— Гады! — заорал Митя.
Ему заткнули рот и стали дергать за штаны. Брюки треснули, и кто-то стал ножом резать неподдающуюся ткань. Лезвие задевало за живую Митину плоть, оставляя красные полосы. Наконец его поставили на четвереньки и стали хлестать ремнями по заднице. Слышался визгливый голос Шутова:
— Теперь ты никогда, сволочь, не забудешь, кому дорогу перешел! Вы еще с Сидоренко поплачете кровавыми слезами! Я тебя научу Родину любить!
Били долго и методично. Сквозь пыхтение и сопение истязающих Митя услышал шум струи. Приподняв голову, он увидел, что озверевший Шутов мочился прямо на его волосы.
35. «Я больше не буду»
Милютенков вбежал в приемную директора завода так, будто перед этим преодолел тяжелую марафонскую дистанцию с полной выкладкой да еще по пересеченной местности. Он тяжело дышал, сопел и никак не мог перевести дух. В таком виде допустить его в кабинет директора Лидия Ивановна просто не могла. Дела могли быть какой угодно срочности, но уважение к начальству и принципы субординации были для нее превыше всего. Сегодня она пропустит к директору потного комсомольского вожака, а завтра туда без спроса войдет рабочий в грязных сапогах.
Она усадила Милютенкова в кресло и налила ему воды из пузатого графина. Но тот не желал пить. Он сбивчиво, через пень колоду уверял ее, что у него чрезвычайное сообщение, и немедленно рвался к директору.
— У тебя есть не меньше пяти минут, чтобы отдышаться, — строго сказала Лидия Ивановна.
— М-м-мне с-с-срочно.
— Директор занят.
— Но там… такое…
— Остынь. Посчитай до ста. В спокойном темпе. Когда пульс будет семьдесят два удара в минуту, я тебя приглашу.
И она внимательно, как бы гипнотизируя, поглядела Милютенкову в раскрасневшееся лицо. На секунду оно напомнило ей утюг, и она даже подумала, а не прыснуть ли в это лицо водой, тогда мальчишка наверняка охладится и сразу же придет в себя. Тарас взял из ее рук стакан и начал пить. Когда воды в стакане осталось примерно половина, а зубы Милютенкова перестали колотиться о граненое стекло, секретарша поняла, что посетитель взят под контроль и спокойно вошла в директорский кабинет.
Петухов стоял возле окна, выходившего в сторону проходной. До людей, скопившихся возле проходной, было довольно далеко, настолько, что отсюда они выглядели единообразной серой массой, и все же Петухов предпочитал смотреть на них сквозь тюлевые занавески.
— В приемной Милютенков.
— Да видел, знаш-кать, как он сюда несся. Что он говорит?
— Как только он будет способен на членораздельную речь, я его сразу впущу.
— Паникер, — снисходительно бросил Петухов и вернулся к столу.
— Я думаю…
— Да?
— Я думаю, что надо позвонить Ивану Андреевичу.
— Певцову? Да не, обойдется.
— Позвоните, — настаивала секретарша, отлично понимая, что решение давно уже принято. — Певцов все равно об этом узнает. Пусть лучше от вас.
— И что, знаш-кать, я должен буду ему сказать?
— Что держите ситуацию под контролем. Что ничего страшного не произошло. Вот только среди рабочих есть отдельные личности, которые занимаются антиобщественной пропагандой.
— Неплохо, знаш-кать. И поэтому необходимо принять меры по усилению правопорядка на территории завода?
— Да. На всякий случай. А для большей убедительности назовите ему нескольких конкретных виновников.
— Даже так?
— Я думаю, Милютенков расскажет вам сейчас обо всем достаточно подробно.
Петухов кивнул.
— Тогда набери Ивана Андреевича… знаш-кать… минут через двадцать, договорились? — И его приятная улыбка проводила ее до самой двери.
— И сделай нам чаю! — крикнул Петухов секретарше через закрывающуюся дверь.
— Вам с лимоном? — успела спросить Лидия Ивановна входящего в кабинет Милютенкова.
Тот не сразу сообразил, что обращаются к нему. А когда сообразил, дверь уже закрылась, и он кивнул неизвестно кому.
— Так что там происходит? — со вздохом спросил директор.
— Они недовольны расценками и хотят написать письмо.
Вошла секретарша с чаем. Петухов подождал, пока она выйдет.
— Кто недоволен расценками?
— Рабочие. Сперва они все вразнобой кричали, а потом Карл Маркс встал на трибуну и началось.
— Карл Маркс?
— Да, Карл Маркс из литейного.
— Знаш-кать, Калабин. А еще кто выступал?
— Да много народу. Алешка Самохвалов, Гена Рязанко… А потом Володька Кречетов сказал, что все эти изменения расценок — обман и надо писать письмо Хрущеву. Чтобы он, значит, разобрался.
— Хрущеву? — Директор постучал пальцами по подоконнику. — Ну а ты что сказал? Вступился хоть за руководство?
— Я? Меня даже не подпустили.
— Да ты, знаш-кать, и не рвался?
— Как это не рвался?! Я с Васькой Сомовым стоял и говорил ему, что надо что-то делать, что-то сказать, чтобы все немедленно разошлись по цехам.
— Значит, и Сомов там?
— Да. Он-то как раз и сказал, что, мол, к писателю надо пойти. Игорю… как его?
Петухов молчал, давая возможность Милютен-кову вспомнить фамилию писателя самому.
— Захарченко, — наконец произнес Тарас.
— Захаренко, — со значением поправил директор.
Милютенков преданно глядел в лицо директору и готов был отозваться на его любое слово.
— Бери бумагу, знаш-кать, — сказал директор, как бы между прочим. — Чего сидишь?
Вожак заводских комсомольцев взял чистый лист бумаги из стопки на директорском столе, подвинул к себе чернильный прибор: ручку с белым пером и тяжелую металлическую чернильницу и замер в ожидании.
— Пиши, — сказал директор.
— Что писать? — удивленно воззрился на него Тарас снизу вверх.
— Пиши докладную. Обо всем, что ты мне рассказал. И обязательно, знаш-кать, фамилии укажи. Кто выступал… Кто там вообще чего делал, обо всех…
Только теперь до Милютенкова начало доходить. Самое глупое было то, что ведь он сам сюда пришел. Пришел за помощью. А угодил в ловушку. Он робко, робко и бестолково попробовал дать задний ход.
— Я… я всех и не видел…
— Напиши обо всех, кого видел.
— Но я все уже рассказал. Зачем же мне еще и писать?
— Во, знаш-кать! — деланно изумился Петухов. — Да ты, никак, считаешь, что я тебя заставляю это делать? Нет, брат. Не хочешь — не пиши.
Милютенков молчал, не зная, как себя повести.
— Дурья твоя башка, — заговорил Петухов тоном старшего брата, — сегодня я на это выступление рабочих должен буду написать рапорт в горком партии. И в нем я, конечно, сошлюсь на твои слова, на твои наблюдения. И, естественно, должен буду приложить к рапорту твою докладную. А если ее не будет, если узнают, что ты писать ее отказался, представляешь, что о тебе там подумают? — Директор сделал небольшую паузу. — Какая там после этого партия? Тебе в комсомоле бы тогда, знаш-кать, удержаться!
Милютенков поднял на Петухова умоляющие глаза. В них стояли слезы. Как в детстве, когда их вместе с Васькой Сомовым поймал милиционер. Тогда Васька не стал распускать нюни и провел полночи в кутузке. А Милютенков, сквозь сопли промямлив, что больше он никогда не будет, во весь дух помчался домой. Наверное, в тот день их пути и начали расходиться. А теперь он и вовсе должен был оставить Ваську Сомова по ту сторону забора. Окончательно. Милютенков опять, как и тогда, сделал глупость, если не кое-что похуже, только ныть «я больше не буду» и давать честное слово теперь было некому.
«Э-э, парень, — решил про себя Петухов, глядя в глаза, а потом в затылок начавшему писать донос Милютенкову. — Да ты не только дурак, ты еще и слабак».
«Литературный» труд первого комсомольца завода подходил к концу, когда в кабинет заглянула секретарша.
— Певцов на связи, — сообщила она взволнованно.
— Я же сказал, знаш-кать, соединить с ним попозже, — недовольно ответил Петухов.
— Это не я. Он сам позвонил, — развела руками секретарша. — Кажется, он уже все знает…
36. Сюжет
Такой страстной женщины, как Даша, у Игоря еще никогда не было. Поначалу она всякий раз стыдливо и неохотно подчинялась его домогательствам, казалась равнодушной, однако потом становилась безудержной и смелой. Это сочетание застенчивости и страсти пленяло Игоря и соединялось в великую и пьянящую тайну. Ее тело билось в руках у Игоря, как пойманная рыба, которую невозможно удержать. Надо было либо отпустить ее обратно в родную стихию, либо смириться с тем, что через минуту жизнь навсегда ее покинет. Игорь и сам понимал, что их отношения зашли слишком далеко для провинциального романа, но отказаться от ночи с Дашей он уже не мог. Сегодня, когда на дворе стоял белый день и надвигались важные события, нелепость их связи обнаруживалась с особой отчетливостью. Игорю надо было уже давно быть на заводе, но он медлил и не мог оторвать губ от влажной шеи девушки.
— Мне надо уходить. Скоро придет твой отец. Он когда-нибудь убьет меня.
— Не убьет, мой родной. — Даша зарылась глубоко под одеяло. — Не нужно нам никуда идти. Мир пока обойдется без нас. Пусть все произойдет, а потом мы появимся, как первые люди, совершенно нагие и невинные.
— Хорошо, если бы все уже произошло, — вздохнул Игорь. Дашины слова невольно вернули его к действительности, и он потянулся за одеждой.
— Куда ты? — Глаза Даши тревожно округлились.
— На завод, буду искать Сомова. Мы с ним договорились встретиться. — Игорь быстро одевался. Даша лежала, вытянувшись, как струна.
— Зачем тебе все это? Наши проблемы? Ты уедешь, а завод останется, надо будет как-то жить. Не ввязывайся.
— Даша, ты же умная женщина. Если все будут так говорить, кто нас защитит? Права надо отстаивать.
Даша встала и аккуратно заправила постель, накинула халатик.
— Я не знаю, только чувствую. Эта история до добра не доведет. Послушай меня, Игорь. Ты здесь человек новый, не бери грех на душу.
— Да что с тобой, Даша? — Игоря начинал раздражать разговор. — Ты говоришь так, будто я понизил расценки, заварил всю эту кашу, будто я хочу подставить твоего Сомова. Я же хочу им помочь.