Игорь шел в толпе и сам недоумевал, как быстро и без больших усилий с его стороны стронулась с места эта махина. Казалось бы, не столь давно в душном, загаженном мухами помещении привокзальной забегаловки он выслушивал инструкции полковника Бугаева о том, каким образом, использовав настроения рабочих, организовать массовые противоправительственные выступления, выслушивал, как фантастический бред, нелепую сказку, которая никогда не станет былью. Игорь по опыту знал, что инертную массу рабочих, хранящих в памяти темные страницы сталинских репрессий и не выкорчевавших из себя глубокий, проникший в самые дальние закоулки сознания страх перед верховной и всесильной властью, подвигнуть на какие-либо действия, ставящие под сомнение праведность и могущество этой власти, — невозможно, немыслимо.
Полковник Бугаев упоминал о готовящемся повышении цен на насущно необходимые продукты питания и рекомендовал с максимальной выгодой использовать момент, однако и этот его совет тоже весьма отдавал прожектерством.
Игорь прямо сказал ему об этом.
— Плохо ты знаешь свой народ, Игорек, — добродушно возразил тогда Бугаев, потягивая разбавленное пивко и кося заинтересованным взглядом на тучную буфетчицу (после того, как полковник окончательно сломил сопротивление подчиненного, он пришел в благодушное настроение и словно впервые подумал о том, что буфетчица — хоть и не первой свежести, но тоже бабенка, и к тому же ядреная, и негоже пропускать мимо такую юбку, коль сама на рожон прет). Полковник разглядывал буфетчицу лениво и оценивающе, и, казалось, тема разговора больше не интересует его. — А свой народ надо знать! — назидательно процедил Бугаев. — Вздорожавшее молоко — это чепуха, они тут не молоко, они кой-чего покрепче употребляют в изрядных количествах. Русская держава не на молоке, она на водке держится. Но для толпы ведь важен принцип! Из-за принципа они хоть голову в петлю сунут. Главное — вовремя подбросить нужную идею. Ты ведь не против Советской власти их поведешь. Наоборот! Объясни, что надо обратить на себя внимание Москвы, а в Москве, мол, сидит добрый дядя, который про страдания народа не знает, и нужно докричаться до него. Дядя услышит, и все будет хорошо. Он покажет всем местным начальничкам, где раки зимуют, такого задаст жару, будь здоров! Вот о чем толковать надо. И за тобой пойдут, попомни мои слова.
— А если не пойдут? — с надеждой возразил уже поверженный Игорь.
— Пойдут. Чтобы наверняка пошли, мы тебе еще подмогу организуем.
— В смысле?
— Спустим сверху новые разнарядки на продукцию. Чтоб жизнь медом не казалась. Скажем, еще сегодня слесарь за работу получает рубль в час, а завтра за ту же работу десять копеек. Цены подскочат, нормы выработки увеличатся, а зарплата упадет — и все одновременно. Если их и это ни на что не подвигнет… ну, тогда я не знаю, что делать. Терпелив русский народ… дурной народ! Впрочем, надеюсь, что уж теперь-то терпение иссякнет.
События показали, что полковник в своих расчетах оказался прав. У народного терпения действительно был предел.
Ранним утром Игоря разбудил громкий, захлебывающийся стук в дверь. Игорь слышал, как шлепают по дощатому полу голые пятки Победы.
— Кто там? — поинтересовалась девушка придушенным со сна голосом.
— Открывай, Бедка, свои! — раздался зычный бас Васьки Сомова.
Взъерошенный и возбужденный, Сомов ворвался в тесную Игореву комнатушку и, размахивая ручищами-лопатами и едва не сбивая с серванта ужасающих фаянсовых слоников, принялся рассказывать, что услыхал по радио правительственное постановление о повышении цен на молоко и мясо.
— Ты ж погляди, что делают, сволочи! Последнюю краюху хлеба отобрать хотят! — горланил Сомов.
Игорь с удивлением разглядывал парня. Васька, как известно, никогда не отличался сдержанностью характера, но сейчас возмущение хлестало через край, и Сомов сам предложил то, что по первоначальному плану Бугаева должно было исходить от Захаренко.
— Ну, баста! — орал Васька. — Я с ребятами говорил, они на завод побегли! Будут станки останавливать. Пойдем на площадь, пусть начальство объяснит, чего нам делать и как дальше жить!
Полчаса спустя у ворот завода уже бурлила толпа; всегда спокойные рабочие, выпучив глаза и не слушая друг друга, орали жалобы на жизнь и на сволочную заводскую дирекцию.
— Пусть сами кровью харкают!
— А Петухов-то, Петухов небось в отдельной квартире живет, а я с четырьмя дитями в бараке!
— Ходим в обносках, хуже нищих!
— И так жрать нечего, а теперя что будет?!
Васька Сомов выволок из ворот проходной охапку транспарантов. «Да здравствует 44-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!» — прочел Игорь на одном. «Делу Ленина верны!» — значилось на другом. «Народ и партия едины», «Вперед, к победе коммунизма!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Миру — мир!», «Слава КПСС», «СССР — оплот дружбы народов!», «Догоним и перегоним Америку!». На вылинявшем от времени красном знамени красовались накладывающиеся один на другой чеканные профили Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.
