осторожно сняв сапоги и размотав портянки, старик попытался включить свет на кухне, чтобы перекусить. Но света не было. Тогда он стал шарить по столу, чтобы найти спички и зажечь керосиновую лампу, которая на всякий случай всегда стояла под рукой. Вдруг Григорий Онисимович явно услышал звук открываемого окна. Он схватил спички и, не зажигая лампы, бросился в Дашкину комнату. Он ожидал увидеть что угодно — но только не это! У окна, полуголый, стоял московский писатель, пытающийся натянуть брюки, а Дашка, совершенно нагая, дергала неподдающийся шпингалет…
33. Крыло надежды
Бытовки были своего рода клубом, хотя, конечно, никому такое сравнение в голову не приходило.
По утрам в женской делились друг с другом своими новостями, секретами, спрашивали у подруг советов, которым, впрочем, почти никогда не собирались следовать, и каждая выходила из раздевалки обогащенная кусочком чужой радости, удачи, а случалось, и разочарования.
А сегодня событие! Вере Шахназаровой муж привез из командировки, из Ленинграда, нижнее белье нового необычного фасона. Это был лифчик с замочком сзади вместо петелек и эластичные трусики, такие, что никакая резинка внизу уже была не нужна.
Вера сразу же решила, что надевать такую красоту без повода не годится, что она будет ждать до ближайшего праздника, но удержаться и не показаться в нем подружкам было выше ее сил. Теперь за три минуты до начала смены Вера уже складывала обновку и заворачивала ее в газету.
— Эх, пораньше бы, — вздохнула Вера, — надела бы на Первое мая. А так придется ноября ждать.
— Ты что, — заверещала Победа. — У нас же на носу день освобожденного труда.
Вера подняла брови и обернулась к подругам, как бы спрашивая, а достаточно ли это большой праздник, чтобы надеть обнову.
Наталья Степановна, которой было уже тридцать восемь лет и которой проблемы молодых девчонок вроде Веры давно уже казались глупостью, только хмыкнула, пряча волосы под платок.
— Этот праздник нам еще аукнется, — сказала она.
Ее слова заставили всех разом повернуться к Наталье Степановне.
— Ты чего, Наталья? — наконец спросил кто-то.
— Вчера директор распоряжение из области получил понизить на заводе расценки. Сегодня приказ повесят.