«Интересно, и откуда он это откопал?» — усмехнулся про себя Игорь.
Среди старых лозунгов, как видно хранившихся на заводском складе в ожидании очередной городской демонстрации, мелькали и свежие, начертанные медно-золотой краской на сочном кумаче: «Слава празднику освобожденного труда!», «Электровозостроительный — партии и стране!», «Рабочий класс — всегда впереди!». Забавно. Это были те самые транспаранты, которые по распоряжению начальства заводской художник подготовил аккурат к несостоявшемуся торжественному мероприятию — дню освобожденного труда.
Бледный, с трясущимися губами, комсорг Милютенков носился в толпе, уговаривая рабочих одуматься. От него даже не отмахивались — его просто-напросто никто не видел в упор.
— Сомов! — срывающимся голосом кричал Милютенков, дергая Ваську за рукав. — Сомов, ты соображаешь, что делаешь! Мы тебя на комсомольское собрание вызовем… мы же тебя… мы тебя из комсомола исключим! Вот тогда попрыгаешь у меня!
— А пошел ты! — рявкнул Сомов, и Милютенков, отпрыгнув в сторону, удалился с неожиданно удовлетворенным выражением лица — как видно, он был рад, что хоть кто-то его заметил и ему ответил. Кроме того, теперь-то комсомольский секретарь мог считать, что выполнил свой долг. Он притулился у забора за проходной и так, издалека, стал наблюдать за происходящим.
— Ребята, хватит терпеть это издевательство! — горланил старый рабочий с изрытым морщинами лицом. — Мне пятьдесят четыре скоро, а я уже ни хрена не могу, даже жинку поиметь и то силов нету! И ведь подохнуть спокойно не дадут, гады! Айда на площадь, скажем им, чего про них думаем! Пущай подавятся!
— Надо Хрущеву письмо написать, Никите Сергеичу! — взвизгнула Победа, и Игорь тонко улыбнулся: его усилия не прошли даром.
— Точно!
— Правильно!
— Дело говорит!
— Никита Сергеевич ничего не знает о том, как живет в Новочеркасске рабочий класс. Он узнает и всем им покажет! Он нашего Петухова с должности снимет, вот увидите! Он не позволит, чтобы нам расценки снижали!
Толпа гудела и наливалась яростью. Стоя в сторонке, Игорь с интересом следил за результатом собственных стараний. Конечно, он рассчитывал, что рабочие, несмотря на всегдашнюю забитость и неверие в свои силы, все-таки решатся выразить недовольство произошедшим скачком цен и падением зарплаты, однако, положа руку на сердце, никак не ожидал, что события будут развиваться столь стремительно, а поступки рабочих электровозостроительного будут столь единодушны.
«Нет, что ни говори, массовый психоз — великая сила!» — размышлял он, глядя на искаженные гневом лица простого люда. Отдельная человеческая эмоция в толпе словно умножалась, росла в геометрической прогрессии: даже те, кто просто пришел поглазеть на происходящее, даже те, кто поначалу высказывал сомнение и неодобрение по поводу стихийного выступления, теперь азартно расхватывали кумачовые транспаранты и становились в нестройные колонны, готовые идти искать правду.
«Толпа хороша и вместе с тем ужасающа — в зависимости от ситуации — тем, что у нее напрочь отсутствует инстинкт самосохранения, — говорил мудрый человек, преподаватель общественных дисциплин, который обучал Игоря в институте. — В толпе единица утрачивает способность анализировать и всецело отдается общему настроению. Бойтесь толпы и умейте использовать ее. Учитесь направлять ее действия в нужное вам русло».
Надо думать, преподаватель общественных дисциплин был бы теперь доволен своим учеником. Огромный и, казалось, неуправляемый людской поток двигался в единственно правильном для Игоря направлении, не подозревая, насколько запрограммировано его движение.
Толпа запрудила городскую улицу; с ревом она текла от заводской окраины к центральной городской площади. Зеваки высовывались из окон, а затем, наскоро напялив на себя легонькие пиджачки и кофты, присоединялись к шествию.
— Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик! — истерично проорал кто-то. — Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза и ее Первый секретарь товарищ Хрущев! Ур-р-рааа!
— Р-р-рррааа!!! — подхватила толпа.
Всем было весело, и уже играла, фальшивя, гармошка, и какая-то тучная тетка уже пустилась в пляс по тротуару, вдогонку за толпой.
Небольшой город в эти часы походил на взбудораженный улей.
И городской отдел милиции тоже походил на взбудораженный улей.
По коридорам, сталкиваясь меж собой и роняя фуражки, метались очумелые молоденькие милиционеры, и из-за дверей начальника несся хриплый отчаянный ор:
— Ростов! Алло, Ростов! Черт бы вас всех побрал, соедините меня с Ростовом, вашу мать!!!
Потом двери распахнулись, и буряково-красный, потный вывалился из дверей майор Гладунко, а милиционеры бросились врассыпную, будто перепуганные курята, — прочь, подальше от глаз разгневанного начальства.
Только растерявшийся юный сержантик, некстати оказавшийся на дороге шефа, вытянулся по стойке «смирно» и ломающимся от испуга голосом выпалил: